Беседа с профессором филологии Кубанского государственного университета Алексеем Татариновым
3017
Среди многих определений современной цивилизации нередко встречается слово «нелитературная». Мол, научно-технический прогресс превосходит все самые смелые мечты человечества, а потому оно больше не нуждается в фантазиях каких-то авторов. Зачем, помимо развлечения почтенной публики, сегодня нужна литература, – с этого вопроса мы начали беседу с профессором филологии Кубанского государственного университета Алексеем Татариновым.
– Конечно, роль книг изменилась. Раньше были времена, когда они формировали целые цивилизации. Достаточно вспомнить «Илиаду», текст которой с примечаниями Аристотеля Александр Македонский всегда носил с собой, ночью кладя под подушку. А сам великий поход на восток носил черты грандиозной реконструкции Троянской войны, где Александр представлял себя Ахиллом, бросался в гущу боя, чтобы устроить поединок с Дарием, как Гектором, и воспроизводил на практике многие эпизоды этого произведения. Так возникла великая эллинистическая цивилизация.
Нынче научно-технический прогресс многое изменил, поколебал, казалось бы, самые незыблемые устои. И всё же полностью трансформировать человека ему, по крайней мере, пока, не удалось. А потому влияние литературы и религии хоть и снизилось, но не исчезло.
Оно остаётся, поскольку душа человека устроена принципиально нерационально, и она не может удовлетвориться материальными ценностями, политикой, цифровой реальностью, социальными сетями, наукой, – всем тем, что в изобилии предлагает нам современный мир. В конце концов, она идёт либо по Пути, указанном пророками, святыми, великими писателями, либо, если мир скуден и беден на Учителей, плывёт по течению, не стараясь даже понять себя. Т. е. становится объектом манипуляций. Подавление высшего «Я» становится причиной не только прозябания человека, но и бессознательного накопления протестной энергии. Иногда этот внутренний хаос прорывается наружу, – могущественная сила, которая движет вихрь тотального уничтожения, многократно усиленный всеми достижениями прогресса. Такое не раз бывало в ХХ веке.
Говоря об отрицании значения литературы, нельзя не упомянуть и о противоположной, постмодернистской точке зрения. Согласно ей, существует только литература. А истории, например, – нет. Ибо нет объективных исторических фактов, а есть лишь мнения, которые наиболее ярко выражаются в литературных произведениях.
На мой взгляд, эти противоположности, – «есть только литература» и «литературы никакой нет, её срок годности давно истек» (А. Невзоров), – одинаково абсурдны. Тезис о «крутости» литературы вроде льстит ей, а в действительности приводит к полному нигилизму, ибо о любом историческом событии можно написать разные, порой диаметрально противоположные тексты. Подобный подход – настоящий духовный COVID-19. Его последствия чудовищны, ибо он лишает человека опоры, системы координат. Всё, в конечном счёте, превращается лишь в личное мнение, которое, кстати, запросто может измениться, а может и вовсе быть ошибочным, кто знает. Таким образом, признание права на существование абсолютно всех точек зрения ведёт не к демократии и свободе, а к всеобщему разрушению. Ибо утрачиваются критерии оценки (и ещё много чего), а текст становится всего лишь плодом сиюминутной фантазии автора.
– Вы поставили в один ряд литературу и религию. У них есть общее?
– Всей своей деятельностью, в научных трудах я утверждаю, что литература и религия имеют общий корень. Более того, литература в свободной форме (свободной от внешней атрибутики, ритуала, священничества) свидетельствует о тех же проблемах души человечества и о Пути человека в мире. К тому же в течение целых периодов античной, египетской, славянской, византийской истории религия и литература бывали слиты до неразличимости, – достаточно вспомнить жития святых, проповеди, Египетскую книгу мёртвых, шумерскую Песнь о Гильгамеше, да того же Гомера.
Литература, как и религия, на протяжении тысячелетий являются формой самой высокой идеологии. Не партийной, конечно. Это идеология разнообразных миров, идеология в образах. Она мягко входит в душу, чтобы остаться и трансформировать её. Те же Евангелия построены как греческие романы. Особенно у Иоанна и Луки. Не будем забывать, они сформировали духовную жизнь тысячелетий. Вот какова мощь этих «мягких сил».
Хотя, конечно, между ними сохраняются и различия. Религия успокаивает человека календарно-праздничной определённостью, догматами, общими молитвами, таинствами, нерушимостью Священного Писания. А в литературе нет ни храмов, ни ритуалов, всякий раз она назначает рандеву тёмным и светлым сторонам человеческой души на просторах его же индивидуальности.
– Значит, литература всё же не утратила своего значения. А интерес к ней по-прежнему сохраняется? Оцените его, пожалуйста, на примере филфака, где Вы преподаете.
– Четверть века назад казалось, что, как в известном фильме, «всё пропало!». Мне многие тогда говорили, что филология никому не нужна, люди нацелены лишь на зарабатывание быстрых денег здесь и сейчас, а кому нужны эти книжки? Готовься, мол, к тому, что и тебя «спишут» за ненадобностью. Теперь же могу сказать, по опыту последних четырёх-пяти лет, что количество студентов, которых мы набираем ежегодно, увеличилось до 120-130, даже до 150 человек. Причём в основном это платные места. Бюджет, наоборот, стал скромнее. Такого не было даже в лучшие советские годы, например, в 1984-м, когда поступило примерно 100 человек.
– Немаловажный вопрос: «А кто поступает? Как бы Вы охарактеризовали уровень современных студентов, в частности, первокурсников?»
– Часто можно слышать самые нелестные оценки. Они стали, пожалуй, уже общим местом: уровень крайне низкий, одни дураки, гаджетозависимые и т. д. На мой взгляд, во-первых, нельзя всех под одну гребёнку: студенты разные. Как и в любое время. Во-вторых, что очень важно: все они говорят со мной на одном языке, ни перед кем я не должен клоунствовать, упрощая (а тем самым обедняя) свою речь до уровня школы для детей с задержками в развитии. И в-третьих, сравнивая, могу сказать, что у многих уровень знаний не уступает моему, в те годы, когда я был их ровесником. Более того, у меня тогда не было возможности читать общедоступные сегодня книги, – «Доктор Живаго», «Чевенгур», да того же Генри Миллера. Нынешнее поколение моих юных коллег всё это читает. Так что и с точки зрения интереса к филологии, и с точки зрения уровня подготовки первокурсников я бы не стал драматизировать ситуацию. Есть интерес и по-прежнему есть светлые головы.
– А дистанционная форма обучения? Как вы к ней относитесь?
– Я не фанат «дистанта». Как и абсолютное большинство коллег. Но обо всех его минусах за последнее время было сказано очень много. Нет нужды повторяться. Поэтому скажу о плюсах. Точнее, плюсе. Я провёл примерно 500 занятий в системе «Тeams». И неожиданно некоторые студентки буквально преобразились. Вчерашние серые мышки стали звёздами интернета. Что им не хватало в аудитории? Может быть, сказывались индивидуальные психологические особенности, стеснительность, страх ляпнуть что-то не то? Не знаю. Ну представьте, у меня в группе 15 девчонок, мы обсудили «Тристана и Изольду», параллельно они пишут в чате, и к концу занятий в нём уже 400 постов по теме. Тут и эмоции, и крики, и ой-е-ей. Эффективность резко возросла.
Так что нет худа без добра. Если дистант не делать абсолютом, использовать его в кризисные времена, правильно мотивировать и любить студентов, то, по крайней мере для литературы, он будет весьма интересной формой обучения, в дополнение к уже имеющимся. Почему нет?
– Вы говорили о новом поколении филологов. А чем вас когда-то привлекла эта наука?
– Честно говоря, до поры до времени я к литературе относился довольно прохладно, предпочитая футбол и другие подобные занятия. Но потом, видимо, гены взяли своё. Дед всё-таки был профессором филологии.
В дальнейшем я понял, что внутренняя красота этой науки в том, что она не сводится к самим книгам, не ограничивается толкованием текстов. Это было бы очень скучно. Но это не так. Сергей Аверинцев как-то сказал, что филолог должен знать всё. Конечно, тут присутствует некоторое преувеличение. Но, читая хотя бы тот же роман о Екатеринодаре, ты должен разбираться в социальных, политических, миграционных, экономических реалиях того времени, т.е. представлять себе самые разные аспекты жизни. Ты уподобляешься ювелиру, гранящему бриллиант, каждый аспект – грань, и в результате после исследования перед тобой блистает дивная драгоценность. Это и есть жизнь, живая история, восставшие из небытия и говорящие с тобой предки, одним словом, – чудо.
– С университетом понятно, а насколько вас устраивает программа и уровень преподавания литературы в нынешней школе?
– Я не могу сказать, что знаю ситуацию изнутри. Одно время преподавал и в школе, но сейчас на это просто не хватает времени. Могу сказать, что дух настоящей литературы не имеет ничего общего с режимом ЕГЭ, поскольку она не сводится к формулам, знакам, конкретным определениям. Вместе с тем я и не являюсь однозначным противником КГЭ, ибо знаю, как он снизил коррупцию на вступительных экзаменах, и сделал в принципе возможным поступление обычных школьников в СПГУ или МГУ.
Теперь сошлюсь на личный опыт. У меня сын-второклассник. Жена очень серьёзно относится к его обучению и воспитанию и настояла, чтобы он проходил обучение дома. Я в правильности такого подхода, честно говоря, по-прежнему не очень уверен. А с другой стороны, просто поражает, сколько людей забирает детей из школ, переводя в частные, у которых даже нет официального статуса. Просто родители, грубо говоря, снимают помещение и нанимают учителя. Понятно, это вынужденная мера, говорящая о кризисных явлениях в современной школе.
Поэтому, на мой взгляд, сейчас надо хотя бы в экспериментальном порядке попытаться создать новую школу. Главный вопрос, который обычно сразу возникает: «А где для неё взять новых учителей?» Со всей ответственностью могу сказать, что наш филфак выпускает ежегодно человек по 7-8 по-настоящему талантливых преподавателей (считая тех, кто идёт именно в школу). Этого вполне достаточно для начала, – проведения эксперимента, отработки модели.
В чём он заключается? Литература (а мы сейчас говорим только о ней) – сугубо индивидуальный предмет. Один учитель может блестяще рассказать «Войну и мир», второй – «Братья Карамазовы», третий – «Божественную комедию». И неважно, сколько времени ему на это потребуется, важно, чтобы с его помощью ребёнок в этих произведениях нашёл ответы на самые сокровенные свои вопросы, а может и предвосхитил их, заранее задумавшись над чем-то очень важным.
Это авторская школа. В ней возможны специализации. Где-то больший упор будет делаться на XIX век, – золотой век русской словесности, где-то, может быть, – на современность. Или, напротив, на шедевры из разных эпох и культур. Но реформирование школы – это отдельная, очень большая и больная тема. Боюсь, что ещё и довольно рискованная, ибо вряд ли всё пойдёт гладко, и на этом пути придётся набить немало шишек.
– Новая школа, о которой Вы говорили, – это социальный проект. Раньше для социального проектирования в литературе был такой жанр, как утопия. Пишут ли в нём сейчас?
– На уровне Томаса Мора, Кампанеллы или Франсуа Рабле, конечно, нет. А так… В Америке есть Дэн Браун, у нас Санкт-Петербургский профессор и писатель Водолазкин. Мне интересен Михаил Шишкин, автор «Венериного волоса», «Взятия Измаила», особенно лаконичного «Письмовника». Он часто упрекает мир за страдания, не любит государство, сама система земной жизни вызывает у него ропот. Как альтернатива, выстраивается персональная шишкинская утопия – вера в сияющее Слово, не подверженное порче, фарисейству и смерти.
Есть Захар Прилепин, в своём романе «Обитель» предлагающий возврат к советскому проекту. С Лениным, Сталиным и другими узнаваемыми персонажами, каждый из которых должен совершить определённый набор действий для создания «дивного, нового мира». Книга, кстати, посвящена первому советскому концлагерю на Соловках.
При всей, мягко говоря, спорности содержания в нём есть рациональная и, на мой взгляд, очень правильная идея: показать, что литература и сегодня – не развлечение скучающего отпускника, а поиск путей духовного, общественного или государственного строительства. Проблема, однако, в том, что его произведения по своему уровню не соответствуют масштабу цели. И «Обитель», и «Санька», и «Некоторые не попадут в ад» – это все книги выше среднего по нынешним временам уровня, но это не то, что очаровывает.
С чем вообще хуже всего, на мой взгляд, сегодня – это с тем, что нынешние писатели, в отличие от их дореволюционных и советских коллег по перу, не умеют честно, чисто и весело смеяться. Они слишком серьёзны. Иногда, впрочем, пытаются, как Водолазкин. Но получается не очень здорово. Правда, здесь есть счастливые исключения. Сатира Виктора Пелевина («Чапаев и пустота», «Ампир В») и Владимира Сорокина («День опричника», «Сахарный кремль», «Теллурия»). Это такой сатирический микст, промежуточный жанр между утопией и антиутопией. Они вызывают у читателя печаль и одновременно тягу к изменению мира, созданию иного общества. В «Теллурии», например, предсказывается распад мира на страны по интересам. Своё государство будет у коммунистов, своё – у каннибалов, своё – у гомосексуалистов и т. д.
А так, в принципе любой хороший, тем более великий писатель, по большому счёту, – утопист. Как Сервантес или Шекспир. Не напрямую, конечно, а на более тонком уровне.
– Любопытная идея – государства по интересам. Хорошо бы ещё, чтоб у каких-нибудь террористов тоже было своё государство. Пусть взрывают друг друга на здоровье. А деньги бы им платили журналисты. Трэш всегда пользуется спросом. Тем более в прямом эфире. И всё же Вы полагаете, что сегодня по-прежнему сохраняется шанс перерастания текстов в практические преобразования?
– Это во многом зависит от наличия соответствующих писателей. Приведу такой пример. У меня был аспирант из Сирии. Мы выбирали тему его будущей работы и для начала определили круг русских писателей, известных у него на родине. Перечень, в общем-то, предсказуемый, но за одним исключением. Пушкин, Лермонтов, Чехов, Толстой, Достоевский, Горький и… Островский. Николай Островский. Я удивился последнему, говорю, писатель такой, нынче немодный. А он отвечает: «Это у вас немодный, а у нас знаешь, сколько миллионов арабов его книга вытащила из прозябания в этом религиозном мороке». Её, конечно, можно по-разному оценивать. Но она доказала на практике, что способна изменить жизнь миллионов людей. А практическая действенность важнее оценки литературных критиков.
Так получилось не случайно. Советская власть прекрасно понимала значение литературы и поставила перед ней две основные задачи: дать критику прежнего строя, и дать «священные тексты» для нынешнего и грядущего мира. Так появились исключительно простые, но эмоционально наполненные «жития» новых святых. Вроде того же Павла Корчагина из упомянутой выше книги «Как закалялась сталь».
– Ну, с пропагандой в Советском Союзе дела всегда обстояли неплохо.
– Не только с пропагандой. Я уже говорил, что мой дед был профессором, и я с детства любил копаться в его большой библиотеке. Сколько там было всего! Книги в основном 20-х-30-х годов. Масштаб переводческой и издательской деятельности в СССР в то время поистине впечатляет. Я сейчас не говорю про пропаганду. Нет. Совсем про другое. Например, были переведены и изданы все исландские саги, французские и немецкие эпосы, собрания сочинений – Гюго, Бальзак, Стендаль и т. д. Причём это многотомники. Диккенс, например, – 30 томов. Все они не просто переводились, но снабжались подробными предисловиями, разъяснением контекстов, – в общем, характерными академическими дополнениями. Возникали научные школы, шла мощная научная работа. Появлялись гениальные переводы, не превзойдённые до сих пор. Того же Лозинского – «Божественная комедия» Данте, – над которой он работал десять лет. Сомнительно, чтобы сейчас кто-то мог позволить себе потратить столько времени на одну книгу. В итоге он получил всеобщее признание и заслуженную Сталинскую премию. Парадокс. Высшая премия в безбожной стране за перевод важнейшего христианского литературного текста.
Так что каждый получил своё. Широкие народные массы – «школьную» литературу, которая решала проблемы воспитания, служения, идеалов и пр. Интеллектуалы – доступ к огромному массиву мировой литературы. А тиражи тех же саг и эпосов? Минимум 30 тысяч экземпляров. Сегодня это просто невероятно.
– Поэт в России, как известно, больше, чем поэт. То же касается и писателей. Кажется, это намёк на роль пророка. А можете ли Вы привести какие-нибудь литературные пророчества насчёт дня сегодняшнего или завтрашнего?
– На мой взгляд, нужно разделить предсказания и пророчества. Если взять Достоевского, то его «Бесы», «Братья Карамазовы», «Сон смешного человека» и другие произведения, вопреки расхожему мнению, вовсе не предсказали советских реалий. Хотя в «Бесах» автор показал сам феномен революции в её диком начале и последующем развитии.
Я скептически отношусь к предсказаниям, и мне очень нравится, что в мире существует ряд принципиально герметически закрытых вещей. В частности, будущее. Оно неизвестно и непредсказуемо. Хотя, конечно, в предсказателях, прорицателях, ясновидцах недостатка никогда не было. Остается вопрос о том, почему они не могут предсказать даже цены на нефть? Или биржевые котировки? Не говоря уже о глобальных событиях, вроде того же распада СССР.
Литература же пророчествует лишь в смысле развития духа, сознания, она говорит, что будет лично с тобой, если ты будешь идти таким-то путём, тебя, допустим, ждёт личный Апокалипсис. Как во «Сне смешного человека» или в «Братьях Карамазовых». Или если ты христианин и изберёшь путь не Зосимы, который светел, а Ферапонта, то ты будешь идиотом. Но не тем, который Мышкин, а обыкновенным идиотом. Вот об этом Фёдор Михайлович говорит великолепно. Что касается судеб мира, развития политических систем, то мне очень нравится, что это будущее мы узнаем по мере его появления.
Можно вспомнить и главную пророческую книгу – «Откровение Иоанна Богослова». Описание ужасов, страданий, участи рода человеческого производило шокирующее впечатление во все времена. Современность – не исключение. Но я всегда говорю студентам, что, если вам от чтения Апокалипсиса становится не по себе, вспомните, что есть три взгляда на эту книгу. Первый – она пророчествует о будущем, второй – она о римском прошлом, третий – она о том, что происходит всегда!
Литература же, по моему мнению, пророчествует о душе человеческой и мало зависит от того, что «на улице», – торнадо, девятый вал, пятая волна COVID-19, Апокалипсис. Она очень локальна, предназначена для интимного спасения живого существа. Если вы вступаете в диалог с ней, то после определенных усилий, вы увидите таинственный внутренний свет человека, в котором есть что-то сверхчеловеческое.
– Обратить внимание внутрь себя может быть прямо спасением во время очередной волны ковидной паники. А Вы можете посоветовать какие-нибудь «антиковидные» книги?
– «Декамерон» Бокаччо, например. Напомню, книга написана по итогам самой страшной в истории Европы чумы. Тогда умерла половина населения Флоренции, а всего в Европе – от 1/3 (минимальная, явно заниженная оценка) до половины и даже 2/3 населения. Но жизнь всё равно восторжествовала.
А литература – это очень сильная духовная вакцина. Особенно важная для современного человека, – слабого, невротичного, постоянно боящегося заболеть, умереть или потерять работу. Эти страхи сознательно раздуваются. Особенно преуспели в этом социальные сети с их бесконечным и противоречивым потоком информации. В итоге современный человек всё больше превращается в слабое, затравленное, дезориентированное существо. Мои знакомые, – вроде здравые ребята, – могут за день передать три абсолютно противоположных слуха, почерпнутых где-то на бескрайних просторах Facebook, неизменно веря каждому из них и регулярно впадая в панику. Я предлагаю им хотя бы на время закрыть творение Цукерберга и прочесть какой-нибудь текст, который переключит их внимание на самих себя.
Взгляд внутрь, предстояние перед собой при внешней обманчивой простоте, – самое сложное, а подчас и страшное действие для современного человека. Но от интернет-страстей излечивает, поверьте. По крайней мере, ты гарантировано получаешь Слово, которое не подвержено коррозии и Апокалипсису. Иначе невозможно вывести человека из потока сплошной депрессивной информации – ДТП, взрывы, пожары, пандемии и т. п. Кажется, что все вокруг только тем и заняты, что умирают. По всякому, самым затейливым образом. А мы, читатели, превращаем чтение в мазохистское самоотравление. По мне, так если хочешь ДТП, да ещё с участием РЖД, почитай лучше «Анну Каренину». Помимо фактуры, там ведь есть осмысление мира, души, чувств человеческих. Всё же лучше, чем «наслаждаться» творением безвестного журналиста под заголовком «Погибнув под колёсами КамАЗа, пенсионер стал причиной ДТП». Хотя заметка, конечно, короче.
Но не все подвержены психозу. Ковид-паника, о которой мы говорили, вызвала к жизни целый ряд довольно неожиданных последствий. В частности, сектантские течения, которые воспринимают QR-коды как печать Антихриста. Люди противостоят давлению даже под страхом увольнения. Если ситуация продолжит разворачиваться в том же духе, то не исключено, что начнётся уход в скиты и второе издание раскола.
– Несколько слов, пожалуйста, о литературе в региональном аспекте. Существует ли вообще кубанская литература, как явление?
– Региональная литература нередко очень интересна. Понимаете, само устройство информационной цивилизации таково, что на каждого писателя, тем более потенциального пророка, о которых мы говорили, есть комментарий, примечание, несколько постов, два шоу, три дискуссии и т. д. Кто в потоке этого информационного шума услышит пророчество? Сейчас эпоха коучей – субъектов технологий. А истинная литература, словно христиане в эпоху Диоклетиана, может таиться в каких-то катакомбах, в провинциальной глубинке.
Один из моих любимых современных писателей последнего десятилетия – иркутский автор Андрей Антипин. Почитайте его повесть «Дядька». Я её рекомендую своим студентам. Она и русская, и экзистенциальная, а главное, отвечает на вопрос о том, почему многие наши мужики в 90-х годах превратились в бомжей. Прекрасно описана национальная психология звёздных взлётов и адских падений. Главный герой иррационален, брутален, наделён избыточной силой. А ещё он ребенок в душе, какой-то светлый младенец, который, однако, не в состоянии управлять самим собой. Не найдя себя в жизни, он попросту спивается.
Что касается кубанской литературы, то она, конечно, существует. Есть люди, и есть цели. Например, Юрий Павлов – литературовед, идеолог, проповедник «русской идеи», – у которого сверхзадача – сделать Кубань одним из главных литературных регионов России. Получится или нет – неизвестно, но стремиться к этому стоит.
Хочется отдельно остановиться на такой ключевой фигуре, как недавно почивший Виктор Иванович Лихоносов. Настоящий кубанский писатель. Притом что сам – сибиряк.
Он попытался литературными средствами оживить главный город региона, соединив тех, кого давно уже нет с ныне живущими и теми, кто ещё будет когда-то. Это гениальный ход, и, на мой взгляд, он удался. Его «Мой маленький Париж» невозможно пересказать. Это даже не роман по форме изложения. Таких книг, объединяющих городское пространство, время и живущие поколения, в действительности не очень много. Помимо столиц, таким сокровищем обладают лишь считанные единицы городов.
Сегодня, чего греха таить, многие писатели стараются через свои произведения продлить жизнь своего Эго, в идеале вообще устремив его в вечность. Виктор Иванович был напрочь лишён такого идеологического эгоизма. Его Слово – воскрешающая память. Оно, как музыка, – звучит, живёт, ибо оно – живое. Я об этом говорю студентам, первокурсникам, вводя их в это почти сакральное пространство, –пространство Слова.
Его имя известно далеко за пределами «маленького Парижа». В 2017 году я побывал в Иркутске на церемонии присуждения одной литературной премии. Общался с писателями. Когда они узнали, что я из Краснодара, засыпали вопросами. Все спрашивали о «Вите», очень о нём беспокоились.
Кстати, опыт литературного Иркутска весьма интересен. В нём есть два святых. Причем я бы даже последнее слово не брал в кавычки. Главный – Распутин, и несколько поменьше – Вампилов, писатель, погибший в 1972 году. Представьте: выходит на сцену мэр – крепко сбитый, типично сибирский мужик, начинает говорить о литературе. Причем не по бумажке, а от себя, от души, о наболевшем. О Валентине Распутине и даже о возможности его канонизации. На полном серьёзе.
Эти «знамена», может быть, действительно будущие святые, важны, очень важны. И не только для Иркутска. Ибо воспитание молодого поколения можно сделать просто строкой в бюджете, ограничившись его освоением и болтовней на совещаниях, а можно – через знаковые фигуры. В том числе, через выдающихся писателей. Чиновники, с которыми мы беседовали, – люди практичные, и они понимали реальное значение этих людей. Земляков, которые становятся стержнем всей системы нравственного воспитания. Такова государственная (или муниципальная) политика.
В театрах ставятся спектакли по произведениям Распутина, издаются книги, бережно сохраняются памятные места. Помню, когда впервые услышал про «святость», то сначала был с этим категорически не согласен. Но, поразмыслив, понял, что здравый смысл в этом есть. В том смысле, что столичные гении далеко, и в провинции, в «глубинке» они не воспринимаются как «свои». Нужны местные герои, которые могут решать самые трудные задачи, вплоть до спасения нации, как Минин и Пожарский, как Жанна д’Арк.
Конечно, не нужно никакого раздувания культа, тем более искусственного сближения с церковью в вопросе «святости», – это будет пошло. Но то, что нам нужно переосмыслить роль и место таких фигур, как Виктор Лихоносов, в нашей истории и культуре для меня несомненно.
Сейчас есть проекты увековечивания памяти Виктора Ивановича. Но главное, на мой взгляд, чтобы за торжественностью мероприятий мы бы не утратили самого главного в творчестве его и других, аналогичных по уровню авторов (например, Селезнёва, Павлова), – защите нашей русской души, связи времён. Вот вопрос, над которым ещё стоит подумать.
При этом нам не нужно ждать каких-то новых произведений. Уже имеющихся – достаточно. Будут – хорошо, но не надо загонять писателей. В столицах это делают издательства, платя большие деньги и постоянно требуя новых текстов, а у нас попросту, по-свойски. Просили у Лихоносова «новенького», просили у Селезнёва написать книгу о Лермонтове. Не написал. Не успел. Перетрудился. Вот так, помню, идёт по ул. Красной в своей затрапезной курточке, свитерке, абсолютно не гламурный, а по глазам видно, что он где-то очень далеко от этой улицы, города, мира. Итог печальный – сгорел в 44 года. Литература, если в ней жить, отдавая всего себя, – вещь опасная. Бывает, что и фатальная. Так что для мне важнее не новые тексты, а осмысление уже написанного.
Главное, чтобы это написанное было настоящей литературой, которая только и даёт человеческой душе вдохнуть нерационального, свободного, непредсказуемого, вечного, крайне далёкого от экономики, политики, права, всего этого шоумэнского, цифрового, сиюминутного. Вдохнуть жизни.
