В полдень 8 августа 1942 года и утром 2 февраля 1943 года. А еще…
1124
В полдень 8 августа 1942 года и утром
2 февраля 1943 года. А еще…
Но сначала о скрипке…
Мне и самому эта история показалась неправдоподобной. Подумать только − скрипка великого итальянского мастера Антонио Страдивари и вдруг в Новотитаровской? Чего я только не воображал, слушая рассказ бывшего директора школы и первого атамана станицы Новотитаровской Бориса Константиновича Козаченко. Даже не исключал и тот вариант, что на ней мог играть непревзойденный скрипач и композитор Никколо Паганини. И это больше было бы похоже на правду, чем-то, о чем довелось услышать далее.
Но, однако, по порядку.
Шел февраль 1920 года…
С севера на юг шли переполненные вагоны беженцев. Люди, охваченные хаосом гражданской войны, в спешке покидали Россию. Время было не простое − смутное. К тому же свирепствовал голод и тиф. Почти на каждой станции с вагонов выгружали больных и умерших.
Так на станции Новотитаровской 2 февраля того же года (запомним эту дату) с поезда сошла и молодая барышня с ребенком на руках. У мальчика был сильный жар. Он бредил и задыхался. Мать была в полном отчаянии. Люди, к которым она обращалась за помощью, разводили руками и смущенно пожимали плечами.
Смилостивилась лишь одна пожилая казачка, приютившая несчастных у себя дома. Благо, что у хозяйки под рукой оказались настойки из различных трав и кореньев, немного козьего жира и меда. Через неделю малышу стало намного лучше. И женщина засобиралась в дорогу. В Турции ее ждал муж.
Прощаясь с Марфой Афанасьевной, женщина достала из чемодана скрипку и сказала:
Мне больше вас нечем отблагодарить. Потом и сочтемся, когда вернусь, а мы обязательно вернемся…
Но женщина не вернулась. Вскоре не стало и Марфы Афанасьевны.
Каким-то образом скрипка оказалась в руках комсомольских активистов. На ней самодеятельные музыканты играли на молодежных вечеринках и свадьбах. Но никто так и не догадывался, что в их руках инструмент великого мастера. Да и вряд ли бы догадались.
Но…
Это случилось 8 августа 1942 года. Около двух часов по полудню. Точнее дат не бывает. В станицу Новотиторавскую (тогдашний райцентр) вошел велосипедный полк пехотной дивизии третьей армии Майштейна. Навстречу им с хлебом-солью шли пожилые казаки, а позади их сводный оркестр из молодых музыкантов. Среди медных труб духовых инструментов, игравших марш, запевалой оказалась и скрипка Страдивари.
Помню, как плакала моя бабушка, глядя на эту "церемонию", − вспоминает Иван Иванович Подгайний, будучи тогда подростком.
Шоб им всим пусто було, − приговаривала она, посылая в адрес своих станичников проклятья.
А ее муж, Петр Алексеевич Подгайний, участник первой мировой войны, прибавил:
Хиба можно так казачью честь поганыть. Врага с хлибом-силью встричать. Ныгоже так, казакы, ныгоже. Одумайтысь…
Заткни глотку, дед, − услышал он в ответ от молодого казака. − Цэ наша власть вырнулась, наша, − чуешь!
Но старик его тут же упредил:
Гляды, хлопчик, шоб тоби вороны глаза ны повыклювыволы…
А немцы непрестанно хлопали в ладоши, улыбаясь столь радушному приему. Только один обер-лейтенант, одетый в шорты, супя брови, прислушивался к звукам скрипки и, видимо, не верил своим ушам, что в руках молодого казака (неумелого музыканта) скрипка Страдивари. Когда стихла музыка, он подозвал его к себе и отвел в сторонку. Долго разглядывал инструмент, а потом стал играть. Все притихли. Играл он профессионально, трогательно и по-особому умилительно. Этого не отнять. Казак понял, что офицер хочет присвоить скрипку, и попросил ее обратно. Тот смерил его испытывающим взглядом и ткнул пальцем в кобуру своего пистолета. На том инцидент был исчерпан.
И "праздник" был продолжен. И гуляли долго и весело. Потом стали строить планы, как жить дальше?
В станице была сформирована охранная рота из 42 полицаев. Подразделение, надо сказать, по местным меркам немаленькое. Руководил ее староста Зотов. Они отвечали за соблюдение "нового порядка". Всем жителям станицы вменялась трудовая повинность с 6 до 19 часов. Кто держал коров, тот был обязан ежедневно сдавать 2 литра молока, а с каждой курицы в неделю − 5 яиц. Вводился также комендантский час с 20 до 6 часов утра. За неисполнение любого из этих распоряжений − расстрел. Такими полномочиями были наделены станичные полицаи. И рьяно взялись за дело, порой проявляли и излишнее усердие.
Едва опускались сумерки, как тут же пустели улицы. И только полицаи, как голодные волки, рыскали по всем закоулкам. Без всякого спросу нагло заваливались в чужие дома, требовали самогона и добротной закуски. Попробуй откажи − в ход пойдет плеть. Что чаще всего они и делали.
Как же так, − говорили им женщины, − вчера, мол, жили по-соседски, одну поживу на всех делили. А теперь последние крохи у наших детей отнимаете, как же так?
А потому, что вы наши батраки отныне и навеки, − почти в один голос отвечали полицаи и по-барски посмеивались.
Но смех этот был недолгий.
Вскоре на прилегающих к станице дорогах стала взлетать в воздух вражеская техника. Немцы недоумевали. Даже сами полицаи не догадывались, что под их носом орудовали бесстрашные подростки. Они пробирались на аэродром, выкручивали из авиационных бомб капсюли-детонаторы и устанавливали их на дороге. Эффект был ошеломляющий. Никто не мог ожидать такого противостояния со стороны юных мстителей.
И мы, видимо, радуясь своим успехам, потеряли бдительность, − вспоминает Иван Иванович Подгайний. − Несладко приходилось и полицаям. Они дневали и ночевали в засадах. И удача им улыбнулась. Двенадцать человек были арестованы. Чему они и радели. А дальше и вспоминать не хочется… да и молчать не легче. Разве забудешь такое, − в задумчивости проговорил старик и прибавил: − А все-таки забыли, не вспоминают. И даже Ваню Саенко. А я и сейчас, знаете, всю эту картину вижу и… куда уж тут забыть…
Напротив немецкой комендатуры детям учинили судилище. По 25 шомполов каждому − таков был приказ. За его исполнение принялись полицаи. Немцы только созерцали, удивляясь их прыти. Один из них заливисто играл на губной гармошке, как бы подзадоривая их разгоряченный пыл, а другой неустанно щелкал затвором фотоаппарата, а кто-то из станичников сказал:
– Зачем нам немцы, коль мы сами друг друга поубиваем. Дай только волю… вот таким, и… они разорвут мир на части.
И тут, в эту же секунду, толпа народа вздрогнула, пошатнулась. Отступила назад. После пятнадцатого удара местного палача скончался Ваня Саенко. Полицай поднял его златокудрую голову и с волчьим оскалом, озирая лица станичников, выкрикнул: "Готов. Следующего".
Из толпы вырывались наполненные гневом слова: "сволочи", "нелюди..."
Молчать! Заткните рты. А то… мы вас… вот так… каждого…
В тот вечер полицаи праздновали свою "победу", получив от немцев похвалу и ящик настоящего немецкого шнапса. И гуляли всю ночь.
А наутро следующего дня взлетел на воздух вражеский танк Т-3, переоборудованный немцами под артиллерийскую установку. Погиб и весь немецкий расчет. Ее взорвал Витя Соловьев – член комсомольской подпольной группы. Юные партизаны не только наносили ощутимый урон врагу, но и подрывали их боевой дух. Вот еще один яркий пример – равный невероятной смелости и дерзости, как считали и говорили сами немцы.
Однажды к вражескому штабу, который находился на улице Прогонной, подъехал на породистом пегом скакуне немецкий полковник. Это был не конь, а степной ветер, хвастался он. Даже старые казаки не видели такого красавца и от удивления почесывали затылки. В десяти метрах от штаба полковник затянул поводья на коновязи и, не без гордости похлопав его по холке, направился в здание. А через полчаса коня и след простыл. Полковник пришел в небывалую ярость. Этого рысака он получил от самого Майшейна, как боевую награду, а тут вдруг такой "облом".
По тревоги была поднята вся комендатура. Особая задача была поставлена полицаям, чтобы они прочесали каждый закуток, нашли коня, а виновных − расстрелять. А того, кто найдет рысака, ждала награда. Однако все усилия полицаев, как они ни старались запугивать односельчан, чтобы отыскать пропажу, оказались тщетными. Оплошали по полной. Конь словно сквозь землю провалился. Вот уж где была потеха, так потеха, из-под седла коня увели, поговаривали старые казаки, посмеиваясь в усы.
И только 12 февраля 1943 года, когда освободили Новотитаровскую, ребята привели строевого коня командиру дивизии полковнику Захарову. Он поблагодарил юных патриотов и подарил коня командиру полка майору Александровскому. Его полк особо отличился в бою и первым вошел в станицу.
Однако вернемся чуточку назад.
В конце января немцы в спешном порядке готовились к отступлению. Не оставили они без внимания и своих "подопечных". Перед ними был поставлен выбор: или вы с нами, или… мы вам не завидуем.
А что тут думать. Шкуру свою надо спасать, − обращаясь к своим подчиненным, сказал Зотов. − Дорога у нас одна. Надобно, казаки, уходить всем. С немцами. Другого пути у нас нет. И быть не может.
Из 42-х полицаев вместе с женами и детьми к немецкому штабу на той же улице Прогонной собралось 38 семей. Это было 2 февраля 43-го года. А перед открытым настежь окном стоял обер-лейтенант и на скрипке Страдивари доигрывал свою "лебединую песню", провожая в путь очередной обоз.
Мы еще вернемся. Обязательно вернемся, − кто-то выкрикнул из полицаев, несмелым затравленным от страха голосом.
"Трогай!" − была дана команда. Послышался заунывный скрип колес. Повозки шли медленно, утопая в грязи. И хмурилось небо. Невесело выглядели и лица полицаев. Ехали они с опущенными головами, а жены закрывали свои лица платками, чтобы не видеть своих станичников, стоявших у своих плетней по обеим сторонам улиц.
Недолог ваш путь, − выкрикнула тетка Вани Саенко, плюнув им в след.
Кто-то из них огрызнулся:
Ще побачим, кто есть кто? За нами генерал Шкуро стоит. С пятитысячной армией казаков.
И действительно, так и было. Но это уже другой, не менее драматичный, рассказ.
Обоз продолжал путь в сторону Тамани. Путь был нелегким. Растаявший после морозов чернозем превращался в непроходимую топь. Приходилось все время подталкивать телеги, груженные провиантом и награбленным добром. В том же обозе находился и немецкий офицер, увозивший скрипку Страдивари. Ровно через 23 года. День в день. Она исчезла навсегда.
В станице Воронцовской они остановились на ночлег. Уставшим до смерти полицаям не спалось. Все думками себя ублажали, пытаясь отогнать от себя недобрые предчувствия, глядя в кишащий омут тьмы. Если кто-то и пытался высказать свои сомнения вслух, как Зотов тут же их обрывал:
Что несете непотребное. Молите Бога, что немцы нам такую милость оказали. Детей и жен не оставили. Разве нам худо с ними было? А придут красные – хана! Вот и думайте?
Никто и не пикнул.
Утром они продолжили путь. Не доезжая станицы Ивановской, сделали привал. С левой стороны был густой терновник, а с правой − небольшой овраг.
Женщины − влево, а мужчины − вправо. На все надобности − десять минут. И в путь! − подал команду немецкий офицер.
В повозке осталась только одна Вера Зотова − дочь старосты. Она-то и была свидетелем всего случившегося. Вслед за полицаями направились десять румынских автоматчиков. И только в последний момент, когда защелкали затворы автоматов, лица полицаев стали мертвецки белыми.
Вы что задумали, суки, − выкрикнул Зотов. − Да мы же…
Но треск автоматных очередей тотчас же заглушил их голоса. Через минуту, обезумив от увиденной горы трупов, истошными голосами закричали жены, и бросились немцам в ноги.
Они же вам верой и правдой служили, а вы… За какой такой грех?
Что ни есть великий, − изрек немецкий офицер, который держал под мышкой скрипку Страдивари и, размахивая смычком, прибавил: − Предатель − это существо, которое относится неизвестно к какой особи.
Никто из жен, несмотря на жестокую расправу над их мужьями, так домой и не вернулся. Хотя выбор им был предоставлен.
Все дальше и дальше удалялся их обоз. Видно было только черное облако воронья, все ниже и ниже опускающееся к телам расстрелянных полицаев, а небо становилось все чище и чище. И уныло завывал степной ветер, как будто справлял по ним тризну. Кто-то из вдов запел грустную песню, связанную "с ридной хатой", а немецкий офицер подыгрывал им на скрипке улыбаясь. А дети плакали, утирая кулачками слезы.
Весть о расстреле полицаев тут же дошла и до новотиторовцев. Каких только пересудов не было. Но никто по этому поводу не мог дать ясных объяснений. Ибо к этому событию, которое потрясло всю станицу, примешивалось и то, что жены полицаев вместе с детьми ушли с немцами, и в этом, может быть, было что-то ужаснее всего. Так считали многие. Даже их родители.
Казалось, что с годами все уже стерлось, забылось.
Не все…
Через пятьдесят пять лет к директору школы и тогдашнему атаману станицы Б.К. Козаченко вошла уже немолодая женщина. "Я, Вера Зотова", − представилась она. Атаман даже почувствовал непривычную для себя робость. "Чем могу служить?" − спросил он. Вера поведала атаману всю свою непростую жизнь. Оказавшись во Франции, Вера вышла замуж за армянина и спустя многие годы вернулась в Ереван. Семейная жизнь не сложилась. Не складывалась она и на исконной родине. Родственники настороженно отнеслись к ее возвращению. Никто не осмелился ее приютить.
Почему меня все боятся? − как-то спросила она у Козаченко.
И он незамедлительно ответил:
У памяти, Вера, время особое − помнящее.
Тогда она выдвинула версию, видимо, придуманную матерью, что ее отец был законспирированным партизаном в тылу врага. Что было маловероятно. Но, однако, переубеждать Веру Козаченко не стал. В тот же день он привез ее на своей машине в Краснодарское управление ФСБ. Прождал он Зотову более пяти часов. И было все зазря, как и подсказывала его логика. С тех пор Вера Зотова в станице больше не появлялась.
Видимо, тот немецкий офицер (который увез с собой и шедевр великого мастера) был прав, почему они расстреляли полицаев. Имя которым − предатель! Каковым был и казачий генерал Шкуро. Но с этим не все согласны. Пытаясь возвести его в ранг освободителя кубанского казачества. Чьи руки по локти в крови. И точно так же, как и генерал Власов в 1947 году (стоит напомнить), Шкуро был приговорен к смертной казни (через повешение).
А по мне это и не диво, − в задумчивости проговорил Подгайний. − Мы и сейчас друг от друга отмежевались. По одну сторону бедные, а по другую богатые. А у кого деньги − у того и власть. Вот и ладу у нас нет. Кто Богу молится, а кто сатане. Эта песня мне знакомая. Да и ему, Шкуро, сдается мне, что и памятник поставят. Как Бандере на Украине. У нас это запросто. Чего уж тут… другие ценности нынче. Другие. А мы…
А мальчишек-патриотов, ставшими уже стариками, забывают.
Уже забыли…
Только имя генерала Шкуро все чаще и чаще появляется на страницах СМИ, словно кто-то настойчиво старается отбелить черные страницы истории. И что-то уже удалось, чего греха таить.
А дальше? Что будет дальше?..
Такой чести он удостоен не будет. Никогда, − резко заявил атаман Козаченко, обращаясь к станичным казакам. − Это дурно пахнет. Пахнет расколом. И я этого не позволю.
Ах, коммуняка красный, не место ему в наших рядах, − ополчились казаки на атамана, на своего бывшего учителя.
И Козаченко лишили должности станичного атамана.
Но не это меня тревожит, − сказал Борис Константинович, − а отзвуки прошлого… той самой скрипки Страдивари.
Михаил Лисун
г. Краснодар
