«Я вынес пути и печали…»

Выдающийся поэт второй половины ХХ века, поэт нашего времени Юрий Поликарпович Кузнецов (1941-2003) вошёл в литературу, в нашу жизнь и в наше сознание как-то неожиданно и сразу. Без всякого ученичества. И если каждый великий поэт приходит нежданно, то эта цельность взгляда молодого поэта на мир поразила многих. Уже с первой его книжки «Гроза» (Краснодар, 1966), первых публикаций в Москве. Ему словно изначально было известно о мире и о жизни человеческой нечто такое, что остальным оставалось пока неведомым. А с первой московской книги «Во мне и рядом – даль» (М., «Современник», 1994) и следующей «Край света – за первым углом», вышедшей в том же издательстве в 1976 году, стало ясно, что в русскую литературу пришёл большой поэт. Самобытный и непривычный, вызвавший заинтересованное и широкое обсуждение его творчества.           

Помнится, какой не только литературный, но и общественный резонанс и интерес вызвало его стихотворение «Атомная сказка»: «Эту сказку счастливую слышал/ Я уже на теперешний лад. / Как Иванушка во поле вышел/ И стрелу запустил наугад». И попала стрела, как и по сказке, «лягушке в болото». Но поступил он уже не по сказке: «Вскрыл ей белое царское тело/ И пустил электрический ток. / В долгих муках она умирала, / В каждой жилке дрожали века. / И улыбка познанья играла/ На счастливом лице дурака».                                  

Но слыханное ли дело, а по нынешним временам и вовсе невообразимое, чтобы стихи молодого поэта попали до их публикации в поле широкого обсуждения на страницах «Литературной газеты» и главного литературного журнала «Вопросы литературы»? Прямо из дипломной работы в Литературном институте. (Благодаря критику и руководителю его творческого семинара Ал. Михайлову).  

А его стихотворение «Возвращение», посвящённое отцу, погибшему на фронте, было признано, кстати, и со страниц «Литературной газеты», новым словом нового поколения о Великой Отечественной войне: «Шёл отец, шёл отец невредим/ Через минное поле./ Превратился в крутящийся дым –/ Ни могилы, ни боли./ Мама, мама, война не вернёт…/ Не гляди на дорогу./ Столб клубящейся пыли идёт/ Через поле к порогу».                     

У него было много стихов о войне, как главном событии ХХ века, и об отце. Он трепетно и тревожно относился к памяти о нём. Знал о нём всё, что было доступно, из архивов и из рассказов родных. И гордился им. Нашёл его могилу и бывал там, у родной могилы. А отец его действительно был героем. Начальник разведки 10-го стрелкового корпуса, подполковник Кузнецов Поликарп Ефимович 1 ноября 1943 года, отобрав тридцать бойцов, форсировал Сиваш и закрепился на Крымском берегу, где вступил в бой с противником и продолжал вести разведку. Так началось освобождение Крыма от фашистских захватчиков. За этот подвиг подполковник П. Е. Кузнецов был представлен к званию Героя Советского Союза. Но по решению командования 4-го Украинского фронта был награждён орденом Красного Знамени. Он погиб 8 мая 1944 года на подступах к Севастополю у Сапун-горы, попав под миномётный обстрел. Похоронен в селе Шули Балаклавского района, у школы, на братском кладбище.                                  

По всеобщему признанию в творчестве Юрия Кузнецова открывались непривычные по тем временам высоты духа, – родное и вселенское, земное и небесное: «Отмеченный случайной высотой, / Мой дух восстал над общей суетой». Он сразу же был признан как поэт-мыслитель, проникающий в неведомые сферы души и сознания – «Рассекает пустыни и выси/ Серебристая трещина мысли». И в этом сказалась Пушкинская и Тютчевская традиция. Пророческий дар – несомненно, от Лермонтова. А восприятие жизни как стихии, конечно же, – от Блока, которого он любил: «Меня по миру вихрь носил»… Несмотря на всю оригинальность его поэзии, он весь выходил из классики, из тех «долгих дум», которые сам Пушкин «учился удерживать». Да иначе истинно великое, видимо, и не проявляется: «Окружена глухой толпой/ Среди загаженного мира, / Играй, играй сама собой, / Рыдай, классическая лира».                                        

Он непременно приезжал на Блоковские праздники поэзии в Солнечногорский район, где я тогда жил. Там, в Шахматове, в августе 1976 года, мы с ним и познакомились. Потом были редкие, внешне, вроде бы, случайные, но для меня очень значимые встречи. И в трудные годы революционного анархизма, когда душу и сознание нещадно пытали невнятные события, когда, казалось, можно было сойти с ума от бессмыслицы, я жил с осознанием того, что есть Юрий Кузнецов, который своей необыкновенной силой ума соберёт воедино разрозненное, рассыпающееся, и не так страшно будет жить на этом свете…                                  

Теперь, когда прошло почти два десятка лет со дня его кончины, уже можно вполне определённо ответить на вопрос, которым задавался Валерий Михайлов: «Зачем нашему лукавому и страшному веку дан поэт столь невиданной силы?»

Он, безусловно, явился выразителем сложного и долгого процесса возвращения народного самосознания после революционного крушения страны начала ХХ века. Трудного процесса возвращения к русской литературной традиции. В этом отношении точно почувствовал его миссию поэт Евгений Рейн: «Он – поэт конца, он поэт трагического занавеса, который опущен над нашей историей». Конца, конечно, не в смысле небытия, «конца истории», а в том значении, что на нём возвращение к литературной традиции завершилось. В этом процессе участвовали многие писатели, особенно фронтового поколения. И если, скажем, Николая Рубцова можно назвать символом этого возвращения, то Юрий Кузнецов, кроме того, всем своим творчеством указал дальнейшие пути поэзии. В этом и состояла его миссия, подавшего надежду на дальнейшее развитие литературы, ибо «пока жива и здорова наша поэзия, до тех пор нет причины сомневаться в глубоком здоровье русского народа» (Н. Страхов). Отсюда его, казалось, невыносимое одиночество, переживаемое им очень остро. Отсюда и беспощадные суждения о современниках, которые могли показаться кому-то эпатажными: «И все достойны забытья. / Какое призрачное племя», «Литература самомненья, / Где копошится злоба дня». Да он и сам осознавал эту свою задачу: «Задача всего моего творчества – вернуть русской поэзии первичность, которую она утратила в ХХ веке». Этим диктовалось его погружение в бездны мифологии и в глубины народного самосознания.

Он задолго предвидел надвигающиеся перемены, трагически переживал переломность своего времени, неизбежного перехода от всецело материалистического и социального понимания человека к его духовной сущности. Его поэзия – это, прежде всего, печаль о человеке, на глазах утрачивающего свою высокую, духовную, Божественную природу. Помнятся его давние, весёлые, даже игривые стихи: «Летели мимо поезда/ И окнами смеялись. / Шла жизнь, но люди, как вода/ В графине, не менялись». И вот наступали совсем иные, непонятные, мучительные времена, когда: «К перемене погоды заныла рука, / А душа – к перемене народа». Что это – перерождение, вырождение или сброс так долго и трудно собиравшейся цивилизации? Как в стихотворении «Новый Герострат»: «Гори, огонь! Дымись библиотека!/ Развейся пепел по сырой земле./ Я в будущем увидел человека/ С печатью вырожденья на челе./ В написанном чернилами и кровью/ Немало есть для сердца и ума,/ Но не сулит духовного здоровья/ Кровосмешенье слова и письма». В том смысле, что в начале было слово, что слово как продолжение души человеческой, и слово, выражаемое на бумаге, не могут расходиться, ибо тогда из слова уходит правда.

Мало кто из поэтов второй половины ХХ века так, как Ю. Кузнецов, был охвачен такой острой эсхатологической тревогой за состояние мира, за его дальнейшую судьбу. Ему открывалась не такая уж невозможная катастрофическая участь мира, человеческой цивилизации: «От вечной книги дым валит, / В ней выгорели строки. / Мир покосился, но стоит…/ Ещё не вышли сроки». А такие «сроки» могут наступить. И главная угроза миру, как это видно из всего его творчества, виделась не столько во внешних факторах, сколько в человеке, в утрате им своей природы, своей духовной сущности, в крушении человеческой личности.                                                                         

В творчестве Юрия Кузнецова явлен уникальный опыт возвращения человека и народа к своей исконной вере: «Кто на веру из нас не тяжёл! / Кто по деду из нас не безбожник! / Всякий сброд через хату прошёл! / В нашей хате растёт подорожник». Опыт не такой простой, как это увиделось многим после того, как верить стало «можно». Но таких коллективных возвращений к вере не бывает. Хотя, понятно, должны создаваться для этого социальные условия. Иначе такое «возвращение» к вере оборачивается тем, о чём пишет поэт из Кореновска Николай Зиновьев: «Ужасная эпоха – / За храмом строим храм. / Твердим, что верим в Бога, / Но Он не верит нам».                                       

Трудное и даже мучительное возвращение к вере, явленное Юрием Кузнецовым, так не похоже на то «возвращение», которое проявили некоторые писатели, бросив своё трудное дело, вроде бы, ради веры, не неся «своего креста». В мире Юрия Кузнецова, как видно по всему, это таинственное возвращение к вере происходило так, как завещано: «И кто не берёт креста своего и следует за Мной; тот недостоин Меня» (Мф 10; 38). Креста своего. То есть, что свяжется на земле, то будет связано и на небе. Иными словами, что делается человеком честно и по-настоящему на земле, то и будет угодно Богу. Это и будет служением Ему. Это и будет преодолением того, о чём он писал: «Мы забыли о самом высоком/ После стольких утрат и измен».                                                                    

Видимо, Юрий Кузнецов к концу жизни не мог не написать своих поэм о Христе – «Путь Христа», как и не мог не сделать стихотворного переложения «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, созданного за сто пятьдесят лет до «Слова о полку Игореве». Он, конечно, думал и о «Слове», и думал глубоко. И всё же, здесь мне видится, скажу так, – упущенная возможность. Может быть, это обусловлено кругом его общения, или его трагическое время с надорванной культурой не дало ему такой возможности. Ведь «Слово о законе и благодати», при всём его громадном значении для самосознания народа, всё-таки проповедь со всеми особенностями этого жанра. «Слово о полку Игореве» же – творение невероятной поэтической и духовной мощи. Что теперь гадать о том, как мог бы его протолковать и объяснить Юрий Кузнецов. А между тем «Слово о полку Игореве» до сих пор остаётся во многой мере непрочтённым с точки зрения христианского понимания мира… И, по сути, сведено к «истории». Хотя сюжет его подробно описан в летописях. 

Теперь уже совершенно очевидно, что явление Юрия Кузнецова, такого большого таланта на трагическом переломе и в нашей российской истории, и в целом в мировой цивилизации было как-то предопределено. Словно для того, чтобы не произошло перерыва в нашем духовном бытии. Во всяком случае, дальнейшее развитие русской литературы будет проходить под его знаком. О его значении в литературе, в нашем самосознании и жизни можно сказать его же образом, его строчками из стихотворения «Знамя Куликова»: «Но рваное знамя победы/ Я вынес на теле моём./ Я вынес пути и печали,/ Чтоб поздние дети могли/ Латать им великие дали/ И дыры российской земли»…

Пётр ТКАЧЕНКО

г. Москва – станица Старонижестеблиевская

Краснодарского края

Юрий Кузнецов на празднике поэзии, посвящённом 100-летию А.А. Блока. г. Солнечногорск, 1980 г.

Фото автора.