Полонез Огиньского (лирическое воспоминание)
1000
В далёком-далёком детстве мне необычайно сильно хотелось выучиться играть на гармони. И не просто играть, а исполнять – что бы вы думали? – ни много ни мало знаменитый «Полонез Огиньского»…
Я жил в небольшом селе Мостовском, что привольно раскинулось в цветущей долине предгорий Северного Кавказа, между двух быстрых речек – Лабой и Ходзем.
Гармони в кубанских хуторах и станицах издавна были непременным атрибутом весёлых свадеб, людных вечеринок, раздольных казачьих гуляний и прочих важных празднеств.
В городах в то послевоенное время звучали патефоны, уже были в моде радиолы – роскошь по тем временам невероятно редкая. А русская деревня, как ей на роду написано, «отставала» от высот цивилизации и довольствовалась живой, естественной музыкой: балалайками, гитарами, мандолинами и кое-где духовыми оркестрами.
Но особым почётом и горячей народной любовью пользовалась обыкновенная русская двухрядка. Звонкоголосая, заливистая, она без устали звучала, волнуя и тревожа сердца влюблённых, до самой глубокой ночи, а то и до утра. И, конечно же, первыми парнями на деревне традиционно считались гармонисты…
Не случайно гармонь воспета в одной из самых популярных песен того времени «Снова замерло всё до рассвета»:
Снова замерло всё до рассвета –
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
Только слышно – на улице где-то
Одинокая бродит гармонь…
О покупке музыкального инструмента мне приходилось только мечтать. По тем временам это было слишком дорогое удовольствие. И хотя отец мой работал учётчиком в бригаде – должность в колхозе довольно высокая – за трудодни ему давали в основном кормовое зерно для домашних животных и птиц, овощи, иногда дрова для отопления печки, – то есть «натуру», денег платили крайне мало.
Нынче наступили другие времена, иные нравы, явились новые песни. Но давняя музыка, иронично именуемая «ретро», в моём сознании нисколько не тускнеет. Порой так жгуче и нестерпимо бередит душу, что хочется, позабыв обо всём на свете, безоглядно лететь на крыльях туда, в далёкое босоногое детство, в родное кубанское предгорье, где мальчишками мы дни напролёт стремительно носились по лугам и полям, забирались в глухие, непроходимые ущелья за первыми подснежниками для своих милых подруг, прохладной ранней весной бесстрашно ныряли в стылую, кипящую бурной пеной Лабу. А, повзрослев, переживали доселе неведомый, таинственный трепет первой влюблённости…
…День моего рождения. Мне исполнилось 12. Я ещё нежусь под тёплым стёганым одеялом, укрытый руками заботливой бабушки, млею в сладкой полудрёме. Чувствую, что уже проснулся, но глаз не открываю в предвкушении чего-то необычного, таинственного, светлого.
Окончательно пробуждаюсь от лёгкого скрипа входной двери в хату. Приоткрываю глаза и вижу, как на пороге в густом облаке морозного пара вырастает высокая, чуть сутулая фигура моего отца. В руках у него какой-то большой серый коробок. Отец загадочно улыбается и медленно, стараясь меня не разбудить, тихо-тихо приближается, а заметив, что я уже не сплю, убыстряет шаги. Осторожно опускает коробок на пол. «Для порядка» треплет меня за уши тёплыми шершавыми пальцами, целует в щёку стылыми от январского мороза губами и протягивает коробок:
– Вот, сын, держи! Тебе подарок.
– А что там, пап? – спрашиваю отца и нетерпеливо впиваюсь глазами в загадочный коробок. Чувствую, как замерло, а потом вдруг сладко-сладко заколотилось сердце.
– Держи, говорю, крепче. Играй!
Последние остатки сна вмиг улетучились. Сознание молнией обжигает догадка: «Неужели гармонь?!»
Как одержимый, вскакиваю, торопливо раскрываю картонный коробок. О, чудо! – перед глазами моя давняя, казалось, несбыточная мечта: новёхонькая двухрядка в черно-смолистом лакированном корпусе, с ярко-белыми перламутровыми пуговками-голосами…
Я задыхаюсь от счастья! Кружусь и прыгаю, как заигравшийся щенок. В упоительном восторге повисаю у отца на шею, целую его худые, щетинистые щёки. Довольный, отец широко улыбается. А рядом, будто о чём-то своём, грустит, горестно скрестив руки, моя бабушка. Она улыбается, но почему-то украдкой утирает платком глаза, наверное, по-особому, по-женски радуется. Все трое счастливы!..
Не откладывая свою мечту в долгий ящик, я в тот же день начал пытаться разучивать музыкальное произведение, для начинающего явно непосильное, – «Полонез Огиньского». Разумеется, без нот, на слух, без помощи опытных музыкантов.
Чем меня пленила эта волшебная, загадочная музыка, впервые услышанная на концерте «По заявкам радиослушателей» из большой, чёрной, висевшей на стене тарелки-репродуктора, – тогда я не понимал. Пленила – и всё тут. Что-то таилось в мелодических переливах полонеза магическое, тоскливо-загадочное, какая-то непостижимая колдовская сила скрывалась в нём и больно, и сладко к себе манила, бередила мою ранимую детскую душу. Да так сильно, что хотелось плакать!.. С той поры всемирно знаменитый полонез Огиньского проник в моё сознание на всю жизнь.
Изрядно мучился я довольно долго, что-то больше месяца. Почти без отдыха, забросив школьные уроки, отказавшись от общения с товарищами, сутками напролёт разучивал свой любимый полонез. От моего беспрерывного неумелого пиликанья, наверное, устали и бабушка, и соседи, и прохожие на улице.
– Ты бы отдохнул, поел да погулял, Володя! – притворно строго ворчала бабушка. Но я видел: ей было приятно, что внук занимается «умным делом», не повесничает. И упорно, с упоением продолжал захватившее меня занятие. Закрывшись в комнате, бережно брал в руки двухрядку, нежно прижимался щекой к её прохладному лакированному корпусу, сладостно вдыхал исходящий от него свежий древесный запах и старательно выводил манящую, покорившую меня мелодию.
С улыбкой вспоминаю, как вытянулись от изумления лица моих сверстников-друзей, когда с неспешной солидностью, продлевая горделивое удовольствие, я взял в руки гармонь и довольно сносно исполнил «Полонез Огиньского».
…В 50-е - 60-е годы в Мостовском Доме культуры был большой самодеятельный духовой оркестр, снискавший в районе немалую популярность и добрую славу. Руководил им замечательный приезжий музыкант и подлинный энтузиаст своего дела Максим Максимович Крайник – Максимыч, как запросто называли его и стар и млад, на что тот не обижался, хотя был строг, сдержан в общении и фамильярности не допускал.
Духовой оркестр состоял из подростков и юношей постарше, возглавлял праздничные демонстрации 1-го Мая и 7-го ноября, будил ранним утром селян бравурными маршами в дни выборных кампаний, поднимая им настроение и призывая поскорей отдать свои «голоса» за народных избранников, веселил публику в парке и на стадионе, в праздничные дни открывал собрания сельского актива торжественным Гимном Советского Союза, нередко выступал на сцене Дома культуры, исполняя марши, классические произведения, разъезжал с концертами по району.
Многие мальчишки мечтали стать «духачами», но не каждому везло: при отборе будущих музыкантов Максимыч был требователен и неподкупен. Если замечал озорство шаловливых мальчишек, завидев у кого-то папиросу в зубах или – упаси Бог! – заслышав произнесённое грязное словцо – пощады не жди: отчислял провинившегося в тот же час и к двери музыкалки больше не подпускал.
Судьба распорядилась так, что М.М. Крайник проживал по улице Калинина, неподалёку от нашей хаты. Однажды, услышав, как я долго и мучительно что-то пытаюсь воспроизвести на гармошке, он окликнул меня и без лишних слов коротко спросил:
– Хочешь по-настоящему учиться музыке? Приходи в духовой оркестр.
Обрадованный свалившимся на меня счастьем, я часто-часто согласно закивал.
– Да он же ещё ребёнок! – попыталась воспрепятствовать бабушка. – Вы дудите на своих трубах по вечерам. Внучку страшно будет возвращаться домой.
– Решим так, – деловито сказал Максим Максимович. – Я буду увозить и привозить Володьку на велосипеде. Он же вон какой рослый, настоящий казак! Смотри, как наяривает на своей гармошке! Чего ж ему темноты бояться?..
Так и повелось: Максимыч целый год, пока я не осмелел и не стал без сопровождения ходить на занятия, каждый вечер подвозил меня в «духачку» и домой. Кажется, видя мои старания, ему нравилось, доставляло даже удовольствие возиться со мной, долгими зимними вечерами обучать нелёгкой игре на баритоне. Может, потому, что у Максимыча в семье не было сына, а Бог дал ему двух дочерей, которые почему-то не пожелали учиться игре в духовом оркестре...
Так, азы музыкальной грамоты и, главное, всепоглощающую любовь к музыке я, как и мои сверстники, впервые познал в мостовском духовом оркестре, обучаясь играть, естественно, бесплатно.
Скоро случилось в жизни нашего оркестра событие незаурядное. Наблюдая своими зоркими глазами, с какой страстью я разучиваю полонез Огиньского на баритоне, не без труда пытаясь извлечь из духового инструмента богатейшие нюансы этого трепетного, вместе с тем мужественно звучащего произведения, и, по всему, не меньше меня давно очарованный музыкой замечательного польского композитора, Максимыч неожиданно поставил перед оркестрантами ответственную задачу:
– Будем выступать с полонезом на майском концерте. – И строго добавил: - Садитесь и занимайтесь.
Сначала дело у юных музыкантов не клеилось: сказывалась их недостаточная профессиональная подготовка. Но прошла неделя, другая, третья – мы, старательно освоив музыкальные партии полонеза, хорошо сыгрались и теплым весенним вечером решительно шагнули на эстраду.
Волнение, помню, переживали огромное: ну-ка, чуть ли не всё село явилось в Дом культуры слушать нас!..
И вот духовой оркестр на сцене. Конферансье громко объявляет наш номер. Максимыч быстро встаёт, слегка приподнимает правой рукой свой поблёскивающий огненными искорками корнет, одновременно служащий ему дирижёрской палочкой. Улавливая каждое его движение, музыканты мгновенно прижимают к губам мундштуки инструментов – и чарующая мелодия полонеза полилась трепетными волнами в неведомую даль…
Всё было как в тумане. Наконец, стихла, отозвавшись робким эхом в конце зала, заключительная нота. Секунду-другую зал молчал, а потом, восхищённый божественной музыкой композитора и, конечно же, нашим неподдельным исполнительским старанием, взорвался бурной овацией. Радости зрителей и музыкантов не было предела.
Но, странно, лицо Максимыча не выражало никакого восторга. Вдруг я увидел, как по его щеке скатилась маленькая, чуть заметная слезинка, которую он тут же торопливо смахнул.
Почему в счастливую для всех музыкантов минуту наш руководитель был так суров и сдержан на чувства – я не понял. Лишь спустя годы могу предположить: полонез Огиньского остро напомнил фронтовику Максимычу что-то памятное из его незабываемой боевой молодости…
…С тех пор прошло много лет. «Давно мы стали взрослыми», как поётся в хорошей лирической песне. Судьба разбросала нас по разным городам и весям. Всё меньше нас и реже встречаемся мы – друзья – «духачи» в родном посёлке. Но, когда садимся вместе за общий праздничный стол, достаём, как в былые времена, старенькую грампластинку и чутко слушаем «Полонез Огиньского», ставший гимном нашего послевоенного детства – времени трудного и вместе с тем духовно светлого, счастливого, когда не замечалось ни голода, ни холода, было много яркого солнца, души грело сердечное людское тепло, великодушие, благодаря чему, думаю, моё поколение выросло нравственно чистым и физически крепким.
Никогда не забыть нам безвозвратно ушедшей романтической юности. Вдыхая полной грудью знакомый с детства сладостно-пьянящий аромат цветущих лип, акаций и терпкого жасмина в тенистом парке родного посёлка, мы вспоминаем свою любимую «духачку» и, конечно же, дорогого, всеми нами любимого руководителя оркестра, скромного фронтовика, настоящего воспитателя, сумевшего привить нам бесконечную любовь к великому искусству музыки, – Максима Максимовича Крайника. Ныне он покоится на Мостовском поселковом кладбище…
Правда, профессиональным музыкантом мне стать не пришлось. Но и сегодня, спустя многие годы, взволнованно вслушиваюсь я в знакомую, щемящую до боли, мелодию полонеза Огиньского – по радио, в концертном зале филармонии или в одиноком исполнении нищего баяниста на улице Трёхсвятской в Твери, у ног которого сиротливо лежит старенькая, затёртая шапка с несколькими медяшками. Приостанавливаю шаг, чувствую, как замирает душа, а сердце начинает биться всё чаще и чаще…
Снова и снова, будто в нескончаемом сне, перед глазами возникает незабываемая картина. День моего рождения. Мне исполнилось 12… Будто оживший, тихо открывает скрипучую дверь старенькой бабушкиной хаты отец и протягивает мне большой коробок:
– Держи, сын. Играй!
А стоящая рядом бабушка почему-то утирает глаза платком…
…Много позже я узнал трагическую историю появления на свет музыкального шедевра, называемого ещё «Прощанием с родиной».
…В этом году мировая культурная общественность отмечает 255-летие со дня рождения выдающегося сына польского народа Михала Клеофаса Огиньского (1765 – 1833).
Михал Клеофас Огиньский родился 25 сентября 1765 года в поместье Гузов в Мазовецком воеводстве, недалеко от Варшавы. Несмотря на то, что родился он в Польше, князья Огиньские происходили из западных русинов (предков белорусов), принявших католицизм.
Имя Михал – это польская форма имени Михаил, поэтому композитора часто называют в источниках как Михаил Огинский. Кроме того, по-польски фамилия правильно читается как Огиньский, с мягким знаком, поэтому я использую здесь именно в таком варианте её написание на русском языке.
Что интересно, музыкальным учителем М.К. Огиньского был Осип Козловский – будущий автор музыки для первого гимна Российской империи «Гром победы, раздавайся!».
Польский посол в Англии и Голландии, участник восстания под руководством Т. Костюшко, сенатор Российской империи, граф, который имел право на польский престол, но предпочёл называть себя гражданином и солдатом революции. Таков Михал Клеофас Огиньский. Наряду с этим он блестящий музыкант и композитор, сочинявший военно-патриотические марши, менуэты, вальсы, романсы, фортепьянные пьесы. Но более всего он прославился своими полонезами, их около двадцати. А один – «Прощание с родиной» завоевал весь свет.
Когда в 1794 году в Кракове вспыхнуло восстание за независимость Польши, граф Огиньский примыкает к восстанию, формирует на свои деньги воинскую часть и сам участвует в сражениях. После подавления восстания Огиньский покидает Польшу. Именно тогда, в ночь перед окончательным расставанием с Отчизной, родился у композитора трагически-скорбный, пронзительный и вместе с тем величественно-страстный полонез «Прощание с родиной», которому суждена долгая жизнь и всенародная любовь.
…Почему так крепко запала мне в душу именно эта восхитительная мелодия – разве мало на свете других, не менее прекрасных, музыкальных произведений?.. До сих пор не могу понять. Может потому, что навевает она незабываемые, драматические страницы былой истории нашей Родины-России. Заставляет не только проникновенно чувствовать, но и глубоко размышлять. Или потому, что мне когда-то пришлось надолго покинуть свою любимую малую родину – Кубань. И тосковать о ней с каждым днём всё сильней и сильней, а щемящая мелодия полонеза, как ни что другое, живо воскрешает в памяти незабываемые картинки такого далёкого и вместе с тем близкого детства...
Тоска по родине, известно, чувство неизбывное, всепоглощающее, неискоренимое. Ведь не случайно же, каждый раз слушая «Полонез Огиньского», я снова и снова мысленно возвращаюсь в родные места, восхищенно любуюсь необозримыми кубанскими просторами, будто воочию вижу устремлённые в заоблачную высь гордые, белоснежные вершины гор Кавказа, откуда берут своё начало тонкие, извилистые ленточки чистых, как слеза, речек Лабы и Ходзя. И неизменно в памяти всплывают дивно-ностальгические поэтические строки великого Есенина: «Но более всего любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла!..»
Владимир ЮДИН, г. Тверь
