Неопалимая Таисия

Я слышал о ней давно, с раннего детства. Иногда в разговорах взрослых всплывали глухие воспоминания о ней, являлось её таинственное имя – Таисия. Всё казалось будничным и до предела ясным, несмотря на необычность и трагичность происходившего.

В конце февраля 1943 года немцы под натиском наших войск оставляли кубанскую станицу Старонижестеблиевскую. Распутица была столь сильной, что вся дорога на станицу Красноармейскую (Полтавскую) была запружена завязшими в смолянистой грязи немецкими машинами с награбленным добром.  Казалось, сама земля сопротивлялась и поглощала в себе непрошеных гостей. Всё трудоспособное население станицы было брошено немцами на расчистку дороги. Вокруг этих машин шастали, отгоняемые охранниками, голодные станичные мальчишки, надеясь хоть чем-то поживиться. В этих работах по расчистке дороги участвовала и моя мама, тогда ещё молоденькая девушка Поля Гарькуша…

Однажды, как говорила молва, девушки Тая Троян и Галя Степура, возвращаясь с этих работ, что-то взяли из немецкой машины. Дальше говорили почему-то только о Тае, хотя девушки были вдвоем. Видимо, она была зачинщицей. Немцы дознались о похищении, забрали девушек, вывезли их за станицу, на ферму, и там жестоко замучив, сожгли…

Слушая эти рассказы, я уже тогда удивлялся тому, что мученическая смерть девушек как бы оправдывалась станичниками: мол, украли что-то там, вот и поплатились за это. Ничего героического, мол, в их гибели не было…

Но если голодные дети что-то и взяли из этих, застрявших в грязи машин, то взяли из того, что вывозилось с Кубани, что было награблено захватчиками. Как же тут можно было говорить о нравственности? Ведь эти военного времени дети никогда за всю свою короткую жизнь не ели досыта. Родились они в хаосе Гражданской войны, потом были коллективизация и расказачивание, высылка людей в края далёкие и суровые, потом страшный голод тридцать третьего года, в котором они далеко не все уцелели, потом началась великая война… Если изголодавшиеся дети что-то и взяли  из немецких машин, то это было уже не воровством, а протестом…

В этих рассказах о Тае меня смущало то странное ощущение, которое можно было бы назвать провинциализмом. Сводилось оно к тому расхожему представлению, что здесь, в родной станице, ничего настоящего никогда быть не может, и всё значимое происходит только где-то далеко, но только не на родной земле. Ну какие, мол, у нас тут могли быть партизаны? Ушли люди в горы, угнали с собой скот, который поели, там отсиживаясь, а потом, когда немцы  ушли, спустились с гор победителями. Вот и все партизаны… А девушки погибли чуть ли не по своей глупости. А то, что свершили Тая и Галя смертью своей, оказалось почему-то незамеченным. Но коли не замечено главное, это и вызывало обывательские пересуды, которые были незаслуженные и оскорбительные. И мне было нестерпимо больно и за партизан, и за погибших девушек. Ведь самой смертью своей Тая и её подруга Галя уже оправданы, вне зависимости от того, совершили ли они что-то героическое или нет.

Эта боль долго таилась в  душе безответной. Но поскольку всякая мысль и всякое чувство, запавшие в сознание и душу, имеют свое развитие, так и эта боль через многие годы неожиданно для меня самого проснулась. То ли для этого не хватало до поры  веского повода, то ли что-то переменилось в жизни и уяснилось, что с неправдой жить далее невозможно, что не могут и далее оставаться поругаемы безвинные души, подвиг совершившие Тая Троян и Галя Степура.

Впервые о гибели девушек Таи Троян и Гали Степуры рассказал в районной газете местный журналист, их одноклассник, по странному стечению обстоятельств тоже Троян – Антон Карпович. Он хорошо знал девушек, знал обстоятельства их гибели. И всё же то, что он о них написал, было неправдой,  вызывало иронию, а не сострадание станичников. Присочинил, как он сам сознался мне через тридцать пять лет…

В этом его сочинительстве не было злого умысла. Скорее, это было продиктовано теми нравами, которые тогда преобладали. Воспитанный в трудное советское время, он, как видно, не обладал тем духовным стоицизмом, который позволил бы ему добраться до истины. Ведь истиной почиталось то, что соответствовало той или иной установке. И далеко не каждый находил в себе силы эту установку преодолеть. Он не преодолел. И его можно если не извинить, то понять.

Согласно же этой установке героическое понималось не иначе как прямое боевое действие, а безвинная гибель считалась напрасной. А потому журналисту казалось, что, присочиняя Тае партизанство, прятание оружия, порчу вражеской техники, он тем самым оправдывает её гибель, возвышает её, придаёт ей героический облик в целях, разумеется, воспитательных, в назидание и поучение новым поколениям. Самое удивительное состояло в том, что он до такой степени был в плену этих представлений, что не заметил того, что Тая действительно совершила подвиг, и ничего присочинять не следовало, так как это искажало её подвиг и на долгие годы гасило память о ней, ибо неправды во благо не бывает…

Традиционного рассказа о героизме девушки в годы войны, увы, не получается. Всё в нашей истории и судьбе так хитроумно закручено, что надо разбираться не столько в самих событиях, никакой тайны не представляющих, сколько в самосознании, в представлениях, которые и привели к тому, что светлые имена погибших девушек оказались забытыми. Как же так, с досадой думалось мне, прошло уже столько лет и не нашлось человека, который защитил бы их. И от кого? Ладно бы уж только от насильников иноземных, но ведь и от своих, вроде бы пекущихся  о них. Какая-то чертовщина получалась.

Но вот спустя более шестидесяти лет, когда, казалось, уже никто не принуждал к неправде, другой местный журналист, даже считающий себя писателем, Николай Ивеншев, снова пишет неправду о безответной Тае Троян.

Дело в том, что в условиях всеобщего падения культуры в районах стали выпускать свои самодеятельные книги. Изготовленные на скорую руку, но красочно оформленные, отчего они не становились лучше,  то есть правдивее. Выпустила такую книгу и администрация Красноармейского района  – «Самостоянье». Какие там редакторы и рецензенты, что автор сляпал спешно, то и запущено в типографию, чтобы к юбилею первых станиц поспело. Невольно думалось: какой бес толкал его под руку, почему он, незадачливый, продолжил дело, начатое захватчиками, убивая теперь память о девушках?.. Ведь сказано: «И не бойтесь, убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто  может и душу и тело погубить в геенне»…

Оказывается, для нового уничижения погибших девушек были свои «причины». Человек, о них написавший, почитался писателем, о чём и документик соответствующий имел, но был человеком довольно странным. О, это так хорошо знакомое на Руси племя нигилистов и циников! Истина их нисколько не интересует, да в глубине души они убеждены, что её нет на свете, а те, кто её проповедует, просто притворяются… Их напрасно обличать, увещевать и убеждать. Ко всему они глухи, оставаясь верными своим случайным  верованиям. Не трясите их за плечи, не кричите им в уши прописные истины, на которых стоит мир человеческий, они всё равно посмотрят на вас как на недоумков, чего-то в этой жизни непонимающих. Тут и таится природа того российского самоедства, которое уже давно опустошает души несчастных, терзает и изъедает народное тело, как раковая опухоль. Они не подозревают, что причина их несчастий таится в них самих. Причины они видят в мире внешнем, который они и дерзают постоянно переделывать.

Удивительно и то, что во время сочинительства этой неправды о Тае журналист приехал ко мне в станицу, вроде бы для консультации. И я, естественно, направил его к людям, знавшим Таю, к её сёстрам – Зое Романовне и Валентине Романовне, проживающим в станице, уже стареньким, но всё ещё негодующим, что об их сестре во все послевоенные годы пишется неправда. Приехал без всякого удивления о том, что я, живущий в Москве, знаю о погибших девушках, а он, вроде бы местный, этого не знает… Ну да ладно уж. Но сестёр Таи он так и не посетил, а отправился сочинять свою брехню по старым газетам. Тая его не особенно интересовала – его интересовала книга, которую надо было делать быстро, не особенно заботясь о том, что и как будет в ней написано… Такие вот проросли на  кубанской земле, как бурьян на заброшенных полях, «писатели»…

Итак, по этим писаниям Тая – партизанка и подпольщица, курочащая лопатой застрявшую в грязи вражескую технику. Принимает от друга на хранение и прячет пистолеты. И тут нагрянули с обыском немцы и полицаи. Что делать? Конечно, по всем канонам детективного жанра, пистолеты опускаются в ведро с молоком и в миски с тюрей. Ничего не нашедший полицай возжелал испить молока. И тогда – вот она главная интрига – Тая озабочена тем, как налить ему в чашку молока, чтобы не звякнули в ведре пистолеты… Видимо, здесь должны замереть в сострадании к ней наши сердца. Но они не замирают, так как ничего подобного не было.

И всё же немцы почему-то забирают Таю, так старательно исполнившую все хитрости конспирации. А потом – и её подругу Галю, которая почему-то настойчиво называется Милей, словно этого нельзя было уточнить у сестёр… Сестёр же в этих писаниях более всего возмутило это ведро молока.

– Боже мой, – говорила мне Зоя Романовна, –  да немцы у нас всё выгребли, а молока этого мы годами не видели…

На самом деле, Тая и Галя, возвращаясь с работ по расчистке дороги и увидев легковую машину, взяли из неё какие-то документы, папки с  картами и планами и принесли всё это домой.

Мама Таи, Пелагея Игнатьевна, увидев такие трофеи, только всплеснула руками:

– Что вы наделали! А ну быстро – всё это в печь…

Папки тут же были сожжены. Только успели перемешать пепел, как в хату нагрянул эсэсовский офицер в сопровождении станичных парней – Петра Монако, Ивана Нечхая и Алексея Косогора.

Оказалось, что эти ребята были задержаны немцами со сливочным маслом, взятым из машины. Но немцев больше интересовало не масло, а пропавшие документы. Взятое девушками было столь важным, что немцы тут же учинили расследование и поиск. Если бы девушки взяли только продукты, такого жёсткого расследования не последовало бы. Зоя Романовна вспоминала:

– Да мы рады были бы, если бы она взяла что-то из продуктов. Но никакого гостинчика она нам не принесла, а принесла эти папки…

Задержанных парней допросили, и они указали на девушек – Таю Троян и Галю Степуру. Вместе с ними эсэсовский офицер и нагрянул в хату с намерением расстрелять всю семью. Но в их хате квартировал другой немецкий офицер, который вступился за семью.  Из перебранки немецких офицеров было ясно, что квартировавший в их хате офицер сказал эсэсовцу, что если девушка в чем-то виновата, разбирайся с ней, а семью расстреливать не позволю.

Пока офицеры спорили, Тая попыталась было скрыться, но её задержали и не выпустили из хаты свои же парни – Иван Нечхай и Петро Монако. Кто-то из них подставил Тае подножку, и она упала. Офицер – эсэсовец, арестовавший Таю, в сопровождении парней пошёл к Гале Степуре, задержал и её.

Когда уводили Таю, её сестра Валя бежала следом, прося о пощаде, пока офицер не пригрозил ей.

На следующий день она пошла на ферму искать сестру. Но там были уже какие-то другие немцы. Один из них набросился на неё: «Партизанен?» Вынул пистолет и хотел было её уже застрелить.

– Не партизан я, а сестру ищу,  – взмолилась Валя. Тогда немцы сказали ей, что сестры тут нет, так как всех увезли в Германию.

И как он меня там не застрелил, я и до сих пор не знаю, – вспоминала Валентина Романовна.

Когда немцы отступили, останки Таи нашли на ферме обгоревшими. Опознали её по алюминиевому гребешку, остаткам косы и одежды…

– А накануне, – вспоминала Валентина Романовна, – маме приснился сон, будто Тая приходит домой и вся какая-то черная. Так оно и вышло. Немцы сожгли её…

За Таей пошли мать и сестра Валя, соседи Паша Барлов и Полина. Немцы хотя и отступили, но их самолёты ещё налетали на ферму, обстреливая её. Попали под этот обстрел и они. Останки Таи завернули в какое-то одеяльце. Соседи их бросили и ушли домой. Полина Игнатьевна и Валя понесли останки в станицу вдвоём. Навстречу попалась телега с двумя нашими солдатами, которые спросили, что они несут.

– Дочку немцы убили, – ответила мать.

Сердобольные солдаты дали им какие-то носилочки, чтобы легче было им нести свою скорбную ношу. Принесли Таю домой и в том же одеяльце похоронили на огороде. Нищета и разорение были такие, что не было даже дощечек для гроба…

Тая могла избежать своей скорбной участи, если бы не осталась в станице. До войны, после школы-семилетки, она работала  дояркой. Когда противник подходил к Кубани, скот эвакуировали. Но тот гурт, который сопровождала и Тая, под Краснодаром разбомбили немецкие самолеты, и девушки вернулись в станицу. Она без слёз не могла вспоминать картины бомбёжки – рёв самолётов, взрывы, пулемётные очереди и рёв обезумевшего скота…

Сестра Таи Валентина Романовна всё ещё сокрушалась:

– Пока меня носили ноги, я постоянно ходила на её могилку, в тот огород. Цветочки сажала. А теперь не могу, ноги болят. Никому теперь наша Тая не нужна.

–  А где же могила? – спрашивал я у Зои Романовны.

– Здесь, рядом. Теперь это огород моей соседки Инны Фёдоровны Ларионовой.

На огороде соседки, по улице Кисловодской, 35 в станице Старонижестеблиевской стоит одинокая тёмная, траурная туя. Под ней и находилась могила Таи. Лишь эта туя стерегла её вечный покой. Могила без креста, но не из каких-то соображений, а потому, что как-то неестественно, чтобы на огороде находился кладбищенский крест.

И всё же было странным, что Тая покоилась не на кладбище, не со станичниками своими, а отдельно, словно в чём-то пред ними провинилась. За что же ей выпала столь несправедливая участь? Не потому ли, что никто внятно не рассказал о том, за что она приняла смертную муку…

О могиле Таи знали лишь хозяйка огорода да её сёстры. Сюда не приходили с цветами школьники в День Победы. Сюда заросла тропа лебедой, амброзией и людским беспамятством.

Есть факты жизни поразительные, даже мистические. Во всяком случае, разумом непостижимые. Зоя Романовна дала мне фотографии своей сестры Таи. Среди них была и эта довоенная фотография, на которой Тая ещё – школьница с косичками. Примечательна фотография тем, что на ней Тая изображена в виньетке. А виньетка сделана в виде пламени. Фотограф, вырезавший такую виньетку, видимо, хотел подчеркнуть горение молодого сердца, а вышло поразительное пророчество. Может быть, он хотел даже изобразить древесный листик, а вышло пламя…

Такие мистические совпадения происходят, как правило, с людьми необыкновенными: поэтами и героями, то есть обладающими большей, чем обычно, силой духа.

Я узнал, что до войны в станице был фотограф Иван Щурий. По всей видимости, эту «художественную» фотографию делал он. Тут действительно сказалась какая-то мистическая закономерность, разумом непостижимая. И он, сам этого не подозревая, заглянул в будущее, куда смертным заглядывать заказано… Или, затаившись, предрекал девушке-комсомолке геенну огненную? Дело в том, что Иван Щурий, когда в станицу пришли немцы, пошел им в услужение, став вдруг священником открывшегося храма…

Фотография эта уже пожелтела. Лицо Таи обрамлено языками пламени задолго до её гибели. Остаётся оно таковым и теперь – горящее и несгорающее лицо неопалимой Таисии…

Тая Троян – школьница

По дороге из Стеблиевской на станицу Полтавскую, слева от трассы, и теперь ещё можно увидеть заброшенные, полуразрушенные, белеющие сквозь бурьян корпуса фермы, разорённой теперь уже не иноземными захватчиками, а иными силами, и без оружия железного.

Ферма, где погибли девушки

Покинутая людьми ферма производит впечатление зловещее. Туда есть бетонная дорога, есть огромные бетонные своды корпусов, но пустых, со свистящим степным ветром. Не сразу и понятно, какая сила опустошила эту ферму, словно какой-то враг незримый и полуденный побывал здесь, словно пронеслось здесь некое моровое  поветрие. Откуда такой разор? Не потому ли и разор, что отринутой оказалась душа человеческая во имя бедных, призрачных земных выгод?..

А на окраине фермы прячется в бурьяне сохранившийся с войны дзот, слепо смотрящий на дорогу бельмом-бойницей. Бесполезный и уже не нужный, никакого врага теперь не сдерживающий.

Дзот великой войны всё ещё сторожит родные просторы

Здесь восемьдесят лет назад были замучены и сожжены девушки Тая Троян и Галя Степура. Останки Гали были перенесены позже и похоронены на огороде родственницы, в семье которой она жила, Степуры Марфы Федотовны.

Теперь по трассе мимо заброшенной фермы бесстрастно снуют машины. Ни люди, ни кубанские вольные ветра не рассказывают о когда-то происшедшей тут трагедии, о погибших здесь девушках, без которых и эта их родная окраинная станица, и большая Родина остаются неполными…

Я и предположить не мог, что эта столь давняя, уже полузабытая история на самом деле окажется такой близкой, что, вынырнув из прошлого, она не просто взволнует людей, но заденет некоторых из них так, словно всё это произошло только вчера. А для меня, посмевшего напомнить о ней, окажется и небезопасной…

Поистине не знаешь, как может отозваться слово. После того, как я рассказал о девушках на страницах «Советской России», («Испепелённые войной», 19 февраля 2005 г.) мне стал настойчиво звонить из Славянска-на-Кубани некто Павел Николаевич Монако, молодой человек, племянник одного из упомянутых в рассказе юношей, к этому времени уже покойного. Племянник выразил неудовольствие тем, что дядя его выведен в рассказе предателем, хотя он там таковым не назван.

Как я потом узнал, П. Н. Монако звонил не сам по себе. После публикации рассказа родня упомянутого мной П. Монако всполошилась не на шутку, мол, «наших бьют», решила выяснить, нет, не истинность изложенных мной фактов, а отношения с автором, как он посмел обнародовать правду, которую они столь тщательно и долго скрывали. В станицу приехал целый кагал родственников, сколотивший, по сути, преступную группировку против меня и делегировавший ко мне П. Н. Монако. И тот приехал ко мне в станицу с… угрозами. Существа дела он абсолютно не знал, но науськанный роднёй, настроен был агрессивно.

Мне пришлось обратиться в районную прокуратуру, дабы придать угрозы в мой адрес хотя бы огласке. Прокуратура направила заявление в Красноармейское РОВД. Ко мне приехал сотрудник УУМ Красноармейского РОВД старший лейтенант М. Н. Кохонов для проведения проверки. В результате проверки он составил столь странную бумагу, столь непрофессиональную, которая могла только свидетельствовать о его личной заинтересованности в этом деле… Достаточно сказать, что он обвинил меня в том, что в рассказе я выставил П. Монако «пособником немецко-фашистских захватчиков», чего, конечно, в моём тексте не было. Я вынужден был снова обратиться в районную прокуратуру, выразив недоверие районному РОВД. Вопреки моему недоверию, прокуратура снова направила моё заявление в полицию, которая снова направила для разбирательства всё того же оперативника М. Н. Кохонова, уже не справившегося с заданием, что признала и прокуратура. «Проверка изложенных Вами доводов проведена крайне поверхностно и неполно, постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, вынесенное им, прокуратурой района отменено, как незаконное». Было более чем странным, что после этого прислали того же оперативника… Он снова составил бумагу уже без явных «ляпов», но того же содержания – в отказе в возбуждении уголовного дела, хотя прокуратура и признала это незаконным. Всё – круг замкнулся. Я понял, что добиться защиты невозможно. С горечью думаешь о том, что столь откровенно и цинично навязываемое беззаконие в конечном счёте не пощадит никого, в том числе и «стражей порядка»… ибо сеющий ветер пожинает бурю…

Главное же состояло в том, что за этими препирательствами никому не было дела до погибших девушек. Всё осталось в прежнем состоянии. Тая Троян и Галя Степура всё так же покоились на огородах без крестов.

Между тем, за это время я отыскал новые подробности этой давней трагедии. О них рассказал мне племянник одной из погибших девушек. Меня озадачивало то, почему эсэсовцы столь настойчиво разыскивали девушек в то время, когда наши войска наступали на станицу и даже уже вошли в неё. Оказалось, что девушки взяли не только документы, но и, как говорили их родственники, два мешка фотографий, на которых были изображены издевательства эсэсовцев над нашими людьми. Таких обличительных документов немцы не могли оставить на Кубани… Узнал я и то, что мать одного из юношей, указавших на девушек, не сумела скрыть того, что за это сын получил от немца плату – буханку хлеба и шмат сала.

Досадно было, что и столько лет спустя справедливость не восторжествовала. В обществе, в котором нет дела до живых людей, тем более нет дела до павших.

И вот в скорбный день начала Великой Отечественной войны 22 июня 2013 года, через семьдесят лет после гибели Таи Троян и Гали Степуры, хлопотами поисковика Виталия Николаевича Руликова-Чёрного их прах был перенесён на станичное кладбище.

Предпринимая перезахоронение девушек, поисковики, естественно, обратились в администрацию станичного поселения. Однако администрация оказалась не на шутку озадаченной, не зная, как быть, хотя всё было совершенно ясно. Дело вроде бы святое, но никаких указаний или разрешений на сей счёт из вышестоящих инстанций, из района не поступало. Одно дело – распоряжение сверху, а тут инициатива исходила от самих людей, станичников, граждан.

Поисковики говорили, что сами всё устроят и сделают: приобретут крест, гробы, венки, вы только нам не мешайте… На том и сошлись.

Никто из администрации на траурное прощание с героями в центре станицы, в парке, у музея Боевой славы, не пришёл. Видимо, наблюдали со стороны. Благо, администрация находилась рядом. Происходило это семьдесят лет спустя после гибели девушек…

А я всё никак не мог освободиться от тяжёлого чувства, что мы находимся на своей родине, словно на оккупированной территории, всё ещё занятой неким врагом невидимым и полуденным…

Перезахоронение благословил настоятель Свято-Троицкого храма станицы отец Максим (Волошин). Он же отслужил отпевание девушек при многочисленном стечении прихожан. Теперь Тая Троян и Галя Степура покоятся вместе со своими станичницами на все времена.

Племянница Таи Троян Лидия Алексеевна Фёдорова с мужем Сергеем Петровичем поставили на могиле девушек, одной на двоих, надгробие из светлого мрамора. С той фотографией, на которой они, Тая и Галя, вдвоём, накануне войны, уверенные в том, что этой жизни не будет конца. Не знающие о том, какая доля им уготована…

Галя Степура и Тая Троян

Мне же остаётся сказать о том, почему память о героически погибших девушках так трудно и долго утверждалась в нашем сознании. Кто виноват в этом. Или – что стало причиной этого.

Свято-Троицкий храм станицы Старонижестеблиевской

Называя девушек неопалимыми, я вкладывал в это определение библейский смысл, не сомневаясь в их бессмертии. Газета же, видимо, руководствуясь воззрениями прагматическими и позитивистскими, назвала мой рассказ «Испепелённые войной». Тем самым подчёркивая ужас войны, убивающей не только тело, но и душу человеческую. Ведь «испепелённые» – это неверие в бессмертие души человеческой… Я же исходил из того, что не надо бояться убивающих тело, душу же не могущих убить, но более бояться следует того, кто и душу, и тело может погубить в геенне огненной. А потому героически погибшие девушки были и остаются неопалимыми, то есть бессмертными.

Фото из архива автора