Артист погорелого театра

Рассказ

- А кино знаете, как называется? – зашипел в темноте казармы пройдоха Мельник, мимо оттопыренных ушей которого не пролетала ни одна, самая расперевоенная тайна.

Даже на плацу, под которым смиренно лежало монастырское кладбище, сквозь грохот кирзовых сапог и рев молодых глоток, требующих от девчонки не плакать, невзирая на дожди, Мельник умудрялся по губам читать разговоры начальства и дослужился бы до ротного, если бы не досадная оплошность - забытое на тумбочке письмо другу.

«А пишу я тебе, сидя в сопле самолета - это такое отверстие, откуда выходит испорченный воздух...» – торжественно декламировал после отбоя дежурный остряк, и солдаты, сто раз слышавшие этот анекдот, смеялись до икоты.

- У всех – страшилки, а у нас – хохоталка, - беззлобно бурчал увалень Мельник, согласный на любую славу.

- Ну, давай, про кино дальше рассказывай! – отсмеявшись, крикнули ему с камчатки, и он тут же расстарался:

- Ей богу, сам видел, как помощница режиссера заходила к полковнику, а секретарша мне шепнула, что кино называется «Спасатель». И что  на пристани будут снимать массовую сцену, и солдатики нужны в количестве тридцать человек. И прямо завтра на утреннем построении будут отбирать артистов.

Он ещё долго и бессвязно что-то бубнил, но, зная за ним грешок пустословия, солдаты уже не слушали, а, отгородившись друг от друга одеялами, переваривали новость молча.

- Тебя, конечно, выберут, ты у нас - красавчик! – ехидно прошипели с соседней койки, но Фолерант терпеть не мог приторного, с коровьими глазами соседа, и вместо ответа перевернулся на другой бок, лицом к стене

Белокожий, златокудрый, с породистой головой, посаженной на твёрдую белую шею, Фолерант слыхом не слыхивал про арийскую внешность, и определение «красавчик», да ещё на фоне недавнего любовного поражения, расценивал исключительно как подковырку.

И тем более удивился, даже вздрогнул от неожиданности, когда на следующее утро шустрая тетка в кроссовках и куртке-штормовке выдернула его из строя и даже закрыла своим кругленьким тельцем – чтоб не сбежал. Она же уговорила его постричься, невзирая на ропот: как? его, старослужащего, и так позорно оболванить?

- Давайте я в шапке буду сниматься… - последний раз дёрнулся он, но, видя, как всё стадо баранов (так он ругнулся про себя) покорно подставляет головы под машинку, смирился и с тоской наблюдал, как летят его золотые локоны на щербатые доски причала.

Им выдали фуфайки и велели изображать новобранцев (как будто они сами еще не догадались!), прощаться с папами-мамами и любимыми девушками, которых скоро привезут из города. Пока же нет солнца, девушек прибыло всего три, да и то неколоритных, в крупный план не возьмёшь, можно отдохнуть - покурить прямо тут, на пристани.

Фолерант не курил, просто сидел на скамейке и рассматривал  катер, арендованный для съёмок, чаек, парящих в небе символами свободы и бродящих по берегу жирными курицами с толстыми хищными клювами. Сидел, и в сто первый раз прокручивал в голове унизительный кадр: вот он, человек-сюрприз, высокий блондин в черном ботинке, идет по длинному коридору общежития, закрывая пылающее лицо букетом огненных роз. Сердце колотится так, что дрожит на груди почетный значок «Слава советской армии». Он останавливается, из-за бурного тока крови не слышит ответа на свой стук, толкает филенчатую дверь, видит, как лежащие на кроватях девчонки закрывают лица книжками. Плавно, как в замедленной съёмке, поднимается с кровати и Алла в цветастом халатике, отбрасывает учебник, почему-то краснеет и смотрит ему за спину. Он оглядывается и видит на уровне своих лопаток круглые очки с тонкими дужками, навернутыми на красные уши, и рыжую голову с двумя макушками...

«Дурак! Вот же дурак! – Фолерант сжал кулаки  и даже стукнул себя по маковке, уколовшись о свежую щетину. «Фу-у-у-… Еще и стриженый дурак», - вынес он приговор и, отгоняя кошмар, вгляделся в лёгкую рябь водохранилища, заставив себя думать о другом.

«Интересно, а как можно было корабль по земле тащить?» - вспомнил он исторический выпуск стенгазеты с обличающей царский режим картиной "Бурлаки на Волге", хотя знал, что картина эта не отражает сути дела. Он писал в газету не про бурлаков, а про купца-самоучку, который при царе Петре взялся прорыть судоходный канал между реками Цна и Тверца. Фамилию купца он опять забыл, но повод для личного торжества помнил: «Всем инженерам нос утёр, без всякого образования, между прочим!»

В минуту чужого триумфа перед глазами опять замаячила рыжая макушка, и он вновь сжал бесполезные кулаки.

- Этого, да, да, вот этого поднять и нести на руках! - маленький бородатый человечек в клетчатой кепке, внезапно и шумно, как огромная щука, вынырнувшая из воды, возник перед Фолерантом  и потянул его на себя, цепко прихватив за рукав. Фолерант гневно вскочил на ноги, но, почувствовав, что перед ним хоть и малорослое, но самое главное начальство, застыл до той поры, пока цепкая хватка не сменилась мягким прикосновением: знакомая тётка держала его под руку, и послушно, как лошадка гривой, кивала вслед смешной кепке, мелькавшей уже в самом конце причала.

-Ты понял, что сказал Сергей Александрович? - наконец обернулась она к Фолеранту. – Тебя как зовут?

Кадры менялись так быстро, что он вдруг забыл свое имя. А вспомнив, тихо и робко, как ребенок, протянул:

- Андрюша…

- Андрюша, - повторила тётка и рассмеялась. 

- Андрей! – опомнился он.

Она рассмеялась ещё звонче:

- Нет уж, Андрюша так Андрюша. Так ты всё понял?

На пристани началось такое столпотворение, шум и гам, что уже ни услышать, ни ответить он не смог. И когда его подхватили на руки незнакомые солдатики, наверное, из другой части, он только и сообразил, что снять с лысой головы ушанку и, повернувшись к провожающим, истошно замахать ею Алле, заливающейся горючими слезами где-то в толпе. И так зримо представилось ему мокрое от слёз родное лицо, что он дрогнул пухлыми губами и сам чуть не разревелся.

А после съёмки ещё долго ходил по берегу и просветлённо смотрел в даль.

На душе воцарился покой, не пекла обида, и, если бы он мог позволить себе поплакать, посидеть на камушке, как Аленушка у братца Иванушки, слезы конечно бы смыли обидные воспоминания.

Вернувшись в часть, Фолерант, боясь взбаламутить в душе затишье, ни с кем не стал разговаривать, хотя Мельник всячески  подзуживал:

- Ну вот, я же говорил, что на красавчика сразу киношники клюнут! Ален Делон наш, Спасатель!

Аленом Делоном, на которого Фолерант ни разу не был похож, никто, кроме завистника Мельника, его не называл, а вот прозвище Спасатель прилипло.

«Привет, братишка-спасатель!» - писали ему однополчане после дембеля, чтобы лишний раз напомнить о чрезвычайном в унылых солдатских буднях событии и пожалеть о том, что обещанной премьеры в Вышнем Волочке никто из них не дождался, а на гражданке, понятное дело, началась другая жизнь, и было там не до игрушек.

Вот и Фолерант, вернувшись, с горечью отметил, что отчий дом без мужских рук пришёл в запустение, хотя мама-чистюля всегда драила окна до хрустального блеска.

Покосился деревянный забор, проросла чёрт-трава сквозь плитку на дорожке, почернела от дождей собачья будка, и смотреть на неё, пустую, без Шарика, который попал под машину прошлым летом, было горько.

- Тут мне, Андрюша, на работе щенка от овчарки предлагали, а я отказалась, вдруг тебе не понравится?

- Если тебе понравится, значит и мне, - он наклонился к матери, прижал свой лоб к её лбу и начал легонько надавливать, приговаривая «Баран-баран, бе-е-е-е…»

Мать рассмеялась от радости, что сын остался её ребёнком, пригрозила ему веником, и они дружно продолжили бесконечную домашнюю работу.

Летели в совок жёлтые листья, стучал молоток, вколачивая в забор свежие, скользкие от масла гвозди, светило нежаркое солнышко. Андрей, улыбаясь сам себе, вспоминал, как, поддерживаемый сильными руками, парил в воздухе и видел синюю воду, взбитую в пену проходящим катером, чахлые сосенки и берёзки дальней рощи, хрупкий шпиль девичьего монастыря и, конечно, залитое слезами лицо Аллы...

После трех дублей, крика на осветителей и разборок с оператором, режиссер вдруг застыл как в детской игре «Фигура, замри!» при виде подбежавшей к нему девчонки. 

- Это наша главная героиня, Таня Друбич, - объяснила персонально Фолеранту оказавшаяся рядом запаренная тётка-помреж.

- А спасатель же тут кто? И вообще, про что кино? – польщенный её доверием, осмелился спросить Андрей.

- Про что, про что… - задумалась тётка. – Про любовь вроде. Про молодежь современную. Хотя… Она отчего-то разозлилась. – Про таких балбесов, как ты!

Ни с того, ни с сего получив «балбеса»,  Андрей прикусил язык. Ну их, этих киношников! Какие-то они все чудные!

Но на Друбич смотрел во все глаза: девчонка как девчонка, щуплая, невзрачная, а вот же – главная героиня! Его Алла в сто раз красивее!

- Мама, а я тебе писал, что в кино снимался? – забил Андрей последний гвоздь в забор.

- Писал, сынок, а как же! Со всеми подробностями! - она стала на цыпочки и погладила его по голове. – Мой красавец-мужчина!

От смущения он хотел было опять сделать ей барана, но она оттолкнула его легонько:

- Ой, гости,  к тебе!

  Это были не гости, а Васька Куренной и Витька Кумарин. Один только что пришел из армии, другой учился на третьем курсе мединститута, и конца-края этой учёбе, похоже, не предвиделось.

Когда-то Андрей собирался поступать с ним за компанию, тем более, что был он парнем жалостливым и небрезгливым. Своим соседкам - одиноким старухам, - всегда вызывал скорую помощь, вместе с санитарами поднимал тяжеленные, из бронетанковой стали, носилки, заботливо прикрывал байковым одеялом синие старушечьи ноги с перекрученными венами. Но когда, записавшись на подготовительные курсы, заглянул в анатомический атлас, увидел тучи черных как тараканы латинских терминов и представил, что их надо запоминать, быстро охладел к своей затее.

Что до матери, то она и не верила, что ее твердый троечник вдруг попадёт в институт, да еще медицинский. Так что когда Андрей успел до армии получить корочки сварщика, все были довольны, и он сам в том числе. До тех самых пор, пока не попал в злополучное общежитие и не понял, что он жених второго сорта. И не котируется рядом с высокоумными очкариками, даже малого роста и рыжей масти.

...Друзья пришли звать Андрея на природу, что по местной традиции означало пьянку с условной рыбалкой и обязательными шашлыками. Отказаться было неудобно, и уже через три часа, в сумерках, он сидел у ярко пылающего костра и рассказывал одноклассникам про то, как снимался в кино самым крупным планом. Если бы он не перебрал, он бы так не расхвастался. Видать, сильно, потому что главная завистница и сплетница их класса Нинка Чепурная  съехидничала:

- А если ты так режиссёру понравился, чё ж он тебя в другое кино не позвал?

- Я же демобилизовался, а он моего адреса не знает! – вдруг расстроился чуть не до слёз Андрей, и, машинально опрокинув очередную рюмку водки-палёнки, совсем раскис и замолчал.

Он согласился на природу в тайной надежде встретить здесь Аллу. А она, оказывается, со своим курсом, а значит, с рыжим-очкастым, сейчас в Тамани, на уборке винограда.

Другие девчонки его не интересовали, и уж тем более Катька, которая сидела рядом и прижималась к нему мягким и горячим, как снятый с противня пирожок, боком, подсовывая на закуску то помидорчик, то кусочек колбаски.

Он отодвинулся от неё, тяжело поднялся и побрёл к речке, надеясь с помощью холодной воды слепить из каши в голове хотя бы твёрдый ком. Когда разделся и вошел в белёсое жидкое молоко, укрытое полосой тумана, стало легче, хотя вода показалась совсем не холодной: не Волга же, в самом деле, да и только конец сентября! Вынырнув, он с облегчением почувствовал, как прошла тошнота, и голова прояснилась. Зато появилась другая проблема: рядом плескалась бесстыжая Катька и норовила прижаться к нему пухлой голой грудью. Сначала Андрей испугался, потом вспомнил, что она вроде плавает по-собачьи. Но разве бросишь её, дурищу, в ночной реке? Схватив вялую покорную руку, он поволок Катьку к берегу.

Пробираясь впотьмах сквозь острые сухие камыши, они вылезли в незнакомом месте. Костёр светил так же далеко, как осенние звезды в небе, трава мягко курчавилась под ногами, и когда Катька с глупым хихиканьем упала, потащив за собой спутника, он не сделал ни малейшего усилия, чтобы удержаться на ногах.

...А в январе на стене клуба сахарного завода появилась афиша: «Кинофильм "Спасатель». Сеансы в 9, 15 и 19 часов».

«Мама, мама, "Спасатель!" – так и подмывало его заорать во всю глотку ещё на улице, но калитка, на которую он вчера поставил новую тугую пружину, вдруг щёлкнула киношной хлопушкой, и, хоть сердце зашлось от сладости воспоминаний, отрезвила его.

На утренний сеанс Андрей пошёл один.

Он сидел в пустом зале, куда забрели по пути из сберкассы два пенсионера, и, задержав дыхание, ждал знакомую пристань, военный оркестр, ждал себя! А пока во все глаза смотрел на артистку Друбич, которая из невзрачной девчонки превратилась в писаную красавицу. Конечно, страдала её героиня от глупости и по пустякам – всё у неё в порядке: муж-квартира-машина, а она недовольна, мало того, от хорошей жизни вздумала ковырять гвоздем резиновую лодку и топиться! Хорошо, что этот гвоздь вовремя разглядели в бинокль с берега!

Увлекшись сюжетом, Андрей уже забыл, чего ждёт,  и вдруг – как бритвой по глазам: во весь экран – его лицо! Чужое, красивое, киногеничное, как сказала тётка-помреж. Молодец-оператор, взял в самый крупный план! Он с гордостью обернулся на зал, увидел придремнувших старичков, а вернувшись, обнаружил на экране только хвосты  чаек в синем небе. Как? И это всё? Взлетел в воздух, махнул шапкой, и растаял? Кино поехало дальше, уже без него? 

Гремел военный оркестр, главный герой говорил Друбич: «Знаешь, у меня лучше этой ночи уже ничего в жизни не будет», катер с новобранцами отчаливал от причала, лица удалялись, вон, кажется, мелькнул похожий профиль, «ну, приближай, приближай!» – упрашивал он оператора. «Фильм снят на плёнке Шосткинского комбината «Свема». Это что, конец? Так быстро?

На дневном сеансе рядом сидела мать, он посматривал на неё, видел, как отшатнулась она от экрана, шокированная и обрадованная его лицом, как сильно сжала ему руку.

Вечером, в шумной толпе одноклассников, испортивших всё настроение бесконечными «когда», он почувствовал себя звездой, не смотря на заявление завистницы Чепурной, что раз в титрах фамилии нет, значит, артистом он не считается.

- Ты такой фотогеничный! – визжали после сеанса девчонки, включая Катьку, с которой он не виделся с той самой ночи. Он старался не пересекаться с ней взглядом, хотя она всё-таки успела к нему прижаться и прошептать с намеком:

- Ты тоже мой спасатель!

Андрей сделал вид, что не расслышал, отказался обмыть «это дело» с друзьями, а когда дома посмотрел в зеркало, увидел на бледном лице ярко-пунцовые щеки и горящие глаза. Он умылся холодной водой, но стало ещё хуже, к тому же разболелась от мыслей голова.

А чего это он сидит и ждет у моря погоды, а? Надо набраться смелости, ехать и  проситься в массовку. Потом получить хоть малюсенькую роль, а потом… Ему, конечно, скажут, что надо иметь образование, но мало ли артистов без образования? Та же Друбич небось, даже без аттестата, совсем девчонка. А у него армия, школа жизни, знаки воинского отличия...

Вернувшаяся с работы мать заметила его алые, будто накрашенные щеки, чмокнула в макушку, незаметно втянув в ноздри воздух, - больше всего на свете она боялась, что сын пойдет в отца. И для профилактики рассказала, что в больницу привезли колхозного сторожа, который спьяну даже не почувствовал, как спираль электроплитки прожгла ему руку до самой кости.

- Мам, ну, чё ты молчишь? – подпрыгнул вдруг на стуле Андрей, смахнув рукой чашку с молоком и организовал на полу лужу, которую тут же оприходовал дотоле мирно спящий толстый Пушок.

- То есть, как молчу? – изумилась мать, потом встала и обняла его со спины, примяв пышные волосы острым подбородком. - Андрюш, не забивай себе голову!

- Как не забивай, ты же видела?

- Видела, видела, успокойся. Хороший ты, видный, красавчик, я всегда это знала, теперь пусть все знают.  И "Спасатель" тебе этот хорошим воспоминанием на всю жизнь останется.

- И всё?

- А что ещё? Где мы и где то кино?

- Нет, ты не понимаешь, мама…

Щёки его запылали ярче, он горячо заговорил, что поедет в Москву, найдет режиссера или его помощницу, и, пока кино крутят по всей стране и хвалят, они его вспомнят и возьмут к себе. Он говорил громко, даже топал для убедительности ногой, мать сидела молча, но вроде бы одобряя, пока, взглянув на настенные ходики,  не сказала умоляюще:

- Сынок, давай ложиться, утра вечера мудренее.

Андрей осёкся, остановил взгляд на тоненькой сухой фигурке, птичкой вспорхнувшей с краешка табуретки, сердце его разбухло от жалости, он прижал мать к себе, а потом убежал в свою комнату, где ночь напролёт строил планы на дальнейшую удивительную жизнь.

И, конечно же, насмешил Бога.

Когда в блаженной эйфории, с подписанным недовольным, остающимся без непьющего сварщика директором, заявлением на увольнение, он вернулся домой, пустой чайник взвизгивал из последних сил, а хозяйка, стоящая у самой плиты, его и не замечала. Кухонное пространство заполняли визгливый голос и туша тётки Авдотьи, катькиной матери, вольготно растекшаяся по стулу и захватившая часть стола с сиротливо стоящей на нём гостевой чашкой.

- Что случилось? – испугался Андрей, на что мать лишь пошевелила бледными губами, зато гостья отреагировала мгновенно. Зубасто, как акула, открыв рот, она тонко заверещала:

- Ах, он ещё спрашивает, что случилось? Это я спрашиваю, что случилось! Артист погорелого театра! Это в кино тебя научили девок портить? Да там и девок нет, одни проститутки! А моя блюла себя, берегла, и вдруг явился - не запылился… – гостья на мгновение запнулась, но, видя, что никто не собирается с ней воевать, заверещала ещё пронзительнее, заводя сама себя: - А теперь он, видите ли, с работы увольняется, едет в артисты поступать. Я тебе покажу артисты! В тюрьму ты поступишь, а не в артисты! Сейчас же поведу Катьку к участковому заявление писать!

Андрей пробовал поймать в фокус лицо матери, увидеть на нем хоть какой-нибудь знак, но наступающая на него страшная туша заслонила не только мать, но и целый свет.

 ...От свадьбы Андрей категорически отказывался, но кишка тонка у него тягаться с Катькиной роднёй. Получилось не хуже, чем у людей: с тамадой, без устали оравшим в микрофон «Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось!», стеклянной банкой для купюр, пущенной по кругу, кражей невесты, чьё рыхлое тело стремилось выскользнуть из декольте, женихом, на траурной физиономии которого было написано «Всё кончено». 

Но когда родился Вовка – мягонький, розовый, с льняными кудряшками, Андрея неожиданно отпустило. Как будто он выбрался из глубокой, похожей на могилу, чёрной ямы и увидел солнце.

Он купал младенца, кормил из бутылочки, делал ему барана, бережно прикасаясь к теплому лобику. На работе тоже всё начинало складываться. Его даже пригласили преподавать в профтехучилище, и новый статус - учителя - распрямил ему плечи и заставил гордо держать голову.

Катька, если не влезала в их дела тёща, тоже вроде бы не напрягала. Став законной хозяйкой положения, она не заглядывала ему в глаза, но, похоже, любила, потому что с удовольствием наглаживала сорочки, рассовывала по карманам носовые платки и так ловко завязывала галстук, что однажды даже получила от него барана, отчего мать одобрительно хмыкнула.

Она с невесткой ладила, из-за внука вышла на пенсию и заставила Катьку вернуться в магазин. Но той самой не нравился длинный рабочий день, отвлекающий от семьи, и она месте с Вовкой устроилась нянечкой в соседний садик.

К своим двадцати шести годам Фолерант утратил ещё не все юношеские иллюзии, но уже оценил стабильность и размеренность жизни. Поэтому даже не изменился в лице, когда встретился лицом к лицу с Аллой. Улыбнувшись и бросив ей «привет», как будто они каждый день видятся, он присел перед рыженькой малышкой, вцепившейся в мамину руку.

- Ну, что ты испугалась? Ты трусиха, да? А вот мы сейчас проверим! – Андрей потянулся к рыжухе лбом: - Баран-баран, бе-е-е...

Девочка отпрянула так решительно, что Андрей с виноватым видом поднялся на ноги.

- Не волнуйся, она смелостью не в меня, да и внешностью, как видишь, тоже, - спрятала мама дочку в своей юбке.

- Красавица, рыжик, вырастет, краситься не надо... – Андрей уловил в голосе Аллы что-то извиняющееся, и в душе возмутился: что это она свою дочку так критикует! Не положено! После появления Вовки все дети казались ему ангелами.

Не понравилась ему Алла и внешне. Совсем недавно она горела ярко и жарко, как хрустальная люстра в бальной зале. Но вот включился реостат и заставил лампочки едва тлеть. Про такую красоту говорят "неброская". Может, это означает, что на самом деле красоты-то и нет?!

 "А может она как Друбич? В жизни – мышь мышью, а на экране – глаз не оторвать? Но кто ж её на экран пустит?", - вполне спокойно, даже с оттенком злорадства, вспоминал он о встрече, оставившей его равнодушным настолько, что он даже проговорился за ужином:

- Встретился с Алкой утром в садике, - и, заметив, как покраснела от испуга Катька и напряглась мать, равнодушно добавил: - Дочка у нее... рыженькая.

 А осенью он поехал в Москву за покупками. Просилась и жена, но он решительно отмел её намерение:

- Еле насобирали триста рублей, и все истратить на дорогу?

Остановился у дальнего родственника, в Капотне, - там, где чадят толстые заводские трубы, на облезших лавочках пьют пиво морщинистые мужики, а все подъезды исписаны признаниями в любви на матерном языке.

Одинокий дядька, гордый своим званием москвича – выбился в люди, заимел квартиру «в самом центре» - вначале обрадовался собутыльнику, но узнав, что Андрей непьющий, разочарованно зацокал языком:

- Ну да, ну да, отец-то у тебя... того, не хочешь по его стопам. Это правильно, правильно. Ну, ты как знаешь, а я за приезд племянничка рюмочку все ж опрокину.

Едва дождавшись утра, устав от храпа родственника, Андрей сел в метро и быстро очутился на Таганке, перед универмагом "Звёздочка", который, по слухам, был богаче на товары знаменитого "Детского мира". Отстояв одну за другой четыре очереди, набив сумку штанишками, курточками и колготками, он пересек площадь и остановился перед театром.

"Вишневый сад" – прочитал он на афише и зачем-то зашел в кассу, где толпилась вспотевшая от жары и нервов толпа, тупо взирающая на табличку "Все билеты проданы".

- А как же реально попасть в театр? – спросил он у паренька, показавшегося ему доступным для разговора.

- Как? Да свободно! – блеснув белыми зубами, ответил тот. – У барыг за углом - червонец.

- Червонец? – даже поперхнулся от ужаса Андрей.

"Надо же! Да я на червонец столько всего Вовке накуплю, до школы носить будет!» – возмущался он про себя, еле вытащив из плотной толпы тяжёлую сумку. И остановился поглазеть на солидную публику с билетами, в основном старых седых дам с огромными, болтающимися в ушах, малахитовыми серьгами.

И вдруг как из-под земли выросли – Фолерант даже задохнулся от неожиданности - Соловьев и Друбич! Они! Родные! Живые! Андрей, столько раз представлявший эту встречу во сне и наяву, не мог поверить такой удаче!

Парочка степенно шла под руку, тихо переговариваясь, не глядя по сторонам. Заполошный режиссер на этот раз вел себя тише воды, ниже травы, изредка поглядывая на свою спутницу шальными от счастья глазами.

Андрей прилип к асфальту, в его голове раскручивался бешеный маховик, похожий на колесо рулетки. Он даже набрал в грудь воздуха… "Сейчас подбегу, скажу, что снимался в «Спасателе», там, в конце, крупный план, они не могут меня не узнать. А вдруг не узнают, мало ли у них людей снималось? Но ведь это не просто случайная встреча?! Это шанс! Это судьба!»

Он дал себе, как собаке, команду "фас", уже оторвал ногу от тротуара, и шагнул-таки вперёд, закрыв от ужаса глаза.

А когда открыл, то всё было кончено. На парочку коршуном налетел седой тонкий дядька, похожий на иностранца, обнимался с Друбич, тряс руку Соловьеву. Режиссер ему очень радовался, Друбич вежливо улыбалась, а Фолерант так и остался стоять на одной ноге, как цапля, и стоял до тех пор, пока все трое не вошли в театр через служебный вход, и дверь за ними безнадежно и гулко  захлопнулась.

Всю обратную дорогу в поезде он вертелся без сна, кляня себя последними словами, без конца проигрывая одну и ту же сцену. В жаркой темноте вагона складывалась простая, даже элементарная картина: он решительным шагом подходит к режиссёру и представляется. «Я тот самый, который играл роль новобранца».

«Нет, - браковал он этот вариант. – Какая роль, моей же фамилии  в титрах не было! Надо напомнить, что он сам выбрал меня из толпы и велел нести на руках. Значит, надо сказать так: "Я тот самый солдат, которого несли на руках к катеру».

"Ну да, так уже лучше», - временно успокаивался он, но тут же вздрагивал и стонал, как от боли. «А сумка?» Он что, подошел бы к ним с хозяйственной сумкой? Надо было бросить ее! Сделать вид, что он не имеет к ней никакого отношения! «Стоп, стоп, - останавливал он себя. – Чего свою трусость сваливать на сумку? К тому же была ещё куртка. Он же надел в Москву старую куртку, чтобы не трепать по очередям новую! А этот тонкий чёрт, что с ними обнимался, в длинном чёрном пальто, и шарф замотан вокруг шеи... Вот как одеваются и артисты, и режиссёры, а он просто чучело!

Ну и что? Главное, лицо крупным планом было? Было! Значит, узнал бы его Соловьев, сказал бы, что как раз такой типаж ему сейчас нужен, что он искал его, но не мог найти.

 «Искал бы – нашел через воинскую часть, от нашего военкомата не спрячешься. Ни черта он не искал, у него таких типажей навалом. Значит, правильно сделал, что не подошел, только унизился бы и людей насмешил»…

Чтобы в самом деле не смешить людей, Андрей никому ничего не рассказал. Зачем? Все давным-давно забыли про то, как он чуть не попал в артисты. А что сам он помнил об этом каждую минуту, так это его проблемы. И матери ни к чему нервничать из-за глупостей. Вон она какая счастливая с Вовкой!

А ему что, нечем гордиться? Он ведь стал таким же учителем, как рыжий очкарик, только зарабатывает поболе, а уж подрабатывает - будь здоров!

Как раз вошли в моду решетки на окна и двойные железные двери. Станичники с удовольствием загоняли себя в тюрьмы и платили за это приличные деньги, так что по вечерам и в выходные Андрей даже не успевал поиграть с Вовкой. Но глядя, как от его шабашек веселеет и, как ни странно, хорошеет Катька, как быстро поднимается второй этаж и превращается в настоящий замок их старый дом, он вкалывал с трудолюбием и прилежанием всех своих немецких предков!

 ...Андрей давно уже не грыз себя за московский проигрыш. Может, и не проигрыш то был вовсе, а отмашка судьбы: «расслабься, мол, вольно!» Но как-то летом они всей семьёй вырвались в Анапу, на море, и там, рядом с большой водой и жирными чайками, расхаживающими по пляжу, он опять всё вспомнил и почувствовал томление духа. Как старушка с болезненным наслаждением перебирает своё гробовое приданое, так и он в тысячный раз взялся складывать свой кубик Рубика.

В ушах звучал жаркий шёпот пучеглазого Мельника «Тебя выберут, ты у нас красавчик!», в глазах стоял полёт золотых  локонов, падающих на дощатый помост, режиссер с героиней шли вдоль московского театра, а над ними сиял золотом тонкий шпиль девичьего монастыря…

А между тем на море, которое древние греки называли не Чёрным, а Неприветливым (Фолерант по-прежнему любил историю и выписывал журнал «Родина»), разыгрался шторм. Даже не шторм, а так, большие волны, которые взбаламутили песок и подняли со дна липучих медуз. Мамаши подхватили детей с полотенцами и поплелись, утопая по щиколотку в песке, в столовую. Андрей всегда брезговал тащиться в толпе, да ещё к общепитовским фрикаделькам, поэтому остался на пляже и наблюдал, как ветер гонит бумажки, пластиковые стаканчики и горячий песок.

- Помогите! – вдруг послышался издалека слабый голос.

Андрей недоверчиво и чуть лениво перевёл взгляд с горячего берега на пенное море, но в самом деле увидел голову, то появляющуюся, то исчезающую в пустынных волнах.

- Так это ж совсем близко к берегу! Прикалывается он, что ли? – вслух произнёс он, но тем не менее побежал в воду.

...Он потерял ногами дно как раз в ту минуту, когда пергаментное лицо с дикими от страха, белыми глазами, вынырнуло из волны прямо перед ним. Ему стало страшно, Но он всё же протянул белоглазому руку, тут же почувствовав холодную бульдожью хватку. «Так… теперь осталось ещё вдвоём захлебнуться, прямо у берега», - думал Андрей, лихорадочно вспоминая правила спасения утопающих, и, к своему стыду, коченея от страха. Он нашёл в себе силы рывком отбросить корпус назад, и сразу нащупал, к огромному облегчению, ногами дно. Потом рванулся ещё раз, притянув к себе ошалевшего от ужаса чернявого парня примерно одного с ним возраста. Вода уже доходила Андрею до плеч, потом до пояса, но утопленник и не думал отпускать его руку. «Как ребёнок, ей богу!» - возмущался про себя Фолерант, но остолбенел от неожиданности: когда парень всё-таки стал на ноги, то оказался ростом с Вовку! Ослабив  хватку, он наконец-то оторвался от Андрея и очумело побрёл по пляжу, шатаясь, как пьяный и не оглядываясь назад.

«Вот тебе и прикалывался! – в каком-то оцепенении смотрел ему вслед Андрей. – Господи, какое счастье, что я на пляже остался! Утонул бы лилипут к чёртовой матери, как пить дать утонул! Вот и не верь после этого в судьбу».

Так, поминая и бога, и дьявола, Фолерант, как часовой на посту, ещё долго сидел на берегу, вглядываясь в сизые, похожие на студень из водорослей и медуз, волны. А вечером рассказал Вовке про коварство Чёрного моря, которое древние греки не зря называли Суровым, и про свой героический поступок. Пусть растёт пацан мужиком и уважает отца!

 ...С тех пор его окончательно отпустило. Он даже осуществил другую свою мечту – слетал на могилу отца в Калиниград и познакомился с его сводным братом, который собирался переселяться на постоянное жительство в Германию и у которого, как ни удивительно, сына тоже звали Вовкой.

Дома он рассказал про Германию на семейном совете и, получив решительный отказ от матери, Катьки и даже тёщи, с удвоенным старанием взялся достраивать второй этаж своего замка. 

 Жизнь его вошла в такую твёрдую, глубокую колею, что когда один дошлый ученик-пэтэушник спросил, не его ли, Фолеранта, несли на руках вчера по телевизору, вполне равнодушно и даже насмешливо протянул:

- Да что ты… Где мы, и где то кино?

Лариса Новосельская