После всего. Часть II

Продолжение. Начало опубликовано 10.04.2023 г.

Почему Париж?

Может показаться, что название романа, и сама мировоззренческая концепция в его названии – «Наш маленький Париж» – возникла у В.И. Лихоносова потому, что он обратился к казачеству, к его истории, к его судьбе, к трагедии его уничтожения. Потому,  что в результате катастрофы революционного крушения страны в начале ХХ века часть казаков оказалась в эмиграции, в Париже. А значит, для полноты постижения драмы необходимо было обратиться и к ним. На самом деле это совсем не так. «Парижелюбцы» в российском обществе, в силу разных причин завелись давно. И.П. Елагин, сподвижник А.И. Мусина-Пушкина, принимавший участие в первом издании «Слова о полку Игореве» в 1800 году, писал об одном из них в своём «Опыте повествования о России»: «Бесценные в рукописях сокровища, отцом и предками его от древности сбережённые, променял некоему английскому путешественнику на Вольтеровы и других новых мудрецов ядовитые писания, разврат, бунт, безначалие и саму гибель во Франции причинившие» (В.П. Козлов, «Кружок А.И. Мусина-Пушкина и «Слово о полку Игореве», М., «Наука», 1988).

Это был своеобразный комплекс воззрений значительной, вроде бы, образованной части общества, который в своём развитии приводил к тому, о чём писал издатель знаменитого философского сборника о русской интеллигенции М. Гершензон в 1909 году: «Мы были твёрдо уверены, что народ разнится от нас только степенью образованности и что, если бы не препятствия, которые ставит власть, мы бы давно уже перелили в него наше знание и стали бы единой плотью с ним. Что народная душа качественно другая – это нам и на ум не приходило… Это была неизбежная и страшная ошибка».

В нашем же случае можно скорее говорить не о постижении феномена казачества, а о приложении к нему этого типа воззрений. А этот тип воззрений был очень распространён в образованной части общества, что отразилось в русской литературе. Но в ХХ революционном веке он не только проявляется и демонстрируется, но наблюдается и освобождение от него. Да что там, уже А.П. Чехов в «Вишнёвом саде» в образе лакея Яши представляет этот комплекс лакейства не иначе  как с убийственной иронией: «Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой… Здесь мне оставаться положительно невозможно… страна необразованная, народ безнравственный… Здесь не по мне, не могу жить…».

Но к концу ХIХ века и началу ХХ-го в воззрениях многих людей образованных, да и талантливых это парижелюбство живёт ещё как положительная величина, несомненно, как передовая и прогрессивная, которой следовало не стыдиться, а гордиться и бравировать ею. Как, к примеру, в стихах М. Цветаевой «Торжественными чужестранцами проходим городом родным». Принятие таких ценностей неизбежно влекло за собой принижение своих, умаление всего родного: «Тоска по родине/ Давно Разоблачённая морока… Всяк дом мне чужд,/ всяк храм мне пуст…». Не говорю об уровне дарования поэтессы, ибо выражено это талантливо, говорю о характере воззрений, которыми она, как видно по всему, мучилась и сама.

Отсюда, при определённых логических допущениях, следует красивое, но вполне эгоистичное и самонадеянное представление, получившее позже широкое распространение, что родину мы носим в себе,  что потом унесли её с собой: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови: не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет её лишь вместе с жизнью» (М. Цветаева). Странное убеждение, что родина даётся лишь ныне существующему поколению и даже допускающее её не существование… К чему, мол, она вообще, если она – во мне…

Но было ведь и другое представление, более глубокое и более точное. Особенно после трагедии крушения страны, после всего. Это – трудное и медленное возвращение родины, радикальный пересмотр своих былых заблуждений, которые и привели к трагедии. Как в стихах А. Ахматовой:

Тот город мой любимый с детства

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

…Но с любопытством иностранки

Пленённой каждой новизной,

Глядела я как мчатся санки

И слушала язык родной.

 

Или в стихах Б. Пастернака:

 

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Об этом же писал А. Блок в статье об «акмеистах» «Без божества, без вдохновенья»: «Если бы они развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотёсанными даже уродливыми, и оттого более похожими на свою родину, искажённую, сожжённую смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не хотят и не сумеют… Они  хотят быть знатными иностранцами…», (апрель 1921 г.). Примечательна эта ремарка А. Блока: «Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова».

Да ведь и ранее этот тип русских «чужестранцев», «французов в манжетах» присутствовал в российской жизни, о чём – в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: «Чудак печальный и опасный…/ Что ж он? Ужели подражанье/ Москвич в Гарольдовом плаще,/ Чужих причуд истолкованье/ Слов модных полный лексикон?/ Уж не пародия ли он?» Да и позже это сказывалось в «соратниках годов сороковых», как в «Возмездии» А. Блока:

Язык французский и Париж

Ему своих, пожалуй, ближе –

(Как всей Европе: поглядишь –

И немец грезит о Париже),

И – ярый западник во всём –

В душе он – старый барин русский,

И убеждений склад французский

Со многим не мирится в нём.

Здесь не место останавливаться на происхождении этого «чужестранства» и «парижелюбства», мы отмечаем лишь его характер, неизбежно приводящий к разочарованию, как в стихах М. Цветаевой: «Не вывезли!/ Пешим дралом –/ В ночь выхаркнутые народом!/ Кто мы? Да по всем вокзалам!/ Кто мы? Да по всем заводам!»

К чему приводит желание и намерение «Наполеоном сделаться» хорошо известно из «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского. А вот почему хотелось, об этом говорит один из персонажей его роман «Бесы»: «Вы мало того, что просмотрели народ, – вы с омерзительным презрением к нему относились, уже по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков». В конце концов это «парижелюбство», западничество привело к тому, о чём писал Н.Н. Страхов: «Эти умы пришли к полному отрицанию русской жизни…».

После такой душераздирающей драмы, отразившейся в нашей литературе, обжигающей душу и теперь, выставлять это «парижелюбство», как некий идеал, – это вершина безответственности: «Наш маленький Париж… Что было в этом? Шутка? Злословие? Простодушное квасное настроение – так взлелеять свой отчий угол, чтобы легче его любить?.. О, Господи! Ведь это всего-навсего анекдот, побрехенька, не больше». (В.И. Лихоносов). Свидетельствует это и о том, что В.И. Лихоносов находился в Цветаевской, но не в Блоковской, не в Пастернаковской, и не в Ахматовской традиции.

Не знаю, приходила ли кому-то из французов в голову мысль обозвать свой родной Париж малым или большим Екатеринодаром или Москвой, но примечательно, что мысль сравнить Екатеринодар  с Парижем пришла в голову именно французу. Ну и советскому писателю В.И. Лихоносову… И понятно, почему такая мысль возникла у француза. Потому что она по своему характеру экспансионистская – не познавать чужой для него край, а уподобить своему. В конечном счёте, насадить в нём свой образ жизни…

В июле 1808 года в Екатеринодаре побывал француз, негоциант (коммерсант), друг и помощник Дюка де Ришелье Карл Сикар. Из «полуденной России» он писал письма на свою родину, два из которых посвящены Екатеринодару. Карл Сикур писал: «Сей город в окружности столь же велик, как и Париж; жителей содержит в себе до четырёх тысяч. Улицы в нём чрезвычайно широки, а места суть обширные равнины, которые дают хорошую пастьбу для лошадей и свиней. Дома строены в одно только жильё и крыты соломою; у каждого есть свой сад, а иногда маленький в стороне лесок. Так же здесь находится большая деревянная церковь, внутри коей очень богато убрано. Всякий раз, как идёт казак на войну, то, когда у него есть небольшое сокровище, он кладёт его в церковь; если его убьют, то оно останется в ней для умножения церковного украшения…  Презрение богатства есть главная черта их характера». Заметим, что писалось это всего лишь десять лет спустя после основания города… И, как видим, это уподобление своего родного города французскому, вовсе не русского, а французского происхождения.

Но ведь это «парижелюбство» присутствовало и присутствует в российском общественном сознании не только как подражательство и лакейство, но и как символ революционности и беззакония. «Мы помним всё – парижских улиц ад», «Ты видел ли детей в Париже,/  Иль нищих на мосту зимой?» (А. Блок). А потому отрицать и проклинать декларативно всякую революционность, большевиков и «красную идею» как безусловное бедствие, как это делал В.И. Лихоносов, проповедовать «старую», «историческую» Россию, а на деле, на метафизическом, мыслительном уровне проповедовать «парижелюбство», а значит и революционность – это, согласимся, и вовсе какая-то интеллектуальная несваримость…

Примечательно, что дед А. Блока, учёный, ректор Петербургского университета А.Н. Бекетов, побывав во Франции, отзывался об увиденном там подобным образом. В письме из Парижа он писал, что не обольщается «превосходно устроенным городом», «великолепной индустрией», «блеском новой жизни с её мизериями, очень ясно проглядывающими из-под зеркал позолоты… Под именем мизерий я, впрочем, подразумеваю не бедность, а всякую гадость, о которой длинно распространяться». Затем А.Н. Бекетов пишет очерк «Париж», в котором подводит итоги своих впечатлений: «Аккорд, подымающийся с берегов Сены, этот сложный аккорд резок и криклив, в нём громче всего раздаются ноты бешенного, необузданного разгула, но глухие, важные и сдержанные ноты, исходящие из потаённой глубины высокого разума нации, не перестают звучать среди свиста, завывания, звякания и бряцания тех бубенчиков, прицепленных на том шутовском колпаке, который нахлобучил на себя этот город… Основные характеры народов несмотря на всякие неврозы и исторические насилия, сохраняются веками и тысячелетиями, а у нас думают гимназическим образованием переделывать людей, которых, притом, и переделывать не нужно, ибо где можно найти во всей Европе более основательного и разумного человека, чем наш русский простой человек» («Литературное наследство», т. 32, книга четвёртая, М., «Наука», 1987).

Через полвека побывавший в Париже А. Блок скажет: «Я не люблю Парижа, а многое в нём даже возненавидел». И противопоставлял Парижу Россию, и конкретно – своё подмосковное Шахматово. 21-22 августа 1913 года пишет жене Любови Дмитриевне: «Мне здесь жить очень хорошо, тихо, я понемногу собираюсь с мыслями, растерянными в паршивой Франции, но ничего ещё не делаю, всё очищаю сад от суши и гуляю… Если бы ты знала, как здесь тихо и хорошо, ты бы приехала. После заграницы ценишь все подлинное особенно». И ещё более определённей в статье «Владимир Соловьёв в наши дни»: «Источником переворотов была Франция. Эта самая немузыкальная в мире страна весь мир заполонила звуками своей музыки». В понимании А. Блока, как понятно, «музыка» имела не буквальное значение, но духовное, как источник жизненной силы. Но это были действительно образованные русские люди, любящие Россию, не ведающие расхожей лакейской и постыдной формулы: «Увидеть Париж и умереть…»

Генерал А. И. Деникин на подступах к Екатеринодару в своё время в предстоящем сражении видел высокий духовный смысл. Божий суд, который надо принять таким, каким он будет: «У нашей армии был свой маленький Иерусалим. Пока ещё не тот заветный, далёкий с золотыми маковками сорока сороков Божьих церквей… Более близкий – Екатеринодар» («Очерки русской смуты», М., «Наука», 1991). И всё произошло по Божьему Суду.  Бедное же позитивистское, материалистическое сознание вытравило из этого представления высокий духовный смысл, оставив лакейское подражательство: «Наш маленький Париж». Так «маленький Иерусалим» превратился в «маленький Париж». Нам же остаётся обратить внимание на то, что военачальник, генерал оперирует в своих суждениях духовными представлениями, а писатель уже иной эпохи – идеологическими и политическими. А должно ведь быть наоборот…

Какой мучительно-трагической оказалась, к примеру, судьба М. Цветаевой. И что печально, во многой мере остаются не уяснёнными исток и причина её поэтической и человеческой трагедии. Её преданность поэзии, одержимость поэзией, вера в свою исключительность для большого поэта понятной, предшествовало патологическое увлечение Наполеоном. По свидетельству её сестры Анастасии Ивановны для неё дороже православной иконы был портрет Наполеона на фоне пылающей Москвы, который она в юности устанавливала в киот. Но когда вместо своего Бога принимаются «чужие боги в родной земле», это приводит к отрицанию мира – «отказываюсь быть» – и самоуничтожению…

К сожалению, приходится теперь писать об этих истинах, хорошо известных из русской литературы, так как они имеют значение духовно, а не только историческое, и целиком и полностью относятся к нашему времени.  Мы порой даже не подозреваем, как тесно русская литература связана с нашей жизнью, в том числе и с нынешней. Как глубоко объясняет её, вне зависимости от того знаем мы об этом или нет… В ноябре 2019 года в Санкт-Петербурге произошло ужасное преступление. Причём, географически, по сути, на том же самом месте, что и описанное Ф.М. Достоевским в «Преступлении и наказании». Шестидесятитрёхлетний преподаватель, историк, или точнее – реконструктор истории, доцент Санкт-Петербургского университета Олег Соколов зверски убил аспирантку, свою возлюбленную Анастасию. Расчленив её, пытался избавиться от останков. На следствии, рыдая, он отвечал: «Я не помню, как это всё произошло…непостижимо». Люди, поражённые этим преступлением, не могли понять причину такого зверства, так как она таилась не в правовом поле, а в психологии и в области духа.

Но О. Соколов был не только историком, но страстным бонапартистом, увлечённым реконструкцией военной истории. То есть, надо полагать, историческое в его неизменности пытаясь вернуть в нынешнюю жизнь,  не находя в ней никакого значения. В нынешней жизни он, кажется, не присутствовал вообще. Он блистал в мундире Наполеона, то и дело переходя на французский. Требовал от окружающих называть его по французскому  воинскому званию. В отличие от Раскольников Ф.М. Достоевского, хотевшего стать Наполеоном, Олег Соколов уже был Наполеоном. Во всяком случае, по всем внешним признакам. В его мундире, уже в его облике и образе. Но Наполеоном-то был не настоящим, а ряженым, чего он не мог не осознавать. Требовалось какое-то веское подтверждение того, что он Наполеон настоящий. Убийство и явилось для него не вполне осознаваемым подтверждением того, что он Наполеон настоящий… Хотя настоящим Наполеоном он, как понятно, стать не мог. Это, конечно, не изменяло сути преступления, но объясняло его психологическую причину.

Но, как, почему аспирантка, юная, талантливая женщина так легко вошла в его иллюзорный, виртуальный мир и приняла его идеал, – «авторитет» Наполеона? Потому что семена, для этого преступления были уже брошены. Ведь Анастасия – родом с Кубани, где краевой центр Краснодар уже давно, десятилетиями бравурно называют «нашим маленьким Парижем»,  по прихоти и легкомыслию В. Лихоносова, автора романа «Наш маленький Париж».

Двадцатичетырёхлетняя Анастасия, молодой историк с большим будущим, как говорили те, кто её знал, похоронена в своей родной станице Старовеличковской. Это в десяти километрах от моей родной станицы Старонижестеблиевской. Дух "Нашего маленького Парижа» витает над её могилой. И пока что этот ядовитый «гуманистический туман» висит над родными просторами, выискивая своих новых жертв… Теперь можно сколько угодно обнажать истинный облик преступника. Но он оказался только орудием, проводником тех идей, в которые уверовал. Это ведь библейское положение неизбежно заканчивающееся трагедией, когда своими становятся «чужие боги в земле своей»… Но слава Богу, кажется этот «гуманистический туман» начинает рассеиваться. В рассказе Наталии Ячеистовой «Прошлым летом в Париже» внешне всё, вроде бы, так же, как и прежде, но переменился сам дух этого города, и куда-то пропали его блеск, волшебство и великолепие: «В тот день что-то сломалось во мне – будто порвался некий волшебный трос, долгие годы соединявший меня с Парижем. Я вдруг понял, что этот былой красавец подвержен смертельной болезни, отвратительные проявления которой вскоре покроют струпьями всё его тело». («Литературная газета» № 3, 2021).

Вполне понятно разочарование Парижем Владимира Личутина в его повести «Путешествие в Париж»: «И вдруг я пожалел, что съездил в Париж. Ведь рассыпался на осколки хрустальный замок, сотканный из моих былых мечтаний о неземной красоте неведомого мира… Батюшки мои, да стоило ли мчаться из России за тыщи вёрст, чтобы увидеть наштукатуренную красоту, от которой на весь белый свет сквозь морщины вопит унылая старость и самодовольная спесь молодящейся уличной кокотки, пропахшей нафталином». И о предшествующих «парижелюбцах», вдруг ставших пленниками Парижа: «Вряд ли кто предвидел из них, швырявших лакеям и номерным деньги на чай, которых, русскому бы крестьянину хватило в прожиток на год, что скоро сами станут портье, шоферами, горничными, мусорщиками и посудомоями, той самой низкою обслугою, которую во Франции никогда не презирали, но милостиво терпели как обитателей ужасного дна, куда страшно было упасть. Как немилосердно отмстилось инфантильным петербургским господам за безбожную мотовскую жизнь, за невнимание к простецу – человеку, пахнущему овчиной и навозцем, что веками безропотно гнул на них спину, и вот понадобился побег из России, чтобы здесь, в Париже, на своём горбу понять участь подневольного, о котором они и не представляли прежде». («Бельские просторы», № 10, 11, 2006; «Дом Ростовых», № 1, 2007). Но не только неприглядный внешний вид города вызывает разочарование у автора и его героя, а осознание смысла происходящего за этой ветшающей красотой: «Хватит экспортировать смуты».

Когда 15 апреля 2019 года в Париже горел собор Парижской Богоматери, чуткими людьми это было воспринято как зловещее знамение, как знак и символ, как пророчество о нашем дне. Как закат и гибель европейской цивилизации, умаляющей человека, а то и дерзающей обойтись без него. Цивилизации, столь долгое время остававшейся для многих образцом и эталоном.                                                                                                     … Глядя на пожар собора Парижской Богоматери, было удивительным и поразительным обнаружить, припомнить, что он давно был предвиден и предсказан и не только Виктором Гюго. И пожар, и крах той цивилизации, которую символизировал и олицетворял этот собор. Скажем, в стихотворении Николая Гумилёва «Франция»:

О, Франция, ты призрак сна,

Ты только образ, вечно милый,

Ты только слабая жена

Народов грубости и силы.

Твоя разряженная рать,

Твои мечи, твои знамена –

Они не в силах отражать

Тебе враждебные племена.

…А твой весёлый, звонкий рог,

Победный рог завоеваний,

Теперь он беден и убог,

Он только яд твоих мечтаний.

… И если близок час войны

И ты осуждена к паденью,

То вечно будут наши сны

 С твоей блуждающею тенью.

…Твоя война – для нас война.

 …Лишь через наш холодный труп

Пройдут враги, чтоб быть в Париже.

Когда я с ужасом смотрел на пылающий собор Парижской Богоматери, мне вспоминалось не только стихотворение Николая Гумилёва, но и стихотворение нашего современника, выдающегося поэта Юрия Кузнецова (1941-2003). Стихотворение, написанное в 1980 году:

Для того, кто по-прежнему молод,

 Я во сне напоил лошадей.

 Мы поскачем во Францию – город

 На руины великих идей.

 

Мы дорогу найдём по светилам,

 Хоть светила сияют не нам.

Пропылим по забытым могилам,

 Прогремим по священным камням.

 

Нам – чужая душа – не потёмки

И не блеск Елисейских Полей.

 Нам едино, что скажут потомки

Золотых потускневших людей.

 

Только русская память легка мне

И полна, как водой решето.

Но чужие священные камни,

Кроме нас, не оплачет никто.

Как видим, это совсем не то, что подобострастие Н. Гумилёва и В. И. Лихоносова. И главное, постигнуто это более сорока лет назад и до романа «Наш маленький Париж».

Почему кроме нас не оплачет никто? Потому что:

Мы любим все – и жар холодных чисел,

И дар божественных видений.

Нам внятно всё – и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений.

А. Блок «Скифы»

«Любим все», а не только и исключительно Францию и Париж, давно уже ставшие потускневшими символами, давно уже утратившие свои первоначальные высокие смыслы.

Если же «восторженными чужестранцами» мы проходим «городом родным», если идеалом для нас становится всецело иностранное, то в конце концов и родной город неизбежно становится чужим, не невозможным Екатеринодаром и не былым Краснодаром, а именно «маленьким Парижем». Впрочем, я писал уже об этом: «В европейском ласковом плену…» («Солёная Подкова»,  Авторский литературно-публицистический альманах Петра Ткаченко. Выпуск шестой, М. ООСТ, 2009). «Чужой «маленький Париж» или Торжество идеологии западничества» («Литературная газета», № 3, 2017), «Потоп и берега» журнал «Стратегия России», № 8, 9, 10, 2021).