18 января мы отмечаем одну из самых значимых дат нашей истории – годовщину прорыва блокады Ленинграда
1076
Оборона Ленинграда навсегда вписана в историю России как невероятно трагическое и одновременно героическое событие. Осада города продолжалась с 8 сентября 1941 года и длилась 872 дня.
18 января мы отмечаем одну из самых значимых дат нашей истории – годовщину прорыва блокады Ленинграда.
Мой отец - ТКАЧЕНКО Иван Ефимович (1921- 2002 гг.) – наводчик пушки ЗИС-3, красноармеец 220 Артполка (командир - майор П. Долгачев), 201 стрелковой Гатчинской дивизии, участник оборонительных сражений за ЛЕНИНГРАД. Немецким снарядом ему в бою оторвало под Ленинградом левую руку. Награждён медалями: «За оборону Ленинграда» № 38935 – 22 декабря 1942 года, «За боевые заслуги» № 72349 – 6 марта 1944 года. Ветеран и инвалид Великой Отечественной войны.
…Давно мне мечталось разузнать историю своего рода, вычертить родословное древо. По наивности думалось, что это обязательно прибавит мне если не сил, то уверенности что ли, устойчивости в этой такой непостоянной и изменчивой жизни. Я и не подозревал, чем это может для меня обернуться.
И вот наконец по архивным материалам и рассказам отца я проследил, насколько это было возможно, историю рода по отцовской линии. Как и положено многим древним родам, начинался он с Якова, выразителя традиционной, ветхозаветной справедливости. Начинался род на Кубани с казака запорожского Староджерелиевского куреня Якова Ткаченко, тридцатилетним, со всеми черноморцами переселившегося на обетованную кубанскую землю, прародину казачества.
Как сладко и тревожно было мне печалиться над таинственными, незнакомыми именами своих дедов, пока выискивал их по старинным станичным спискам, пока не вычертил свое родовое древо. И только тогда вдруг увидел, заметил, что столь разветвленное, невероятно расширенное в самом начале миновавшего немилосердного века, в канун революционной смуты, когда у деда моего было четырнадцать детей, оно заканчивается, пресекается мною...
Это неожиданное открытие поразило и обескуражило меня. И я не знаю, что теперь делать, когда в растерянности и беспомощности вижу, как на моих глазах медленно падает могучее, шелестящее листьями судеб моих многочисленных предков родовое древо...
Эту ли истину я искал и зачем она мне теперь? Зачем я узнал об этом? Не лучше ли было жить, не ведая о том, что тобою заканчивается то, чем жили пять кубанских казачьих колен. Но не может же быть так, что всё, чем они жили, не имело никакого смысла и значения и теперь обречено на бесследное исчезновение… Как с этой истиной теперь жить мне?..
Может быть, эта вдруг открывшаяся невесёлая истина уже сама собою что-то подскажет, как-то повернёт мою жизнь, сделает её менее, уязвимой. Но теперь, глядя на то, как рушится, как истаивает, прекращается вековечная жизнь, я действительно не знаю, что делать, как устоять пред этой, кажется, уже неминучей участью. Что есть у меня ещё, кроме этой невыносимой тоски и печали, кроме душевной боли, кроме ясного осознания непоправимости всего свершённого, чтобы противостоять слепой немилосердной силе? Ничего иного у меня нет... Но разве этого мало, разве недостаточно этого... Это ведь, пожалуй, единственное и самое надёжное, что ещё связывает нас с таким прекрасным и вместе с тем таким неустроенным и неласковым миром...
Отец мой, Иван Ефимович Ткаченко (1921-2002), несмотря на все испытания, которые ему довелось перенести с детства, жестокую войну – около четырёх лет на передовой, – уцелевший на ней, можно сказать, чудом или провидением, остался человеком спокойным, покладистым и рассудительным, умевшим ладить с самыми разными людьми, за что его уважали.
Но была в его жизни одна особенность, которая угадывалась мной с детства смутно, но со временем уяснилась довольно определённо. Ведь он, высланный с Кубани на Урал в девятилетнем возрасте, воспитанный в детском доме, и после войны, ранения и излечения вернувшийся на родину, уже не был человеком сельским. И ему пришлось постигать станичную жизнь заново, постепенно врастая в неё. Родная стихия кубанской жизни оказалась для него абсолютно незнаемой. Да и что он мог помнить из детства, если в сохранившемся его свидетельстве о рождении, выданном в 1939 году, к совершеннолетию, указано, что отчества матери он не знает. Подумать ведь только, – к восемнадцати годам он не знал полного имени своей матери. До такой степени оказались разорванными нити человеческого родства и духовной преемственности…
Почему свидетельство о рождении выдавалось столь поздно? Надо полагать, что детям спецпереселенцев, в детских домах свидетельств о рождении не полагалось, и они оставались до совершеннолетия как бы не вполне законными…
Итак, отцу пришлось заново врастать в станичную, сельскую жизнь. Это проявлялось в некоторых деталях, смысл которых мне открылся только потом. Мама иногда попрекала его за то, что он делает что-то не так, «как надо», «як нада». Хотя это могло происходить и не от незнания, а потому, что ему непросто было управляться с сельскими заботами одной рукой… Он окончил курсы зоотехников и проработал всю жизнь зоотехником, хотя, вернувшись в станицу и не зная, где приклонить голову, начинал простым пастухом. Со временем он действительно стал сельским жителем, устойчивым против всякого волюнтаризма. Во всяком случае, когда началась хрущёвская кампания отбирания скота из подсобных хозяйств, он корову так и не сдал, хотя это стоило немалых трудностей. И держал её в хозяйстве до своих последних дней… А потом не мог поверить в то, что такими трудами и муками стяжаемые колхозные хозяйства, наконец-то наладившиеся, могут быть так легко и просто разрушенными. Это стало для него поистине потрясением...
Несмотря на трудную, исковерканную репрессиями судьбу, отец сохранил доброту. Обладал непосредственным восприятием всего сущего. И, видимо, с детства был наделён образным мышлением. Удержался в памяти и дошёл до меня такой забавный эпизод из его детства. Он, ещё совсем маленький, выйдя на хозяйственный двор и увидев стаю воробьёв, взвившихся в небо, побежал к отцу-матери с криком: «Тату, мамо, наши курчата улэтилы…».
В память об отце, точнее – в том числе и об отце, мне удалось в своё время установить памятник в станице. Причём, никакой преднамеренности у меня не было. Всё сложилось как бы само собой.
Когда в 1973-74 годах в журнале «Октябрь» были опубликованы воспоминания выдающегося конструктора артиллерийских систем периода Великой Отечественной войны Василия Гавриловича Грабина (1900-1980) из них я с удивлением узнал, что он в юности жил в моей родной станице Старонижестеблиевской, работал помощником у своего отца на нашей станичной мельнице. Но ещё более меня удивило то, что о выдающемся конструкторе, в том числе знаменитых пушек ЗИС-2, ЗИС-3, пушек для танков КВ и Т-34, Герое Социалистического Труда, генерал-полковнике технических войск, четырежды лауреате Государственной премии, никто не знал ни в станице, ни на Кубани. Никакие краеведы о нём не ведали. В 1975 году я встретился с Василием Гавриловичем в подмосковном Калининграде (ныне – Королёве), где он жил, и был поражён цельностью, широтой и масштабностью его личности. Тогда же познакомил Василия Гавриловича с отцом. Было трогательно наблюдать за перепиской ветеранов – генерал-полковника, создателя пушки ЗИС-3 и сержанта, наводчика этого орудия. Потом письма и открытки Василия Гавриловича к отцу я передал в станичный музей Боевой славы, где его «хранитель» А.К. Троян пустил их по халатности на прокорм мышам…
В память о конструкторе мне хотелось установить в станице его знаменитую пушку ЗИС-3. И тогда я, в то время сотрудник журнала «Пограничник», майор обратился к первому секретарю Краснодарского крайкома партии Георгию Петровичу Разумовскому, который и распорядился доставить пушку в станицу. Да, были такие «тоталитарные» времена, когда молодой журналист не только мог запросто встретиться с главою края, но и положительно разрешить поднимаемую им проблему…
Вот уже тридцать лет пушка ЗИС-3 красуется в парке, у музея Боевой славы. Она явилась памятником и выдающемуся конструктору, и моему отцу, и всем станичникам – участникам Великой Отечественной войны.
