Шубка из чёрного кролика

Самым чудесным воспоминанием из детства Марины остаётся вечерний поезд, везущий её с мамой к родне в станицу. Ехать недолго – два часа, но, чем чаще стучат колеса и быстрее мелькают телеграфные столбы, тем скорее замирает, а потом и вовсе останавливается время. Кипучая по натуре девочка Марина успевает заскучать от зимнего пейзажа, быстро погружающегося в заоконные сумерки, пожевать куриную ногу и варёное яйцо – набор русского путешественника - и осторожно открыть и закрыть крышку резной шкатулки, которую сунул ей в руки неизвестно откуда взявшийся и непонятно мычащий дядька в мокрой от снега фуфайке.

– Он немой… – шепчет мама испуганной Марине, возвращает товар коробейнику и отрицательно качает головой, давая понять, что покупать не будет.

Свет в вагоне становится ярче, экран окна тускнеет, глаза слипаются, и Марина, уже не борясь с собой, прислоняется к теплому маминому плечу и начинает падать с высокого трамплина в ярко-синее море...

– Приехали! – на самом интересном месте тормошит её мама и сует в руки шапку и варежки.

-А шубка? – волнуется Марина.

-Да вон она висит, - кивает головой мама в сторону вешалки, где чужая одежда заслоняет главную красоту купе, -  новую, только в воскресенье купленную на рынке, по-кубански толчке - чёрную шубку из блестящего кроличьего меха.

Мама снимает красоту с вешалки, бросает Марине, та ловит её, прижимает к себе, нюхает как букет цветов и начинает суетливо продевать руки в рукава.

- Не спеши, мы ещё не приехали, зажаришься, - смеётся мама и помогает выровнять застрявшую полу и огладить дочкину спину, уже покрытую ласковым мехом.

- Ладно, шапку потом наденешь, - сияет улыбкой мама, видя, как счастлива от обновки дочка.

…По звенящим от мороза подножкам вагона полусонная Марина спускается на землю и окончательно просыпается от холода, пробравшегося под теплейший наряд из меха.

О гринписе тогда еще не слышали, а кроликов всё равно жалели. Вот и Марина думает о том, что если бы её кролик существовал сейчас не в виде шубы, а был настоящим, живым зверьком, он бы тоже окоченел на таком морозе.

Но вот быстро, почти бегом, Марина спускается с крутой

насыпи по льдистой тропинке, и разогревается, и забывает свою печаль про кролика…

Уже в радостном возбуждении рассматривает она открывающийся в свете яркой луны пейзаж. Избушки, утопающие в снегах, кажутся ей сказочными пряничными домиками. Их окошки, как разноцветные леденцы, весело перемигиваются розовым, желтым, голубым светом. Из труб вьётся дымок, и тишина стоит такая, что скрип снега под ногами прохожих будит всех местных дворняг, которые рады случаю огласить округу кто хриплым лаем, кто тонким поскуливанием.

Марине кажется, что идут они долго и, нехотя нанося ущерб репутации любимой шубки, тоже начинает поскуливать:

-Ма-а-ам, скоро?

-Неужели замерзла? – усмехается мама, не сразу решившаяся на необычную для южных краёв покупку. Но дочка так горячо упрашивала, что мама убедила сама себя:

- Ну ладно, зима всё же настанет, глядишь, и шуба пригодится. Если только ты в неё влезешь. Рукава-то и сейчас коротковаты...

Покупки в те времена делали осмотрительно: пусть рукава лучше длинными будут, на вырост. Поэтому сразу во время примерки их подвернули, - не очень красиво и удобно, зато экономно! Своенравная Марина  на этот раз не возражала — мама и продавщица делают, значит, так и надо. Вот и перед выходом из вагона рукава пришлось подвернуть, иначе за поручни не удержаться.

...Обе порядком замерзли, пока добрались до дома тёти Кати, маминой сестры. Здесь тепло, и почему-то всегда полумрак. Может быть потому, что, как говорит тетя Катя, напряжение упало, а может для того, чтобы ярче мерцали угли сквозь приоткрытую дверцу в печи.

Это в средней России печь в избе большая и высокая, под потолок, и на ней можно лежать, как Илья Муромец. А на юге  она низенькая, маленькая. И называется не печью, а плитой. На плите у тети Кати постоянно что-то кипит – то чайник, то кастрюля с борщом, то чан с водой.

– Раздевайтесь быстрее, а то холоду напустите, – весело командует хозяйка.

Она всегда радуется маме, потому что “Нюрка”, как она называет её – самая из четырех сестер дальняя, а значит, любимая, и поводов для ссор не даёт, не то, что другие сёстры - соседки.

Пока Марина разматывает мохнатый шарф, бережно определяет черного кролика на крючок, мама уже разделась и убежала в дальнюю комнату, к своей маме, Марининой бабушке.

Бабушке Евдокии почти сто лет, и она редко встает с кровати. Марина её не очень любит, да и дома есть у неё своя бабушка – с руками мягкими, как сдобные булочки. Прасковья Анисимовна, все зовут её просто Анисимовной, приехала из средней России на Кубань, здесь вынянчила Марину с пеленок, да так и осталась жить в хозяйском доме. Одно время засобиралась домой, к родне. Уехала навсегда, а вернулась через неделю.

– Не могу. У них там и козы, и телята, – всё в доме!

– Отвыкла от кацапов! – с довольным видом сказал отец. А мама добавила: – Оставайся, мы тебя не гоним.

Много позже, когда «дитё» уже и школу окончило, отец построил няне времянку, то есть маленький домик на соседней улице. И про то, как жила она дальше, Марина, которую уже захлестнула взрослая жизнь, институт, любови и дружбы, не интересовалась. Анисимовну постигла участь многих бабушек, ставших неинтересными взрослым внукам.

– Давайте к столу, – позвала между тем тётя Катя. Она всегда угощала гостей лапшой из куриных потрохов. Вкуснее Марина в жизни ничего не ела, – так и стоит перед глазами тарелка с золотистым бульоном, в котором плавают тонкие полоски теста.

– Нет, сначала Ленку выкупаем и сами с дороги умоемся! – не приняла предложение сестры мама.

– Ну, так, так так, – легко согласилась тетя Катя и вытащила из деревянной люльки маленькое запеленутое существо с крошечной лысой головкой. Оно и плакать-то не умело, а только кряхтело и попискивало.

– Недоношенная, потому такая и маленькая, – обронила как-то мама в разговоре с соседкой. Таинственное слово долго не давало Марине покоя. Про себя она точно знала, что её нашли под елкой в Новый год, подружку Светку – на огороде в капусте. А где водятся такие некрасивые младенцы как её двоюродная сестра Ленка – тайна, ключ к которой Марина тщетно пыталась найти повсюду, - прислушиваясь ко взрослым разговорам, вглядываясь в страшную фотографию из семейного альбома: гроб, а вокруг стоит много людей, в том числе тетя Катя, мама с папой, дядя Вася и тетя Надя... По низу фотографии идёт белая надпись кудрявым почерком: “21 февраля 1954 года”.

“Ленка тоже родилась в 1954 году”, – соображала Марина, но что связывало эти даты, понять, как ни силилась, не могла.

… Для купания принесли из коридора цинковую ванночку с помятыми боками, налили в нее кипяток и вывалили целое ведро снега, который тут же обмяк и растаял.

– Марганца положить? – озабоченно спросила мама.

– Давай, а то я без тебя всегда боюсь переборщить, – обрадовалась помощнице тетя Катя.

 – Смотрите, дитё не сварите! – раздался из спальни зычный голос бабушки Евдокии.

– А то без вас не знаем! – беззлобно огрызнулась тетя Катя, ловко завернула крошечное тельце в простынку и бережно погрузила его в ванночку.

Мама стала набирать воду в стеклянную банку и осторожно лить на простынку. Тельце вздрогнуло, смешно захрюкало и, кажется, даже заулыбалось.

  После купания мама взяла теплую  бутылочку, прижала к себе малышку, которая сначала захлебывалась молоком, а потом затихла в чмокающем блаженстве.

– Чего стоишь? – шепотом, чтобы не спугнуть Ленку, скомандовала Марине мама. – Иди умойся, пока вода не остыла.

Марина наклонилась над корытом, погрузила в воду руки,

и вдруг заметила, что они стали желтого цвета.

– Фу! – отпрянула она от ванночки. – Не буду я в Ленкиных какашках мыться!

-  Да это не какашки, это марганец, - рассмеялась мама, к ней присоединились и тётя Катя, и даже бабушка из соседней комнаты.

– Ну не умывайся, – великодушно разрешила мама. – Ложись спать.

Тетя Катя взбила подушки, наполненные нежнейшим пухом, Марина улеглась на воздушную перину и уже сквозь начало сладкого сна слушала обрывки взрослых разговоров:

– Поддувало закрой, утром золу выгребем...

– А Надька приходила?

– Завтра мать будем купать.

– Да купали же недавно...

Последнее, что Марина слышала, был мамин шепот:

– Уже спят. И та и другая. Хоть бы ночь спокойно прошла...

...Много позже подросшая Ленка присутствовала где-то на обочине Марининой жизни. То плавала как рыбка в речке, в которой Марина с одноклассниками плескались всё лето, то проявлялась на фоне редкостной снежной зимы чёрным пятном в виде кроличьей шубки, доставшейся ей по наследству. Мама долго уговаривала Марину рассудить здраво и расстаться с любимицей, превратившейся в меховую куртку.

Потом сестра проявилась уже отчетливее. Она поступила в городское медучилище, и, несмотря на законное место в общежитии, жила в доме у “тётечки Анечки”. Так она называла Маринину маму, и Марине это не нравилось. «Подлиза!» – злилась Марина, скрепя сердцем признавая право сестры на мамину любовь и хлеб-соль. Хотя сытый дом начальника, каким в ту пору был Маринин отец, не мог сравниться ни с домом тёти Кати, ни с домами других маминых сестёр.

...Много лет спустя как-то заговорили с коллегами о детстве. Марина с недоумением слушала, как мужчины вспоминают кто кусочек сала, кто сковородку жареной картошки…

Их же стол время от времени буквально ломился от яств.

Маринина мама слыла лучшей кулинаркой в станице, а в те времена было модно встречать и угощать на дому делегации, прибывающие в колхоз с загадочной целью обмена опытом. Прибывали и чехи, и болгары, и венгры, и всех их надо было не просто накормить в казённой столовой, а удивить, как богато и красиво живёт советский народ.

…С утра пораньше в дом завозились мясо, помидоры с поля, арбузы с бахчи, и хозяйка засучивала рукава...

Кроме этой общественной нагрузки ей приходилось исполнять ещё и роль радушной хозяйки, привечающей родню со всех концов страны. 

Каждое лето москвичи, ленинградцы, пермяки ехали на юг и, не доезжая до моря, оседали в гостях у тёти Ани. И за нехваткой места в доме ночевали в палатках, разбитых прямо посреди двора.

Так что Марине её детство казалось нескончаемым многолюдным праздником. А то, что мама выбивалась из сил, обслуживая ораву гостей, она поняла много позднее.

- Бедная мама! – не без доли ехидства сочувствовала она ей через много лет. – Как ты всё это выдерживала? 

И с удовольствием прокручивала перед старушкой калейдоскоп лиц, растворившихся во времени и пространстве. - Хоть бы открытку тебе кто по старой памяти прислал, о здоровье справился!

Мама не принимала её иронии. Она боготворила родню и не жалела для неё ни времени, ни сил, ни денег.

Вот и Ленка благополучно повзрослела под её крылом, получила диплом медсестры и сразу же выскочила замуж за свежего лейтенантика - бывшего курсанта военного училища.

- Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне, - прочувствованно говорила Марина тост в виде стихов на свадьбе. Хотя брак этот в душе не одобряла.

Рядом с сестрой – яркой сочной блондинкой - жених выглядел бледным заморышем.

Что не помешало, впрочем, чете молодых дружно жить -поживать и добра наживать.

С последнего места службы Олега, из Монголии, молодожены вывезли столько добра, что оно с трудом поместилось в железнодорожный контейнер.

– Я же там в медсанчасти работала, а торговая база рядом, вот мне и перепадал дефицит, – хвалилась Ленка.

В супружестве и за границей она ещё больше побелела, раздобрела, щеголяла в красном кожаном пальто, лаковых сапогах на платформе и сводила мужчин с ума своими зелеными русалочьими глазами.

…Обычно долгое отсутствие отрезает человеку путь к обустройству на старом месте. Ленка же, теперь представлявшаяся Алёной, вошла в их перенаселённый южный городок как нож в масло.

Без сожаления бросив медицину, «села на дефицит», то есть стала за прилавок ювелирного отдела универмага, и прекрасные очи её от блеска бриллиантов зажглись ещё ярче.

Сначала Марина надеялась, что сестра предложит и ей золотую вещичку, потом намекнула ей сама. Но сестра как хорошая актриса выдержала длинную паузу и неохотно ответила:

- Ну… надо подумать. У нас ведь всё горком контролирует…

Марина ушла от нее обиженной. Причём тут горком? Неужели Ленка до сих пор не может простить ей несчастной шубки, которую ей пришлось донашивать за сестрой?

Но разве Марина виновата в том, что мир так устроен: у кого щи жидкие, у кого жемчуг мелкий?

Кстати, кроме вожделенного золотого колечка был у Марины ещё один, уже не связанный с сестрой, повод для зависти. Тянулся он из далёкого детства, но волновал до сих пор.

Давным-давно их сосед-полковник вывез из послевоенной Германии вместе с коврами, картинами и кружевными комбинациями, в которых, как в вечерних платьях, форсила его жена, фарфоровый кукольный сервиз. Крошечные чашечки с золотым ободком и нежной картинкой на тонкой стенке так запали Марине в душу, что спустя много лет, выбирая тему для диссертации, она остановилась на немецком романтизме. А коллегам по кафедре объявила, что нашла разгадку странного заявления Достоевского о красоте, которая спасет мир.

– Русский мир, – вот что хотел сказать классик. Ведь чем Россия отличается от Европы? Отсутствием вкуса! Отсюда и некрасивая одежда, и неустроенный быт. И если вымыть мутные окна, снять с наших женщин затрапезные байковые халаты...

– То наступит царствие небесное, – закончил за неё преподаватель философии.

– Да ну вас! – махнула рукой спорщица и рассмеялась вместе со всеми. Ведь и её мать до сих пор придерживалась спартанских взглядов и ни за что не хотела расстаться с фанерной тумбочкой и давно вышедшим из моды абажуром.

У них в доме никогда не было ни красивой мебели, ни посуды. Как, впрочем, и в доме тёти Кати, и всех сестёр. Интересно, страдала ли от этого Ленка? Наверняка. Поэтому теперь навёрстывает упущенное, лечит детские травмы. Одевается как картинка, чтобы старшая сестра, в распоряжении которой и сейчас есть только заурядный гардероб, а в детстве – разве что пресловутая шубка, жила и завидовала ей, такой красивой и благополучной.  

Увы, но затмить сияние ленкиных бриллиантов Марине не удалось даже научной карьерой, - защитой выстраданной диссертации.

«К чему книжная мудрость, если встречают все-таки по одежке? – маялась она, понимая, что неуклонно превращается в синий чулок. “Когда это со мной началось? - пыталась определить она. – Когда развелась с мужем – хорошим, но сильно пьющим человеком? Или когда появилось наслаждение от мелкой пакости – завалить на зачете и довести до слёз смазливую первокурсницу?”

…Утешение в виде колечка ей все же досталось. Совсем, конечно, не такое, о каком мечталось. Вместо изящного, с маленьким алмазным глазком, Марина получила массивный перстень с мутным желтым камнем.

– Так и хочется разрезать и гной выдавить! – пошутил остряк коллега. А еще в кавалеры набивался!

…Жизнь между тем шла своим чередом.

Ленкин лейтенант дослужился до капитана, их дочь Татьяна, названная в честь покойной бабушки -долгожительницы, поступила в торговый техникум. Марина жила с дочкой и старенькой мамой, проводившей в последний путь и мужа, и всех сестер, включая любимую тётю Катю.

– Куда я к себе мать возьму? В город, что ли? – отбивала Ленка советы старшей сестры. – Она у меня боевая, сто лет проживет. Сколько было бабке Татьяне? Сто? Нет, сто два года! Наша порода – долгожители! – рокотала Ленка, оглядывая с некоторым сомнением невзрачную фигуру сестры.

- И что вы все привязались – возьми, возьми… А личная жизнь? Вон сейчас Олег в командировке, Татьяна на практике, а я – женщина свободная, кра-а-сивая. Ну, тебе этого не понять, – щелкнула она Марину, как та её в детстве, по носу.

…Тетя Катя прожила восемьдесят лет и умерла от инсульта.

Ленка устроила матери пышные проводы, громко, как и положено, рыдала над гробом, и старушки, набежавшие со всей станицы как в театр на представление, остались ею довольны.

– Много читаешь, – уже через неделю выслушивала Марина нотацию от сестры. – Все мозги высохнут!

– Да... – виновато соглашалась Марина. – Во многой мудрости много печали.

– Чего? Ты что, и в церкву ходишь?

– Да нет, цитирую... – оправдывалась Марина.

– А... Ну-ну... – снисходительно роняла сестра: она уже давно чувствовала себя старшей.

Марина смотрела ей вслед и спрашивала себя: “Так кто из нас в какашках, а кто в шоколаде?”, пыталась разозлиться, а на самом деле любовалась и восхищалась родной красавицей.

“А всё гены, будь они неладны! Сколько ни проповедуй родство по духу, а кровь есть кровь!”

...А еще через год красавица вдруг попала в больницу.

– Поезжай, узнай, что с ней, – забеспокоилась мама. – Что-то у меня душа болит.

– Да что с ней случится, она же крепкая, как орех, – успокаивала мать Марина, чувствуя, как тревога подступает и к её сердцу.

Когда ей разрешили пройти в палату, она с трудом разглядела на подушке бледное личико, затерявшееся среди толстого слоя бинтов.

– Полюбуйся на меня: синяки под глазами, черепушка го-лая, рука не работает... – слёз в глазах сестры не было, зато её муж, как обиженный ребенок, тихо ронял их у окна.

– Ничего, зайчик, крепись. Ты у нас сильная... Марина растерялась, – впервые, за исключением детства, она видела сестру такой беспомощной.

Елену, ещё очень слабую, выписали из больницы только через три месяца. Еще полгода она упорно занималась реабилитацией, разрабатывая парализованные конечности. Наконец они ожили, Елене дали инвалидность, и она... засобиралась на работу.

– Ты что, с ума сошла? – кричала ей при молчаливой поддержке зятя Марина. – Какая работа! Тебе беречь себя надо!

– Ну да, буду я дома рассиживаться! Да на мое золотое место знаешь сколько охотников? А семью кто кормить будет? Олег, что ли, со своего оклада денежного содержания?

Елена разошлась не на шутку, а нервничать ей противопоказано, поэтому сестра сдалась.

…Она опять ушла в свой серебряный век, в свою тихую гавань с полупустыми залами библиотек.

А еще через год позвонил Олег и, заглатывая слова, стал говорить что-то о родстве крови и души, о судьбе и Богом посланных испытаниях...

– Ты что, выпил? – догадалась Марина. – А по какому такому поводу? И как на это смотрит моя строгая сестрица?

– Леночка, - всхлипнул собеседник, - в больнице!

- Как? Опять?

У Марины сжалось сердце. Ничего вразумительного не добившись от раскисшего мужика, она набрала номер ординаторской хирургии и получила страшное подтверждение: опухоль вернулась. Грядёт ещё одна операция.

…На этот раз Елена выкарабкивалась тяжелее. Почти отнялись рука и нога, долго не восстанавливалась речь. Даже когда стала вставать и ходить на костылях, двигалась осторожно, боязливо, как будто боялась расплескать чашу с драгоценной влагой.

Лишь год спустя изумрудные глаза её очистились от мутной пелены, нанесённой физической болью. Во взгляде появилась привычная твердость, лишь изредка разрушаемая сомнением. Марина чувствовала: в Ленке поселился страх, и этот страх она, как ни старается, победить не может.

– Теперь всё тяжёлое позади, Ленуська, мы с тобой долгожители, вспомни, надо мужаться и жить – попыталась как-то Марина обнять и приласкать сестру, но когда та мягко отстранилась, поняла, что жалость она и в таком состоянии от неё не принимает.

…Время шло, и тихой сапой наводило в человеческих жизнях свой порядок. Елена, теперь уже почти здоровая, наверняка победила свою болезнь, тьфу-тьфу-тьфу. Это магическое заклинание Марина с мамой употребляли во всех тревожных ситуациях, боясь сглазить малейший проблеск надежды.

Настораживало только то, что Ленка не рвалась, как раньше, на работу. Значит, её дух, который пал, не поднялся с новой надеждой. Но Марина всё же верила, что на этот раз бог пронесёт чашу страданий мимо сестры, мимо всех родных и близких, которые мучились и страдали вместе с ней.

Эта вера и отпустила Марину на волю. Она расслабилась и позволила себе уехать по делам в Москву. А вернувшись через две недели, с удивлением обнаружила, что на вокзале, чего раньше никогда не случалось, её встречают. Двоюродный брат Сергей без улыбки и особых приветствий молча взял чемодан, усадил её в машину и повез на своем “жигуленке” по утренним, еще свободным от пробок, улицам.

– Куда ты повернул? – удивилась Марина, – забыл, что я живу на Фестивальном?

– А я тебя не домой везу, а к Ленке.

Марина громко ахнула:

– Что, опять больница?

– Хуже. Авария. Ленка с Олегом ехали по Ростовской трассе, навстречу грузовик… лобовое столкновение… Олег выжил, в реанимации, она в морге. Вернее, уже дома. Сегодня похороны, хорошо, что ты успела.

…Захлебываясь слезами, Марина упала на гроб, обожглась жутким холодом еще недавно такого красивого, полного жизни тела и, не помня себя, заголосила, как все её тётки: “Что они с тобой сделали-и-и...”, вкладывая в это “они” и людей, и судьбу, и самого господа бога, который не мытьем, так катаньем забрал Ленку к себе.

Потом вместе с племянницей, ещё не осознавшей себя сиротой, они сидели у гроба и молчали. Откуда-то из другого мира доносились глухие разговоры о том, что когда покойницу везли с аварии, «добрые люди» сняли с нее бриллиантовое кольцо и серёжки - дочкино наследство... что муж теперь останется инвалидом, что гроб купили дорогой, не поскупились... Марина поглаживала сестру по холодной щеке и вспоминала страшную фотографию с белой надписью по чёрному фону “21 февраля 1954 г.”

В тот день хоронили дядю Николая, отца Елены, который её очень ждал, но так никогда и не увидел.

Полуживым он вернулся из воркутинского лагеря, куда был отправлен как предатель родины после немецкого плена. -Как будто он преступник, виноват, что на войне не убили, - рассказывала мама. – Признали предателем, из немецкого концлагеря отправили в другой лагерь. Он тогда ещё шутил: дали направление в санаторий. В этом санатории ему так поправили здоровье, что он дома всего год и прожил. Больной был, худой, скрюченный… А дочку как ждал! Как будто знал, что будет дочка!

Вот тогда, в лютом 54-м, раньше срока, недоношенной, и родилась Ленка, младенец-сирота, которая и плакать-то не умела, а только тихонько попискивала, как будто опасаясь криком нарушить хрупкое равновесие этого холодного безжалостного мира, куда она попала...

Хорошо, что у тёти Кати было много сестёр – они всем гуртом, как говорила мама, и вынянчили слабого, больного ребёнка, о котором даже врачи говорили: не жилец.

...После похорон Елены прошел год. Жизнь Марины не изменилась. Разве что дочка окончила институт и уехала в Москву, поступила в аспирантуру.

– Ты бы сходила к Олегу, как они с Танюшей там? – иногда принималась уговаривать Марину старенькая мама.

– Да что он, маленький, что ли? И не конченый инвалид, во всяком случае живой, в отличие от жены… – укоряла зятя Марина, для которой уход сестры стал и трагедией, и вечно зудящей душевной раной.

Как будто Ленка по собственному желанию нарушила правила их общей игры и вместо заслуженного поражения дала сестре карт-бланш, которым та всё равно не сумеет воспользоваться.

Конечно, Марина пошла, даже без предварительного звонка, в знакомую квартиру. И то, что увидела в ней, прежде такой богатой и ухоженной, ввергло её в уныние. Из комнат исчезли дорогая посуда и картины в золоченых рамах, а последний ковер, закатанный в трубу, уже стоял в прихожей в ожидании выноса.

– Всё у нас нормально. Я учусь, папа на инвалидной пенсии. Вот только по маме очень скучает, – неубедительно лепетала племянница Таня, бледным личиком похожая не на яркую мать, а на отца в период его жениховства.

– Вижу, как у вас нормально, – поджала губы Марина и тут же почувствовала себя стервозной училкой. Она опомнилась, обняла девочку, привлекла к себе и уже мягко произнесла:

– Как же ты тут одна, бедолага...

Таня тут же расплакалась, призналась, что она в отчаянии, что жалко папу, который очень горюет и поэтому пьет.

– Жалко-то жалко, но о тебе он думает? Что тебя надо на ноги ставить, он помнит?

Марина что-то говорила, гладила девочку по плечам, а сама думала о том, что мир держится на женщине. Уходит хозяйка – рушится дом. И сколько ещё таких слабаков, как Олег! “Да они все такие!” – вспомнила свой семейный опыт Марина и велела Тане собирать вещи.

– Я ещё вернусь, поговорю с папой, мы его не бросим, – пообещала она растерянной девочке. – А пока поживешь у     нас. Места много, спокойно, бабушка будет рада.

...Когда из дома стало нечего выносить, Олег всё же образумился. Не без посторонней, как водится, помощи. Одинокая соседка, простая, но решительная дамочка, прибрала его к рукам, и он утешился, покруглел, раздобрел, иногда просил дочь, правда не очень настойчиво, вернуться домой, но та сначала называла его предателем, потом пообещала подумать, да так и думает до сих пор.

Она живет у Марины, ласково и привычно называет ее “тётечкой”, пользуется гардеробом сестры, осевшей в Москве, похоже, навсегда. Старенькая же бабушка от Таниного присутствия так воодушевилась, что даже ходить стала бойчее.

Взбодрилась и Марина, у неё как будто появился смысл жизни, а значит, прибавилось сил.

Глядя в зеленые, русалочьи глаза племяшки, день ото дня превращающейся из тощего котенка в пушистую красивую кошечку, она чувствует себя почти счастливой и представляет, как, любуясь дочерью, радовалась бы покойная сестра, о соперничестве с которой теперь и вспоминать грешно.

Марина гонит прочь тяжёлые воспоминания и пытается просто наслаждаться жизнью, пока родные живы, здоровы, вместе, рядом, и до них, если захотеть, можно дотронуться,  обнять, почувствовать тепло близкого человека.

...Это ли не счастье?

Лариса Новосельская