Проза

Литературное творчество жителей юга России

Кросс

Кросс

Про Васю Васечкина
Моим одноклассникам

Глава I.

Вася

Так не должно было быть. Но так было. Поэтому рассказываю всё, как было.

Вася Васечкин перешёл в нашу школу в четвёртом классе. И уже через пару недель, присмотревшись, стал лезть ко мне в друзья. На перемене подойдёт поговорить о какой-то глупости. На физкультуре всё время рядом трётся. И так, и эдак. А сам пацан не видный, прямо скажу. Ни в спорте, ни в учёбе, да и так, одинокий тихоня. Без искры.
 
А я в авторитетах ходил среди ровесников. И друганы были соответствующие, братья-близнецы Ступаки, Серёжа Бартеньев по кличке Босс, Витя Бояринцев (Бояра) – конечно, как и все пацаны того времени и города – Всесоюзной комсомольской стройки, где зэков было больше, чем комсомольцев в десятки раз, – разгильдяи уличные, но совестливые. Что-то там стырить, или в спорте, или в драке кому-то уступить – это никогда! Чужого не возьмут, но и своего не отдадут. Будут биться до последнего вздоха. С характером. А Босс, так ещё и учился только на пятёрки. К Васе вся моя команда отнеслась ехидно и свысока.

Но Вася был какой-то упёртый. Весь тот первый год он из школы провожал меня до дома. Я его прямо отгонял от себя, но он шёл на расстоянии позади меня, и я ничего с этим поделать не мог. Если б я был девочкой, может быть, это было бы и понятно. А тут такое прилипалово, что мне уже перед моими пацанами было неудобно. Я оправдывался тем, что в школе его унижал. Открыто ему говорил, чтоб он от меня отстал, что никогда я его другом не буду, и вообще…

Так продолжалось несколько лет.

Став постарше мы с нашей командой ударились в спорт. Он подрос и в шеренге на физкультуре потихоньку стал перешагивать ближе к левому флангу переростков. Мы едем в пионерлагерь – его мама достаёт путёвки туда же. Я завёл аквариум с рыбками – он тут же завёл тоже. И разобрался в этом так профессионально, что мне невольно приходилось у него консультироваться. И в спорте всех нас обскакал. У него оказалась какая-то дикая прыгучесть, и он уже в шестом классе получил сумасшедший юношеский спортивный разряд по прыжкам в высоту. Мы о таких заслугах даже не мечтали.

А однажды я пришёл домой, и со мной вдруг вроде нечаянно заговорила о нём мама. Мол, а почему ты с Васей Васечкиным не хочешь дружить? Я, туда-сюда, мол, есть у меня друзья. А мама: «Твои друзья мне нравятся. Но ты и на него внимание обрати. Где ты найдёшь такого верного друга? А верность – это такое редкое в наши времена качество! Ты ему очень нравишься, как человек, как собеседник, как лидер. Он мечтал о таком друге. И сейчас мечтает. Он же один с матерью живёт. Отец у него умер давно. Вот он и ищет какую-то мужскую опору. Друга ищет».

– Мам! Откуда ты про него всё знаешь? – подозрительно спросил я.
Мама помолчала, но всё же, призналась: «Мама его ко мне приходила. Говорит, Вася даже плакал, что у него друга нет, такого, как ты».

– Сюда приходила?! – обалдел я.

– Да. Просила, что б я с тобой поговорила. Чтоб ты хоть немного на него внимания обратил. 

Меня этот разговор обескуражил. Я и вправду посмотрел на него с другой стороны. А тут как раз у меня случилась в школе завязка. На меня «наехали» пацаны из класса постарше. Не помню за что. Пошли за школу на разборки. Моих друзей в эти минуты рядом не оказалось. Как только меня первый же раз ударили, из окна первого этажа выпрыгнул Вася Васечкин. Такого звериного и отчаянного напора никто не ожидал! Ни старшеклассники, ни я. И хотя я и включился в драку по всем правилам «махаловок», но Васю было не удержать! Наши соперники опешили даже и стали отступать. В конце концов, они сами притормозили разборки и ушли не солоно хлебавши. Мы с Васей пошли ко мне домой, ко мне было ближе, стирать рубашки от крови и делать примочки под синяки под глазами.

– Ну. Ты даёшь! – удивлённо похвалил я Васю. – Ты-то что встрял?

– Так вижу, ни Ступаков, ни Босса, ни Бояры. Они у физрука в спортзале какие-то тёрки с ним вели про предстоящие соревнования. А этих трое. Тебя бы они там замочили.

– Да нет. Мочить не стали бы. А вот побили бы капитально.

– Может и так.

– Ну, и им мало не показалось! – засмеялся я. – Особенно, когда ты из окошка, как бешеный орангутанг, на них спрыгнул!

Поржали. Посмаковали драку.
На следующий день возле школы меня ждали мои друзья. Волновались. Осматривали меня. Тут Вася как раз идёт. Оба глаза заплыли. Рука перебинтована.

– А он-то где попал? – удивился Босс.

– Так он меня и спас. Вовремя встрял. Ну и дрался, как лев. Не умеет правда, но напором взял. Те от него аж чухнули со всех ног, – чуть приукрасил я ничью в сторону победы.

– Так мы этих отморозков зароем! Пошли, покажешь, кто такие…– возбудился один из близнецов.

– Не стоит! Они больше не сунутся. Получили по мордасам, теперь лезть не станут. Зачем нам война между кварталами? Опять братья старшие подключатся, потом отцы и дяди. И понеслась! Цепи, арматура, поножовщина. У меня вот так же дядю посадили. Сам не знал, за что дрался. 

– А Васечкин почему встрял?

– Увидел, что вас рядом нет. Ну и подумал, что меня они втроём мочканут. Вот и встрял. Молодец, вообще-то.

– Да. Молоток, – удивился Бояра. – Не ожидал от него.

– Давайте его в нашу секцию баскетбола позовём. Он к тому же и прыгучий. Тем более что он нас всех ростом обогнал. А у нас команда какая-то шыбздиков. Когда вы уже станете расти? – предложил Босс.

– На себя посмотри! Вширь растёшь, а вот вверх опаздываешь, – съязвил Валера Ступак.

А Босс действительно стал превращаться в этакого громилу. Баскетболист из него и был никакой. А занятия в отцовском гараже штангой и гирями тем более пластики к фигуре не прибавляли. 

Никто возражать не стал, и Вадик Ступак на перемене пригласил Васю к нам в секцию. Мне это было делать как-то неудобно.

Так Вася Васечкин потихоньку стал вливаться в нашу команду. И мы с ним стали встречаться. Чаще у меня. Но пару раз я был и у него. Его мама прямо светилась вся. А он стеснялся их бедности. Мама его работала медсестрой. С утра до позднего вечера. На полторы ставки. А на оклады медсестры сильно не разгонишься. Так она ещё и свою мать, бабушку Васину, поддерживала. По выходным убегала к ней прибираться, готовить, бабушку мыть. Так что Вася её и не видел совсем. Как оказалось.

В конце концов, мы с ним основательно подружились. Моя команда друганов не то чтобы приняла его с распростёртыми объятьями. Какую-то дистанцию пацаны держали. И меня слегка ревновали. Так что первое время я даже пытался нашу дружбу с Васечкиным не афишировать. Но Вася не обращал на это внимания. Его всё устраивало.

В классе седьмом мы уже виделись каждый день и увлеклись туризмом. Нашли секцию. Стали ходить в походы, и я перестал из-за этого ездить в наш пионерский лагерь «Горное ущелье». Мои пацаны еле отбарабанили в нём одну смену, на вторую категорически не поехали и всей командой примкнули к нам с Васей. В августе того же лета, мы уже в составе большой группы «бывалых» туристов и примкнувшим к ним Ступаков, Босса и Бояры сходили в сложный пятнадцатидневный поход по горам Южного Урала. Яман-Тау, Иримель, Большой Шолом. Хребты Машак и Зигальга. Места дикие. Мало хоженые. Дорог нет вообще. Одни тропы и берега горных рек и ручьёв. Потом ходил там уже взрослым, не переставал удивляться, как мы мелкими подростками сумели это пройти?!

В походе Вася стал полноправным членом нашей «бригады». Потому что и детство провёл в лесной деревне, а там всему научишься, и просто оказался трудолюбивым и терпеливым. И на шутки и подколы абсолютно не обижался. Сам над собой ржал. Вообще сомневаюсь, что он умел обижаться.

В баскетбол мы, конечно, продолжали играть, но в туризм, скалолазание, лесную жизнь ушли с головой. С секцией и нашим тренером и инструктором Владимиром Кряквиным сплавлялись на байдарках по красивейшей башкирской реке Белой. По верховьям реки Урал. На самодельных плотах на майские праздники «килялись» на коварной реке Инзер. На велосипедах крутили педали 250 км по Среднему Уралу. В новогодние каникулы на лыжах прошли от Магнитки до Миасса. Все выходные без исключения проводили в лесу, в горах. В старших классах построили осенью в глухомани избу и все выходные зимой из неё не вылезали. 

К восьмому классу все вдруг стали тянуться в рост. Так что к десятому классу у нас была очень даже приличная баскетбольная команда. Сыгранная. Натренированная. Но туризм взял вверх.

Из-за прекрасного качества Васечкина не уметь обижаться, ему доставались все приколы и розыгрыши. Любимой шуткой было нагружать ему рюкзак. У него была неосторожная привычка собирать утром рюкзак перед выходом, расщепенив его горло на всю поляну. А сам ходит, прибирается, посуду моет, костёр водой заливает. Ну, как не подложить ему что-нибудь из своего обязательного, распределённого загодя общего груза?! Кто топор ему подкинет, кто пачку соли, кто крупы, консервов. Вася никогда не замечал. Крякнет, вставая с рюкзаком, и прёт.

Вечером, после пройденных двух десятков километров, все падают, и вставать, идти за дровами, палатки ставить, готовить – это только Кряквин нас мог поднять. Наш грозный руководитель. Васю заставлять было не нужно. Рюкзак скинул и бодрячком побежал за дровами и водой. Мы в это время из его рюкзака свои «подкидыши» собираем. Его активность была не от желания угодить, нам понравиться. Это была какая-то его деревенская лесная сила. Это, скорее, от природы. Хотя, наверное, от неё приобретённое. Его раннее детство было школой выживания, а не наше счастливое времяпровождение под присмотром благообразных родителей.

Как-то пошёл он по надобности из лагеря в сторонку. Выбрал место под огромной елью. Только сел, а с ели взлетел глухарь. А когда глухарь даже в сторонке взлетает, всё равно, что трактор полетел, так и хочется закричать: «Чур, меня! Чур! Дьявол несусветный!» А тут над головой взлетел! Он на поляну прибежал с расстёгнутыми штанами и волосами дыбом. Да ещё, и не таясь и отдуваясь, всё всем рассказал. Ох, мы и ржали! Это прямо фишкой стало того нашего похода. И пугали его потом: «Вася! Глухарь!» И кто-то уже бежал к нему с туалетной бумагой. Вася и сам при этом веселился и в десятый раз пересказывал, как он тогда испугался.

В одном из походов он в очередной раз укрепил к себе уважение неожиданным для нас умением. Встретились нашей группе в лесу пастухи-башкиры. А у них лошади. Мы лошадей только в цирке видали, да в городе у перевозчиков помоев из столовых. А он что-то там переговорил с их бригадиром, я даже расслышал, что на башкирском. Бригадир удивился, но вида не подал. Как вроде само собой. Что-то там крикнул своим янычарам. Те коня привели. И Вася так лихо вскочил на коня и поскакал, что мы только присвистнули. И смотрели с завистью. Вернулся к нам возбуждённый и счастливый. – Рахмат, дядя Рашид! – поблагодарил конюха, снял седло, разнуздал коня и шлепком по крупу отправил его в табун.

– Ты откуда башкирский знаешь? И с лошадьми умеешь… – спросил я его уже возле костра.

– Так я в башкирской деревне жил. Но в русской семье. Так получилось. Там без лошади не прожить. И без их языка со стариками не поговоришь. Да и пацаны наши деревенские не все по-русски говорили. Учились друг у друга. Я с ними по-русски, а они со мной на своём. Потом менялись языками. Так и учились. Взрослые меня за это уважали. Понимали, что без русского языка их детям только всю жизнь в деревне и жить. Маму благодарили. Бараниной делились. Мёдом… – лицо у Васи при этом расплылось от сладости воспоминаний. – Тогда ещё отец был жив, – помрачнел он. Вздохнул, стараясь, чтоб незаметно, и ушёл к ручью за водой.

– Слышь, братва! – обратился к нам Босс. – Он вроде как из другого мира. Он настоящий, а мы придуманные. А мы его в школе всё наше босоногое детство чмырили постоянно. Мне сейчас за себя стыдно.

– Вот и я подумал. Хорош уже ему в рюкзак свою тушёнку подкладывать! Кого увижу ещё раз – тому эту консерву в жопу затолкаю! – пригрозил Валера Ступак.

Не из опасения страшной Валериной кары, но подкладывания Васе в рюкзак прекратились. И вообще Васечкин стал всем очень нужен. И поговорить с ним все хотели, и поручения Кряквина выполнять старались, чтоб с ним в группу попасть. Теперь я даже заметил, что стал его немного ревновать. Но Вася, мне кажется, всех этих перемен и не заметил. А ко мне так и относился, как к старшему брату, всё же отделяя своё отношение ко мне от отношений с остальными пацанами.

Ещё он страшно любил чай. Наверное, в башкирской деревне приучили. Как-то на десятый день похода у нас заварка кончилась. Заварили душицу, листья дикой смородины, зверобой. И какао запарили в другом ведре. Паша возвращается с рыбалки и сразу к вёдрам: «Тут что?»

– Чайковский (так мы между собой чай называли).

Открывает крышку и, увидев в ведре моток травы, разочаровано протянул. – Это не Чайковский. Это Мусоргский! А тут что?

– Какао.

– Какао – это вообще …Гуно!

Сколько лет прошло, а я запомнил эту его композиторскую импровизацию.
 
На новогодние каникулы в десятом классе моя команда разъехалась с родителями по каким-то базам отдыха. Тогда все стали увлекаться горными лыжами. Наша лесная изба к тому времени успела благополучно сгореть. И мы с Васей рванули в одну избу в лесу, где разрешили нам погостить знакомые из турклуба. Без хозяев, которые решили встречать Новый год с семьями в городских квартирах. Новый год мы встретили вдвоём. Печь натопили. С сэкономленных за полгода денег, выделяемых мамами на обеды, купили даже бутылку какого-то кислого вина. Встречали Новый Год в большой лесной избе из сухой строевой сосны. Со столом человек на десять. С палатями, в расчёте на толпу. Я ещё без спросу прихватил ружьё старшего брата и у кого-то выпросил патроны. Поохотимся, ёлы-палы! Десять дней свободы и таёжного леса, с добрым другом, с широкими лыжами и ближайшими соседями в двадцати километрах по окружности. Это ли не счастье!
 
Глава II

Бег

Проснулись мы в прострации. Не от перепитого. А от окружающего нас апокалипсиса. Я открыл глаза, а на нас идёт в доме с крыши огненный дождь. Прямо летят капельки огня на стол, пол, на нары, и на меня, и Васю. А моё трико, в котором я спал, к тому же начало разгораться. И очень быстро. Я растолкал Васю. На мне заполыхало трико. Я соскочил и стал его яростно сдирать. Но от капель капающего с горящей крыши над головой огненного дождя загорелись волосы. Я схватил Васю и с нечеловеческой силой швырнул его в двери. Я тогда понял, что ещё он не совсем проснулся. 

У меня, как у математика долбанного, кем я и никогда не был, просчитался в какой-то момент опыляющий опыт «избовика»: если между трубой дымохода и крышей предусмотрены асбестовые вкладки, то они отсохли совсем. И оттуда пошла вся эта хрень на лаги из сухой сосны. И на толь, которой покрыта была крыша. Накалилась труба и жесть сверху над асбестовыми прокладками. Зимой сухая сосна ещё больше сохнет. Вот и загорелась эта изба с крыши. От перехода печной трубы к крыше.

А ещё я вслед захлёбывающемуся от кашля Васечкину, выкидывая своё тело из горящей избы, вдруг прихватил с собой два унта, что стояли на пороге. Машинально. Думая не о нашем будущем, а скорее о том, что босяком на горящую избу лучше смотреть не с голыми ногами на снегу. В двадцать пять градусов мороза.

Мы смотрели на горящую избу и боялись смотреть друг на друга. Мы были в трусах и стояли на выброшенных мной унтах. Он на одном, а я на другом. Изба горела радостно и сердито. Нам даже пришлось отойти. Слишком от неё шёл сильный жар.

Тут я вспомнил, что там ружьё старшего брата, и ринулся было в дверь, чтоб его спасти. Вася не успел меня поймать за руку и из выбитой мной двери на меня полыхнул такой огневой «рык дракона», что меня от двери просто отшвырнуло. Вася потушил мне ладонями пылающие остатки волос.

– Там ружьё!!! – заорал я ему в отчаянии. И заплакал. Я знал, что мне за это будет!

Минут через десять, когда и изба уже перешла в стадию «догорающей свечки», мы переглянулись. Потому что одновременно с неминуемым наказанием от мам и пап (а у меня ещё и от старшего брата!), обоим пришла мысль – а как мы туда доберёмся? В город! До ближайшего полустанка по ЖД – 16 км. И до «железки» – 5.

– Там изба «проходчиков». На железной дороге. Мы с тобой заходили, помнишь? Из старых шпал. Я там коробок спичек на полке видел. И печка там «буржуйка», – отвечая на мои мысли предложил Вася. – Тут нас никто искать не станет. Одежды нет. Надежды тоже. Только рассчитывать на себя.

– Может, кто подойдёт? – спросил я, содрогаясь от мысли, что нужно бежать 5 километров до железной дороги по снегу, без лыж, без одежды. А там ещё и поезд останавливать. Не остановится, конечно. На этот коробок спичек вся надежда. У печи ещё можно пересидеть хотя бы до рассвета. Там уже попробовать какие-то разумные знаки поездам подавать. Но ночью, когда раздетые до трусов пацаны будут им перед носом руками махать, то может и позвонят, куда там звонят в таких случаях? Тоже шансы маловероятны. Подумают, что у молодёжи новогодняя ночь затянулась, вот и бесятся. Куражатся. Пьяные. Да и кто поедет в новогоднюю ночь с пьяными разбираться?! Ой-ха-ха!!!

С другой стороны, той стороне тела, что была в сторону огня, было совсем жарко. А вот другой – холодно. Очень холодно. Приходилось вертеться, как на вертеле тушке баранчика. Но баранчику это было уже всё равно. А нам – нет. Если и появится в этих местах кто-нибудь из «избовиков», то не раньше, чем дня через четыре. Может быть пять. А может, и до окончания школьных каникул. А то и позже.

– Бежать надо, – сказал, клацкая зубами, Вася.

– Куда? – спросил я, чтоб он меня убедил.

– К избе проходчиков. Тогда есть шанс.

Я тоже это понимал. Но бежать не хотелось. Как-то так наползла ещё в душу отчаянная мысль, что вот так и жизнь окончилась, как бы толком и не начавшись.

Я даже одел на одну ногу унт. На другой унт, кивнул Васечкину. Он тоже одел. Чуть решительней, чем я. Но с места не сдвинулся. И тут вдруг я получил по морде сильный удар кулака Васечкина! После чего ринулся за ним, чтоб ответить. Но он побежал по тропе в сторону железки, и я его не смог догнать, пока была жажда мести. А потом стало безразлично. Я понял, что он меня обманул. Спровоцировал. Поворачивать назад уже было глупо. И я побежал уже не за ним. А за ним. Понимайте, как хотите.

* * *

Не знаю почему, но у нас в те годы в Магнитогорске, кроме хоккея, баскетбола и академической гребли, в школах котировался ещё один вид спорта. Хоть он и относится условно к лёгкой атлетике, но был как-то обособлен. Потому что назывался кросс и ни в какие официальные спортивные соревнования не входил. Кроме школьных и армейских. Тысяча метров по паркам без асфальта, по дорожкам, тропам и иногда с препятствиями. Где трасса не позволяла её сделать удобнее. Универсально для сельских школ. Да и многих городов, где есть парки, но не хватает стадионов.

У нас в школе трасса кросса была отработана годами. Рядом со школой был парк. И на стене возле спортзала красовались портреты чемпионов школы. По прыжкам в высоту (там, естественно, был Вася Васечкин), командные фотографии прошлых лет победителей каких-то турниров. Под стеклом кубки, грамоты, вазы какие-то хрустальные. Но на главной строке рекордов был КРОСС! Дистанция понятная. Всё пронумеровано. Секундомеры тоже исправлены у всего поколения физруков: «2.50 мин.».

Я тогда на тренировках за 2.60 пробегал. Васечкин вдруг выдал за 2.50. Физрук и мы все охренели. Ступаки сбегали контрольную, но выбежали из 3 минут. Молчу про Босса. Он уже не бегал, а ходил с 16-ти килограммовыми гирями в карманах. Бояра вдруг полюбил теннис. У нас тогда открыли корт на левом берегу. Он туда стал ездить с родителями. В очереди стоять.

Но самое непредсказуемое до старта кросса случилось именно со мной и Васей!

Вася пришёл ко мне и, выдохнув воздух, объявил, что он влюбился.

– Э! Радной! Кагда успэл? Мы вэдь только с похода вэрнулысь, – вдруг почти по-грузински заговорил с ним я.

– 1 сентября на линейке увидел её. И понял, что мне больше жизни нет! Честно говорю. Как лучшему своему другу.

– Вот ни фига себе!!! – обрадовался я. Я как-то, конечно, влюблялся. Особенно после фильма «Ромео и Джульетта» какого-то итальянского режиссёра. Почти одновременно в кинотеатрах вышел фильм нашего Кончаловского «Романс о влюблённых». Мы все тогда были очарованы. Будущим. Что можем и мы когда-то ТАК любить. И, самое невероятное, что и может быть нас. Влюблённости в школе были, конечно. Но мы их даже друг от друга скрывали. А тут Васино категоричное заявление!

– Поздравляю! Женишься? – во мне проснулся завистливый сарказм.

– Я ещё не знаю. Я об этом не думал. Я просто люблю её и всё! – на полном серьёзе ответил побагровевший от краски на лице Вася Васечкин.

– Вася! Я рад за тебя. Ты становишься мужчиной! – задавил я свой сарказм и попробовал быть искренним.

– Правда? И ты, как мой друг, не будешь на это обижаться?

Мне и в голову не пришло на него обижаться. Правда. Я даже обрадовался. Но какая-то шалость над всем этим витала в моих мозгах.

– И что? Будешь ходить к ней под окна и тосковать? Да! У нас кросс через десять дней. Я собираюсь тебя побить. Твои предварительные результаты. Тренируюсь. Бегаю, как падла, по утрам и вечерам. А ты вокруг её дома бегаешь? Или ходишь со вздохами, не следя за дыхалкой?

– На кроссе я тебя сделаю. Не сомневайся. А ты зря до аэропорта бегаешь. Хоть и с краю дороги. Не по асфальту. Там автомобили воздух портят. Надо бегать в парках. Возле реки. Вода она тоже воздух очищает и собой наполняет. Особенно сейчас, осенью. Я там и бегаю. Давай завтра утром вместе к Уралу сбегаем?

– Ага! Нет уж. Я как-нибудь сам. На кроссе разберёмся. Тут мне хочется сделать тебя по-честному. Мы же соперники. И вместе будем тренироваться? Мне так неинтересно. Кросс 20 сентября. Сегодня – 10-ое. Ты хоть как-то там дал знать, что ты её любишь? Ну, там… улыбнулся не вовремя, и само собой по-идиотски … – развеселился я над явно тупым в этом вопросе другом.

– Я ей свидание назначил. И она согласилась.

Вот тут у меня челюсть отпала! Я её сначала на место вставил, а потом уже спросил:

– Как это… назначил?

– Я подошёл к ней и сказал, что она мне очень нравится. И что мне никто так никогда не нравился из девочек. Сказал, мол, давай встретимся у «Современника» завтра вечером. Часов в восемь…

– И что она? …Не молчи! Резинка жевательная!!! – я был ошеломлён.

– Она согласилась. Но сказала, что придёт, но только с подругой. Я сказал, что тогда тоже приду с другом. Вот я тебя и прошу, чтоб ты со мной пошёл. – Вася замолчал. И, видимо, навсегда.

– Вот это ДА! – восхитился своим другом я. – И подруга будет естественно с лицом твоих любимых лошадей. Ты будешь ворковать со своей красавицей, а я буду корочками хлеба с солью ублажать какую-то кобылку, – констатировал я, но, прямо сказать, порадовался предстоящему приключению.

– Так ты пойдёшь со мной? – опустив глаза, спросил Васечкин.

– Само собой! – уверил его я и даже похлопал Васю по плечу жестом опытного ловеласа. Но нужно сказать, что никакого опыта у меня в этих делах не было. Я никогда бы и в голове представить не мог подойти к девушке и назначить свидание. Я бы только подумал об этом и тут же провалился сквозь землю. Поэтому заволновался. И в очередной раз удивился своему другу.

Вечером следующего дня мы уже загодя слонялись возле «Современника». Вася волновался. Явно. Я делал вид, что мне всё равно. Хотя мандраж был сумасшедший.

– Серёг! А ты знаешь, о чём с ними разговаривать? Надо же о чём-то с ними разговаривать!

– У тебя рубль есть?

– Есть. Я у мамы выпросил. Пришлось ей всё рассказать.

– То есть попросил благословения?

– В смысле?

– Вот тогда пойдём в «Лакомку», там есть кафешка. Ты там никогда не был, но теперь придётся. Заткнём им и себе рты мороженым, и не придётся говорить. Не ссы! Выкрутимся на юморе. Поговорим о Толстом, о Достоевском, о Пушкине. Ты же читал «Сказку о попе и работнике его Балде»?

– Нет.

– Зря! Интересная и поучительная история. Это моя настольная книга. Как и «Золотая рыбка». Того же автора, кстати. Тебе надо обязательно прочесть, раз решил жениться. Краткое содержание, чтоб ты мог поддержать разговор, я тебе сейчас изложу…

– Вот они, идут…– обречённо протянул Вася. И действительно, к нам приближались две девушки. На мою радость обе миловидные. Одна совсем красавица, а другая скромная, но обаятельная. Откуда во мне это взялось, но я взял инициативу на себя, и стал болтать без умолку. Его красавицу звали Катя, а мою скромницу звали Лера. Я, неожиданно для себя схватил Леру под руку, и мы пошли в «Лакомку». Посидели. Девчонки всё время смеялись. Героем моих импровизаций был, естественно, Вася. Тем более что он сидел за столиком, как столб. Я заигрывал с Лерой. Даже решился и подсел к ней поближе. Что-то даже на ухо шептал. Скорее всего, над Васей посмеивался. Особенно над его нерешительностью в общении с любимой. Катя вела себя прекрасно. Как и подобает красивой девушке. Даже разговаривая интимно со столбом Васей, стала поглаживать его руку. Я офигел! Проводили мы их до дома и поехали на трамвае домой.

– Ну, ты что такой хмурый, старик? – постарался успокоить я своего набычившегося друга. – Всё было нормально. Твоя Катя просто прелесть. Да и мне её подруга понравилась. Даже очень.

– Да?

– Да.

На следующий день я поймал себя на мысли, что уже не могу не думать о Лере. Она всегда стояла у меня перед глазами. Я даже в столовой дождался её класса и следил за ней украдкой, потягивая кисель. Она меня заметила и, совсем не комплексуя, подсела за мой стол со своим пончиком и чаем.

– Что такой грустный, Серёж? А где Вася? – радостно спросила она.

– У нас сейчас химия. А он у Прасковьи Карповны лаборантом числится. Он же в химии Менделеев! А я ни бум-бум. Пробирки на столы расставляет.

– А он тебе ничего не говорил? – вдруг осторожно спросила Лера.

– А что он мне должен был говорить?

Лера доела свой пончик, вытерла руки о салфетку и уже уходя, сказала:

– Хороший у тебя друг, Серёжа! Вчера ты весь вечер ухаживал за девушкой, которую он пригласил на свидание. Он, конечно, лучше тебя. Остолоп!

Я ничего с собой поделать не мог. Сбежал с уроков домой, заперся в комнате и лежал на кровати убитый. Надо же было так облажаться! Но и не это самое главное. Я понял, что впервые в жизни я влюбился! По- настоящему. Лера не выходила у меня из головы. Она стала мной. Я любил каждую её клеточку. Каждую букву в словах, которые она произносила. У неё были совершенно удивительные ладошки. Я ещё вчера трепетал, когда вечером, провожая, взял её руку в свою. Но Вася! Не мог что ли мне намекнуть как-то?! И что теперь делать? Ведь это капец всему!!! Я тоже хорош! Не мог сообразить, что он бы и не мог влюбиться в эту куклу Катю! Если есть такая, как Лера! Какая же она красивая! Вот уж вляпался, так вляпался! И что же теперь делать со всем этим?

Утром следующего дня я решил «заболеть». Так я отчего-то умею. Когда надо, у меня даже возникает температура. Мама замерила, надо же! Тридцать семь и пять! Мама была даже этому рада. Ей можно на работу не пойти. Вызванный ею участковый врач определил у меня ОРЗ и выдал ей больничный на пять дней.

Как я любил болеть! Жаль, что это редко бывает. Лежишь себе, книжки читаешь. Мама дома, не на работе, тоже довольна. И блины печёт! Открывает запретное в будни малиновое варенье, которое я обожаю! А с блинами вообще экстаз! Подойдёт, холодную ладошку ко лбу приложит, головой покачает, одеяло поправит и опять на кухню. А там, судя по запаху, уже и «Курник» поспевает! И маме нравится за мной ухаживать. Я, конечно, могу и сам пойти на кухню… Ни в коем случае! Мама ставит у изголовья табурет. На нём, на подносе, пизанская башня в виде слегка наклонённой стопки блинов, малиновое варенье в вазочке, чай с лимоном и кусочек курника. «Кусочек» величиной с теннисную ракетку. Когда я это всё слопаю, она этак с соболезнованием в голосе спросит:

– Может борщица налить? А то ты бледный какой-то…

В этот раз всё было по распорядку. И блины были. И «курник». И даже малиновое варенье. Но всё было не в радость. Лера перед глазами стояла. «Хороший у тебя друг, Серёжа…». Её глаза вообще – хоть иди в Урал топись. Лучше бы в её глаза утопиться. Там что-то бездонное. Таинственное… Тьфу! Нужно просто собрать волю в кулак и забыть её! Лера Васина! О! Какое-то словосочетание получилось, как имя и фамилия. Всё! Нужно её забыть! Спать! Как говорит бабушка: «Дневной сон – это подарок Богу». Скорее, конечно, от Бога подарок. Не каждому Бог даёт в жизни днём поспать...

– Проснулся! Пока ты спал, Вася приходил. Я не стала тебя будить. Сказала, чтоб в школе передал, что ты на больничном. Мол, справка будет.

– И что он?

– Спросил, выздоровеешь ли ты до вашего этого кросса. Ваш физрук беспокоится.

– А ты?

– Сказала, что наверняка. Ты ж не собираешься тут всю жизнь валяться. Тем более что варенье малиновое, эта банка, что я открыла, такими темпами скоро закончится. Перестанет смысл болеть, и ты сразу пойдёшь на поправку! А на остальные три баночки можешь не засматриваться. Нужно поберечь. Зима ещё впереди.

– Мама! Ты монстр!

– Да! Мне все мужчины говорят, что я красивая!
Сказала, как отрезала.

А мама у меня была действительно красивая. Самая красивая на свете!


Через неделю я вернулся в школу. На пороге столкнулся с физруком Пал Палычем.

– О! Чемпион! Ты как? К кроссу готов?

– Всегда готов, – невесело ответил я.

– Два дня осталось. Побегай по утрам. Продышись. Можно ещё и вечером. Я в тебе уверен и жду рекорда. Хотя сделает тебя твой дружок Васечкин! – зарядил мне в лоб физрук-оптимист.

Вася подсел ко мне за парту как ни в чём не бывало.

– Ты как? Побежишь? Ты ж не в форме. Провалялся неделю в постели.

– А ты и рад? – почти через зубы сказал я, вдруг озлобившись.
Вася это почувствовал.

– Ты это… Серёж. Я не побегу, если ты не побежишь. Скажу, что ногу подвернул. Мне без тебя неинтересно.

– Между прочим, я всю неделю по утрам и вечерам по двенадцать километров наматывал. Я готов. И я тебя сделаю. Не надейся!

– Молоток Серёжа! – обрадовался Вася. – А что мама? Разрешала?

– Мама радовалась. Ей больничный дали, она дома, я дома. Температуру перед пробежками замеряла. А там стабильно тридцать шесть и шесть. И доедать малиновое варенье я отказался. А она поняла, что это значит, что я выздоровел. Но надо было, чтоб меня осмотрел участковый доктор и закрыл больничный. Так положено. Я бегал рано-рано утром и поздно вечером. Чтоб доктор вдруг не нагрянул.

В эту же субботу мы бежали кросс. Вся школа собралась. Мы с Васечкиным бежали в последнем забеге. В сильнейшем. По предварительным результатам. Я увидел Леру, она заметила взгляд, но сделала вид, что не увидела. Я разозлился. Это завело, но после старта я рвать не стал. До половины бежал в группе. Потом чуть включился и вместе с Васечкиным вышел вперёд. А потом прибавили, чтоб не оставить им никаких надежд. Метров за двести до финиша я включил свою злобу и пришёл первым. Вася отстал метров на двадцать.

– Откуда… в тебе …столько… сил… – только и оправдался передо мной отдувающийся Вася.

Физрук через свой фонирующий мегафон провозгласил, что я улучшил рекорд школы аж на три секунды. Мне было всё равно. Я устал.

* * *

Бежать по снегу было очень тяжело. Хоть и до этого мы там накатали лыжню. Она всё же проваливалась. К тому же постоянно замерзала та нога, что не в унте. Приходилось сбивать темп и дыхалку переобуванием. Поймал себя на мысли, что нелепейшей картинки не придумать. Два трезвых парня, в одних трусах и в одном унте на каждого бегут кросс по заснеженному глухому лесу в новогоднюю ночь! Бред какой-то!

Из последних сил дотянули до избы проходчиков. Перед ней пришлось метров триста бежать в гору.

– Ну???!!! – выдохнул я вопрос бросившемуся к спичечному коробку Васе.

– Соль, – выдохнул обречённо он.

Это был приговор. 

Вы слышите! Никогда…нет, не так…НИКОГДА НЕ ЗАСЫПАЙТЕ СОЛЬ В КОРОБОК ИЗ-ПОД СПИЧЕК!!! В тряпочку, в платочек, в бумажку, в коробочку из-под одеколона, в карман штормовки, куда угодно! Но только не в коробок из-под спичек! От этого, быть может, будет зависеть чья-то жизнь! Ещё чья-нибудь. Наша, на этом закончилась. 

Я упал на нары и сдался.

Холодно не было. Чуть беспокоили капли тающего льда с прорывающихся над верхней губой усов. Лень было вытирать.

Даже уже задремал, когда меня стал тормошить Васечкин.

– Вставай Чемпион! Эй! Серёга!

– Отвянь!

– Бежать надо.

– Поезд услышим, руками помашем, может, подберёт…

– Ты сам знаешь, что до утра поездов нет. Первый в одиннадцать, Москва – Магниторск.

– Ничо. Подождём.

– Мы уснём и замёрзнем. Не сможем не заснуть. Бежать надо. На станцию. Там люди. Башкиры там живут. У них связь есть. И дорога к ним есть. До Абзаково оттуда 10 км. Бежать надо!!!

– Ты сдурел.14 километров в трусах и в одном унте? На улице минус двадцать пять. А тут тепло.

– Тут тоже минус двадцать пять.

– Нет. Тут тепло.

– Серёга! Бежать надо!

– Отвянь!

– Вставай, сопля говённая! Кисляк в моче замоченый!

– Что? – такого я от него совсем не ожидал и даже стал приподниматься.

– А ты кто? «Спички он у проходчиков видел!» Вот, посоли теперь этими спичками себе в трусы и беги!

– А ты «Рекордсмен школы»… А я ведь тебе специально проиграл! Чтоб Лера тебя выбрала! Чтоб ты был лучше во всём! А разорвал бы я тебя, как Тузик грелку!

– Как кто! – соскочил я с нар.

– Как Тузик!

– Это кто Тузик?! Я Тузик?!

– Бежать надо, Серёж, – вдруг спокойно сказал Вася. – И бежать так, как будто там, на станции, нас Лера встречать будет. Понял?!

Так нелепо было слышать её имя в этой ситуации, что я прямо опешил. И мы побежали.

Бежать по шпалам удобно. Идти неудобно. На каждую наступать – частишь. Через одну идти, нужно ногами ворочать, как циркулем. А бежать удобно. Как раз через одну. И темпоритм легко держать. И дыхалку, когда втянешься.

А когда втянешься уже всё по барабану! Вон смотри, Вася! Лере надоело на станции нас ждать, и она пошла навстречу. Одеяла какие-то нам несёт. А одеяла то зачем? Такая жара, а она с одеялами!...

…Кинотеатр «Современник» всё же хуже, чем кинотеатр Горького. Горького уютнее. Домашний такой. Родной. И буфет замечательный. Колбы с соками. Ты какой, Вась, сок предпочитаешь? Яблочный? А я томатный! Вот и ложечка в стакане с водой. И соль по вкусу. Я всё детство себе говорил:

– Вот когда стану взрослым, буду каждый день пить томатный сок!...

…Вот прибежим сегодня к кинотеатру Горького, я тебя обязательно томатным соком угощу…

…а можно и в «Современник» сходить! Там и кафе «Лакомка» рядом. Я так мороженого хочу, ты не представляешь!...

…Про то, что ты мне специально проиграл, это ты загнул. Но ты так меня этим завёл! Тузик! Тузик! Съем арбузик…

…Ши-ро-ка стра-на мо-я ро-дна-я. Мно-го вне-го-вне-го-вне-го-вне…
…
…не надо я сам…
…
…рука затекла.

Очнулся я уже в больнице. На соседней койке спала мама. Очень затекла спина. И нестерпимо чесались пальцы на ногах.

– Ма…

Мама тут же вздрогнула и, соскочив с кровати, бросилась ко мне.

– Сыночек очнулся!!! Мой ты хороший! Очнулся, моя роднулечка! Две недели в коме! Я уже вся извелась…что?

– Как я тут…

– Тебя на станцию Вася принёс. Башкиры скорую из Абзаково вызвали. И растёрли вас самогонкой. Врачи их похвалили. Со скорой. Я тут уже со всеми перезнакомилась. И к Васе хожу. Он тут же лежит. В реанимации. Живой. Только ему по большому пальцу на каждой ноге пришлось отнять. Он босяком пришёл.

– А я?

– А ты в унтах был. Башкиры с Касмахтов звонят, беспокоятся за вас. Всё мне рассказали.

– А Вася?

– А Вася всё время спит. Рассказал только в двух словах про вашу эту избу проклятую. Прощение у меня просил, дурачок. Сына мне спас. А он прощение просит.

– Мам. У меня пальцы очень чешутся.

– Так ты их отморозил. Но тебе решили не отнимать. Сумели сохранить. Тут врачи хорошие. Душевные. У тебя с пальцев кожа слезла. Вот они и чешутся. Давай почешу осторожненько. Они кровоточили. И в мази сейчас. Вот мы их потихонечку и погладим. Чтоб не чесались и не беспокоили нашего мальчика. Нашего маленького, такого дурного мальчика.

– А почему мы в реанимации?

– У вас с Васей сильное воспаление лёгких. У него ещё и пальцы заживают. А ты в себя не приходил. Где же вам ещё лежать? В роддоме что ли? А тут тебе и капельницы, и уколы делают. Мазями я тебя мажу. И Васю мажу.

– А в школе…

– В школе все всё знают. Вы там, как Гагарины! Легендарные личности. Приходили к вам из школы. Но их не пускают. К тебе всё равно было бесполезно. А Вася просил, кроме мамы, никого не пускать.

– А кто приходил?

– Классная ваша, Фаина Николаевна. Девочка какая-то всё ходит. Я выхожу, всё ей расскажу, вот и всё. Она уходит. Имя не знаю. Неудобно было спрашивать. Но она не из вашего класса.

– Лера – улыбнулся я и заснул.

 Глава III

Итого

Раз обещал рассказывать правду, так тому и быть. Правда, радости от этой правды никакой нет. Предупреждаю сразу.

После окончания школы я уехал на Дальний Восток. Приезжал оттуда к Лере в Ленинград, проездом в Магнитку. Она в ЛГИТМИКе училась на художника театра кукол. Приехал в парадном морском мундире. Весь такой сногсшибательный. Но никого с ног сшибать не пришлось. Она уже с сокурсником жила. С режиссёрского отделения. Чтобы как-то оправдать свой приезд, накормил и напоил всю их общагу на Опочинина. Что делать! Утёр себе сопли и поехал домой к маме.

Вася работал крановщиком в мамином мартене. Она его туда и затащила, и взяла в ученики. Встретились, конечно, просто замечательно. Полчаса, наверное, друг друга из объятий не выпускали. Все пивбары Магнитогорска тщательно изучили. Потом уже нас везде без очереди принимали. Ещё бы! Моряк, да ещё и обязательно с горбушей под мышкой. Я её двадцать килограммов привёз. Официанты нам в тарелку нарежут и себя не забудут. Васечкин везде гордился: «Брат с Сахалина приехал!»

Пацанов всех по стране разбросало. Так и не виделись больше.

Я прилетал на родину раз в три года. Всё время с Васей встречался. Он женился. Сына родил. На крутые реки на сплав стал ходить. Кандидата в мастера спорта заработал. Но потом с каждым годом стал сдавать. В смысле выпивки. И с каждым моим приездом он был всё хуже и хуже.

Когда прилетал брата хоронить, он уже жил в какой-то коммуналке ужасно задрипаной. Дворником работал. Бутылки собирал. Весь почернел. И, мне показалось, что рад был уже скорее не мне, а возможности выпить и поесть.

Когда мама стала болеть, я в Магнитку переехал. Нужно было быть рядом. Дачу там купил. С возможностью зимнего проживания. Потом, после маминого инсульта, пришлось жить с ней. Она уже не вставала. А ещё до того, сразу после приезда, пошёл искать Васю. Но в его коммуналке жил уже кто-то другой. И никто не знал, куда он свалил. Так я его и не нашёл. Похоронил маму. Соболезнования в газете были. Думал, Вася если прочтёт, то обязательно придёт. Поймёт, что я здесь. Но он не пришёл.

А вот совсем недавно встретился случайно с одним одноклассником и узнал, что Вася умер. И целый его последний год на этом свете мы, оказывается, жили в одном городе. В Магнитогорске. И не встретились. А я так по нему скучал. И он меня ждал наверняка. И ни у кого я даже не смог узнать, как он ушёл и где его могилка. Я и сейчас по нему очень и очень скучаю. Земля тебе пухом, брат!
А рассказ, про него, ему читал вслух. Не этот, а другой. Совсем ранний. Потерялся где-то. Там про наши походы было. И Серёжа Халимов (его настоящее имя) уже тогда был Вася Васечкин. Ржал он тогда, как его любимые лошади. После каждой строчки…

Сергей КАЩЕЕВ
1980–2019. Магнитогорск – о. Сахалин – Магнитогорск

Если мы разучимся...

Он пришёл на время, ненадолго
Он пришёл, чтоб нас предупредить:
Разобьётся сердце на осколки,
Если мы разучимся любить.

Говоря об Александре Грине (1880-1932), мало кто знает, что этот писатель  умудрился побывать и в царской тюрьме, и в тюрьмах страны с процветающей борьбой с контрреволюцией. Но по-«правильному» революционером он, как политик, не был. Протестовал по-другому. Побыть в своей жизни он умудрился моряком и разносчиком писем, поваром и скотником, резчиком по дереву и фонарщиком, театральным вахтёром и мойщиком постаментов памятников российских императоров от нецензурных надписей на их пьедесталах. А перед уходом из жизни даже гонялся за крымскими птицами с луком и стрелами.

Нельзя сказать, что ему повезло  родиться именно в это время. (Хотя, кто его знает,  повезло, или  «угораздило»).

Только не знали бы мы, наверное, ни простоты (а потому и достоверности) рассказов Джека Лондона, ни горечи работяги в молодости Максима Горького, ни поэтичной одухотворённости Киплинга, ни скупой, совсем не литературной «правды» Дефо об истории Робинзона Крузо, ни фантазий родившегося не вовремя Александра Грина. Если б их не «угораздило».

Впрочем, были ли его произведения фантазией? Каждый здравомыслящий человек сегодня скажет, что ГРИНЛАНДИЯ, созданная немыслимым гением (а может шизофреником?) неугодного писателя во время всех ещё более шизофренических политических режимов, не может существовать, кроме как в романах  ныне здравствующего жанра «фэнтези»?

А кто сказал, что мы живём в реальности? Реальность даст такую фору любому жанру, начинающемуся на греческую букву «Ф», что даже осёл засвистит, а мы подхватим и споём эту букву, как гласную.

Мы не бегаем по волнам, но волны рушат наши атомные «фокусимо» станции. Мы не читали гриновского «Крысолова», но нечто знакомое мы узнавали и узнаём что-то крысоловное в чертах всяких вождей. До середины пятидесятых произведения Грина вообще запретили печатать в СССР хотя бы только потому, что вредно было мечтать об алых парусах. «Мечтать – вредно!». Особенно каждому о своём. Мечтать нужно  было вместе. 

Грин был не один. У него были целые города друзей, знакомых, собутыльников, собеседников. Он эти города создавал внутри себя. Зурбаган, Лисс. Он знал по именам каждого его жителя. Здоровался по утрам. Кого-то легко упрекал за пьянство. Кого-то за лень. Выслушивал невольные жалобы «за жизнь». Умел, слушая, молчать. За что ему были особенно благодарны его «земляки».

Только об этой стране он старался думать все эти дурацкие годы, на которые он попал. Может быть, абстрагируясь от действительности. Даже от реальных друзей. Он ведь не очень-то, по воспоминаниям современников, стремился ходить в хороводе. Старался быть в своём коконе. Даже на всеобщей вакханалии строевого танца.

Это, скорее всего, судьба всех неординарных  людей. Тех, которые умеют очень спрятано  жить внутри себя, иногда выдавая что-то во внешний мир. Оставляя ему право решать, его это, или нет. Где плохо пахнущее живое, и замечательный запах умершего. Что может быть одухотворённее запаха осенней (гниющей) листвы или новогодней (срубленной) ёлки?!

И, скорее всего, он был первым и единственным родоначальником движения «хиппи». (Не спешите снисходительно улыбаться!) Он, так же, как и поколение семидесятых, которое и влюбилось в творчество Грина, сумел оставаться в одиночестве, среди толпы. На этакой дискотеке (или как там она сейчас называется), среди которой «танцевали» его современники: Есенин, Маяковский (который, кстати, его раскритиковал), Бунин, Волошин, Белый, Горький. 

Танцевали на дискотеке приходящего века, который, ой как даст перцу его несчастливым жителям.

Кстати, Горькому – честь и хвала! Хотя и в начале Максим увидел в Грине  соперника в жанре романтизма. Размазал даже «Алые паруса» в письмах с Капри. Потом врубился! Грин – не от мира сего!!! Почти так и выразился в своей рецензии позже.

Грин проявился для нас, как проявлялось когда-то изображение на фотобумаге под красным светом фонаря.  После войны за него вступился всесильный В. Катаев. Потом заговорили политически разумные писатели. А потом уже даже  разрешили фильм, где были такие прекрасные молодые семнадцатилетняя Вертинская и совсем ещё наивный Вася Лановой. 

ГРИНЛАНДИЯ – это не только страна каждого из нас. Это ещё и образ мышления. Может быть, это то, что называют – «наедине со всеми». Может быть, это тот романтизм, которого нам так не хватает в нашей суетливой и хлопотной жизни. А может, это тоска по лесу, реке, домику, где можно остаться одному, даже, если приедешь в эту страну не один.

Самое лучшее вино или коньяк определяются не химическими или литературными анализами. Всё определяется временем. А его лучше не терять на пустяки. Попробуйте только с этим не согласиться!

Сергей КАЩЕЕВ
Фото: "Коммерсант"

Цветы нашей жизни

Максим Горький был абсолютно не прав. Ну, сами посудите: «Дети – цветы жизни!» Он вообще не очень-то дружил с метафорой и здесь совсем явно прокололся. Дети – это, скорее, «рассада», «бутоны», «поросль», да всё что угодно, но только не уже расцвётшее растение, облепленное пчёлами. Цветы – это, конечно же, женщины. Приглядевшись к окружающим, можно точно и безошибочно угадать в каждой из них определённый цветок.

И тут необязательно юную, хрупкую, неокрепшую девушку, раньше всех, ещё не по сезону, надевшую короткую школьную юбку, сравнивать с подснежником. Или разглядеть в долговязой мамаше, поздновато всё же вышедшей замуж по причине отпугивающего мужчин роста, осенний гладиолус, чьи остроконечные стебли так привычно подчёркивают малый рост идущих 1 сентября в школу первоклассников. Это, так сказать, поверхностное восприятие. Женщины, они по природе своей – притворщицы.

И все ухищрения в косметике, нарядах, причёсках, капризах – это только жалкие попытки скрыть истинную сущность. Им всё время хочется выдавать себя за другие цветы. За те, которые, судя по телесериалам и жизненному опыту, привлекают больше пчёл, а иногда и жирных шмелей. А на то, что ты есть на самом деле, слетаются одни мотыльки и какие-то неконкретные букашки!

Есть, конечно, и мужские цветы. Например, юные наивные голубоглазые васильки, которых женщинам всегда жалко, но… бесперспективно. Есть малопонятные деревенские дикоросы. Ухоженные, будто пластмассовые, себялюбивые ландыши. Есть романтичные эдельвейсы, есть репейники, откровенные лопухи, любвеобильные нацмены – цикламены, огородные луковые и чесночные стрелки (ударение по вашему выбору), крепкие и надёжные (но!) эгоисты-кактусы, легкомысленные одуванчики, просто калы (извините). Есть даже цветы-петушки. Но мы сегодня о других клумбах.
Были! Были в жизни мужчин разные цветы! Навсегда останется в памяти невинность и чистота первой любви с одноклассницей-незабудкой. Были непонятные пионерские взаимоотношения с активистками-гвоздиками. Была, конечно же, в юности… примула. Сиживали у костра со случайной компанией щебечущих и, хоть и разноцветных, но всё равно похожих друг на друга астр. Укалывались о шипы сильно надушенных роз. Заглядывались в анютины глазки. Увлекались блондинками-хризантемами. Маялись над загадочностью фиалок. Были и … ромашки,… не то что как-то неловко вспоминать, но… ведь обрывали лепестки только для того, чтобы узнать: любит она или не любит?! … Было.

Всё было. Вот так и идём… с букетом памяти по жизни. Всё ещё надеясь, что, может быть, навстречу с тем цветком, который понесёшь потом в руках. Единственный, через всю жизнь.

Сергей КАЩЕЕВ 

Как же глупо… всё это получилось!

Потом будут разбирать мою смерть в каких-нибудь методичках спасателей и туристов, и в них так и будет написано: «В результате необдуманных, глупых действий неопытных самодеятельных спелеологов». Глупо! Самонадеянно и по-пацаничьи нелепо. Умереть от истощения в пятидесяти метрах от поверхности земли, где возле костра на зелёной траве резвятся твои дети, колдует над шашлыком твой друг, наслаждается южным теплом февральского «окна» на юге твоя любимая жена. Не дожил, не допел, недолюбил, недописал.

Пещеру мы обнаружили вместе с экскаваторщиком Арменом и приехавшим вместе с нами в карьер водилой грузовика Михеем. Какой-то левый нелегальный карьер на отрогах хребта на выезде из Новомихайловского в сторону Туапсе. Хребет начинался прямо от моря, и на его побережье когда-то, ещё древними греками, была построена крепость Никопсия. А заканчивался как раз в распадке реки Ничепсуго, куда мы приехали за породой – наполнителем для чаши фундамента на строительстве лагеря «Олимпийский» во Всероссийском Детском Центре «Орлёнок». Тогда, правда, он ещё был «Всероссийским Детским Лагерем». Просто землёй заполнять подушку фундамента инженеры-строители не разрешили. Нужна была другая порода. Хотя бы мергель. Вот мы и приехали в этот несанкционированный карьер. Пещера открылась ковшом экскаватора. Легенды о том, что древние греки имели из своей крепости подземный ход в глубине хребта, в Новомихайловке не знали только новорождённые. И вот нашёлся этого легендарного хода выход!

Вот так я и подумал. Попросил Армена чуть сместить свой экскаватор, чтоб не закопать вход. Что он и сделал со своим спокойным армянским безразличием. Я забросал вход ветками, чтоб никто не догадался, и на следующий день был уже там. У входа.

Была суббота, выходной. Решили совместить приятное с приключением. Пришли утром к пещере вшестером. Новый друг из местных, Гена Бобринёв, сосед по общежитию, скалолаз Виктор и я с семьёй. Валя и дети. Женька и Сашка Кащеевы. Ещё «дошкольники». Пришли с замаринованным мясом в кастрюльке, шампурами, красным вином для популярного тогда грога.

Я облачился в штормовку, Виктор опытной рукой сделал мне обвязку на груди из стометровой бухты своего репшнура, и я вступил в пещеру Алладина. Впрочем «вступил» в глубину пещеры я только первые три метра. А дальше пришлось ползти. Лаз был вполне проходимый. Несырой, но хрупкий. Слоистый мергель сыпался иногда мне за шиворот. Пещера с уходом в глубину стала твердеть. Метрах в сорока в глубине я уже полз не на корячках, а по-пластунски, освещая себе дорогу налобным фонариком. Тут бы мне и остановиться. Но впереди маячила манящая тайна, и я пополз дальше. А ползти уже пришлось совсем в тесноте. У спелеологов это называется «шкуродёр».

Всё же в какой-то момент я себя заставил остановиться. Попятился назад. Но получилось это сделать не более чем на полметра. Края штормовки задрались и закупорили меня в бутылочном горлышке намертво. Вытянутые вперёд руки развернуть в сторону тела уже было невозможно. Я запаниковал и стал задыхаться от бешеного сердцебиения. Отчаянно побившись, как будто в плохом сне, который можно прервать, если сознательно заставишь себя проснуться, я затих.

Всё! Как же глупо всё это получилось!

Заставил себя успокоиться. Бьющееся сердце эхом уходило в глубь пещеры. Не знаю, сколько вот так пролежал. По дёрганью верёвки с «большой земли» догадался, что ребята стали волноваться. Кричать им было бесполезно. Я чуть слышал позади какие-то бубнящие крики. И потягивание репшнура. Чтобы их успокоить, методом червяка (вытягиваешься максимально вперёд, потом подтягиваешь всё оставшееся позади тело), пролез вперёд полметра. Наверху успокоились.

Внимательно осмотрел лаз впереди. Метрах в десяти от меня торчал с потолка какой-то каменный «зуб». Чтобы остановить сердцебиение, стал размышлять. Выкопать меня спасателям экскаваторами нереально. Надо мной огромная гора. Больше двух экскаваторов по бокам пещеры не поставить. Сверху побоятся придавить. На это уйдёт дней пятнадцать. Я без воды и еды. По длине репшнура, впрочем, можно определить моё подземное месторасположение. Но это только для надгробного памятника. Как глупо!

Ребята снова стали подёргивать репшнур. Попробовал снова назад – штормовка предательски задралась. Нет назад ходу, значит, нужно лезть вперёд. И я полез дальше. Точнее «потёк». Долез до «зуба». И стал его вытянутыми руками расшатывать. «Зуб» стоял мёртво. Тогда я стал его расковыривать по бокам. Осыпавшуюся при этом породу стал толкать вперёд. И, о чудо, «зуб» зашатался! Часов у меня не было. Сколько времени ушло на выковыривание куска породы, я не знаю. По подёргиванию репшнура я догадывался, что ребята наверху уже паникуют. Наконец «зуб» вывалился, освободив сверху выемку размером с футбольный мяч.

Как уж я умудрился поочерёдно впихивать в него кусочки своего тела, это только могут рассказать анатомы и мастера сборки кубика «Рубика». Моё «сложение-разложение» было уникальным. Это легко понять, если знать, что во время этого процесса я умудрился поцеловать собственную задницу. Провернувшейся рукой в сторону выхода, первое, что я сделал, это дёрнул за реп два раза, что у нас означало «Всё в порядке». Истерики наверху прекратились. Разворот продолжался ещё долго. Иногда приходилось выскабливать из мергеля сантиметры, то для непроходящего краюшка локтя, то коленки. Когда в очередной раз наверху запаниковали, я подтянул реп на себя на несколько метров. Мол, ползу дальше.

Вылез я из своей могилы уже днём. Опустошённый. Разбитый. Объяснил ребятам в пару слов свою глупость. Говорить ничего не хотелось. Они поняли и не приставали. Светило солнце. Было необыкновенно тепло. Дети бегали по травке. Валя бросилась подогревать уже давно остывший шашлык и грог. Горячее вино с «гвоздикой и с малиновым вареньем» было просто восхитительное!

Как прекрасен этот мир!
Не было меня в нём, как оказалось, всего-то четыре с половиной часа. Но это по земному времени. На самом деле я был там несколько лет.

Как глупо всё это могло закончиться!

Сергей КАЩЕЕВ

Изведу!

Давным-давно, в незапамятных девяностых годах прошлого века, во времена смутные и тревожные, в большом южном городе произошла одна невероятная история.

В городских хрониках тех лет упоминается, что город по чьей-то жалобе посетил большой московский начальник, потом по телевизору ругал местного главу за то, что буквально в трёх шагах от администрации расположен квартал с запущенным кладбищем, замаскированный с проезжих улиц жилой застройкой убогих хат станичного вида с курятниками и садами-огородами чуть ли не на погосте. Следом набежали всякие комиссии, установили, что действительно обнаружено заброшенное эмигрировавшими инородцами кладбище и имеет место форменное безобразие с самозахватом земли – хотя домишки и зарегистрированы за своими хозяевами, но участки под сады-огороды никто никому никогда не выделял.

В газетах под шумок расписали, что среди могил будто бы иногда курсирует хорошо откормленный молодой кабанчик, да, этого факта объективная комиссия не подтвердила, справедливо посчитав информацию газетной уткой. Но, как известно, дыма без огня не бывает – сплошь и рядом на задах подворий впритык к погосту были налеплены курятники со всамделишными утками и курами, а ещё у одной старушки была обнаружена коза, время от времени действительно устраивающая сама себе выпасы в зарослях кладбища. С населением комиссия провела профилактическую беседу о соблюдении санитарных правил и надлежащем содержании домашних животных, аномалию с нарушением цивилизованного облика города было решено устранить – хаты с курятниками снести, людей переселить в нормальные квартиры, а также оформить необходимые документы на перенос кладбища за пределы города.

Жил да был в том самом месте одинокий пенсионер, звали его все Михалычем. Жил-поживал он в своём маленьком домике, построенном ещё в девятнадцатом веке. Домик свой Михалыч по-станичному называл «хатой», она была ещё крепкой, но требующей капитального ремонта, ну или хотя бы косметического. Половиной хаты Михалыч вообще не пользовался и туда лет пятнадцать даже не заходил, там только сквозняки гуляли по пустым комнатам. А жил он в основном на кухне, да ещё в одной большой комнате, которая ему служила «спальней, залой, кабинетом». Все остальные комнаты с мебелью постепенно приходили в разрушение.

Позади хаты располагался приличный земельный участочек, хотя и заросший бурьяном, старыми деревьями и одичавшим кустарником. В конце участка за полуразвалившимся деревянным забором пребывало в полном запустении то самое маленькое старинное кладбище, где уже полвека никого не хоронили, людей посторонних там не ходило, только по ночам псы бродячие взвывали от голода да вороны орали и носились тучами над сухими деревьями и заброшенными могилками.

Жил Михалыч одиноко, жена давным-давно померла, дети разъехались бесследно, и одна радость была – выпить вечерком бутылочку и мысли поразмышлять. Нет, сильно он не пил, под заборами, как говорится, не валялся, не дебоширил, просто выпивал поболе медицинской нормы, никого своим поведением не беспокоя, кроме собственной печени. И вообще, человек он был незлобливый и неглупый, просто однажды потерялся в каких-то лабиринтах житейских неурядиц, а выбраться не смог. Или не захотел.

Как-то осенью начали к Михалычу захаживать очень приятные молодые ребята, крепкие такие, бритые, в кожаных курточках, общительные. Они всегда приносили с собой выпить и закусить богато. Ну, нравился им Михалыч и рассказы его многочисленные о долгой жизни, о семье, о родне и знакомых. И выпить приносили они всё больше и больше, а употреблять уговаривали Михалыча посолиднее, чтоб их, значит, не обижать.

И вот раз, в то время, когда Михалыч спал ночью тяжёлым сном после очередного обильного застолья, почувствовал он во сне удушье… Будто навалилось что-то огромное, тяжёлое на грудь и душит его, душит, и запах такой мерзкий стоит, будто рядом смесь гнилой рыбы и мокрой вонючей шерсти… Проснулся Михалыч в ужасе, заорал, вскочил… А потом засмеялся… Кот, оказывается, бродячий залез в разбитое окно и на грудь Михалычу улёгся, чтоб согреться. Здоровый такой котяра, шерсть могучая, бурая какая-то, с блеском, глаза злые, пронзительные, прямо тебе натурально дикий зверь, а не бездомный кот. Пожалел Михалыч бродягу. Другой бы на его месте в хвостатого запустил сапогом или ещё чем похуже, а Михалыч, наоборот, позвал кота «кис-кис» и поплёлся в холодильник поглядеть, что там завалялось и чем с гостем поделиться можно. В общем, остался котяра разделять с Михалычем его неразнообразный быт да скудный стол. Хотя стол последнее время, чего Бога гневить, стал куда богаче благодаря новым симпатичным знакомым, не скупившимся на водочку и закуски заморские, которые до этого видал Михалыч только в новомодной рекламе по телевизору, когда тот ещё работал.

Нельзя сказать, что Михалыч не задумывался порой, отчего такие молодые да видные люди с ним компанию водят. И напрямую спросил как-то. Тот, что постарше, с небольшим шрамом под глазом, сразу пояснил, что жёны у них троих дюже лютые, не дают им дома выпить-погулять, а оставлять денежки в кабаках-ресторанах неохота – на те же деньги, что в ресторане приходится за разок погулять, веселиться неделю можно. Вот они и пользуются его, Михалычевым, гостеприимством, к обоюдному удовольствию и веселию. Объяснение это вполне устроило Михалыча, и больше глупых вопросов добрым молодцам он не задавал. А вот кот гостей невзлюбил. Как только они на порог – исчезал лохматый, будто его ветром сносило. Но, когда уходила компания в ночь, появлялся, словно призрак, ложился рядом с пьяным Михалычем на тумбочку у кровати и гипнотизировал злыми прищуренными глазами, при этом он громко рокотал, даже не поймёшь, то ли мурчит, то ли рык издает звериный. Как-то так потихонечку пить с новыми знакомцами Михалыч стал больше и больше, ночевать они оставались всё чаще, а с утра похмелиться протягивали, да так напористо и по-доброму, что к обеду Михалыч уже спал мертвецким сном, чего ранее с ним никогда не водилось – не пил с утра он, правило было такое. Но… было да сплыло, с такой-то замечательной душевной компанией…

И вот однажды, поздним зимним вечером, проснулся Михалыч и обомлел: он совсем ничего не помнит… Ни какой сегодня день, ни вообще, сколько дней подряд прошло со дня последнего просветления рассудка. То ли три, то ли пять… Оглядел он с прискорбием окружающий его бардак, кучу объедков, грязной посуды, поискал среди пустых бутылок остатки, чтоб мозги прояснить, только отхлебнул, а на пороге его новые знакомые появились. Но на сей раз не было на их лицах улыбок, в руках пакетов с едой и выпивкой, а глаза у них были какие-то… недобрые. Тут и узнал Михалыч, что буквально вчера, а точнее 13-го января, продал он свой дом с участком этим новым знакомым самым что ни на есть законным образом. И будет теперь дом снесён, а на его месте воздвигнут элитный салон нижнего белья, который украсит деловую жизнь всего города. А потому прямо сейчас следует ему, Михалычу, собрать свои пожитки и валить отсель, пока неприятностей всяких дальнейших себе не нажил… И благодарить их, добрых молодцев, до скончания века, что они решили вопрос мирно, без человекоубийства, а то ведь могли бы его просто-напросто придушить! Но люди они порядочные и богобоязненные, да и святки сейчас, к тому же…

Понял, сразу понял Михалыч всю горькую истину, что это были за добры молодцы, что за посиделки устраивали, зачем эти братки его кормили-поили, ублажали беседами всё это время… Не успел Михалыч ужаснуться от осознания происшедшего, как вдруг заметил, что лицо одного из добрых молодцев испуганно вытянулось, глаза округлились, он вытянул вперёд дрожащую руку с огромным золотым перстнем на указательном пальце и дико вопросил Михалыча: «Что… Что ЭТО??? Что ЭТО такое?..» А другой браток вскрикнул перепуганно… Оглянулся Михалыч за спину – туда, куда в ужасе глядели его «гости» – и ничего такого особенного не увидел… Из коридора вошёл в комнату его кот… Михалыч удивился: они что, совсем рехнулись, это же просто его кот!.. Но тут Михалыч прищурился (а надо сказать, что зрение у него не очень было, да и возлияния последних месяцев на чёткость зрения не влияли положительно) и обомлел…

А НИКАКОЙ ЭТО БЫЛ ВОВСЕ НЕ КОТ!!! Тело вроде кошачье, ушки кошачьи, глаза тоже, а вот пасть вовсе и не пасть, а настоящий человеческий рот с губами… Да и размерчик у кота явно стал поболе, чем был… Зашевелились эти губы и ощерились… А во рту зубы, огромные, жёлтые, но почти человеческие!!! Как заорали все в голос – и «добры молодцы», и сам Михалыч – и к двери ломанулись! Да не тут-то было, дверь – бабах!.. и захлопнулась, как от внезапного порыва ветра! Начали добры молодцы в дверь эту биться, но дверь старинная, добротная, её плечом, как современную фанерку, не выбьешь! А «кот» тем временем начал надуваться словно шар, башку пригнул угрожающе, лапы вперёд вытянул, только они вовсе не кошачьи оказались – ручки маленькие, совсем как человечьи, токмо все в волосах... И такая тут страшная вонь пошла по дому, будто грузовик дохлой полуразложившейся рыбы в одно мгновение в комнате выгрузили… И как одолела всех рвота надрывная от этой вонищи, казалось, кишки сейчас горлом выйдут, катаются все они по полу в конвульсиях, кричат, стонут...

А тут зарычал «кот» страшным, утробным басом, раззявив свой похожий на человеческий рот с чёрным блестящим языком. И явственно все услышали в этом рыке хриплое утробное слово: «ИЗ-ВЕ-ДУ! ИЗВЕДУ!! ИЗВЕДУУУУУУ!!!» И начало чудище медленно приближаться с рычанием, с каждым шагом раздуваясь всё больше и больше… Тут дверь сама по себе раскрылась, и уползли на карачках злодеи прочь с такой скоростью, какой Михалыч никогда не видел… Только задницы, обтянутые модными джинсами, в свете полной луны сверкнули. И бумажки свои с подписями и нотариальными печатями о покупке дома побросали…

Лежит Михалыч на полу, крестится отчаянно, хотя никогда не веровал ни во что такое... А чудище нечистое подошло к нему, наклонилось своей вонючей пастью и прохрипело с подвыванием, заглядывая прямо в глаза: «Я тут сто лет живу-у-у… И ещё сто проживуу-у… И жильё своё снести никому не позволю и тебя в обиду не да-а-ам-м! А ты больше ПИТЬ НЕ СМЕЙ!!! А не то-о-о… – страшная пасть приблизилась к его, Михалычеву, лицу совсем близко, затряслась жутко и оглушающе взревела – ИЗВЕДУ-У-У-У!!!»

Двадцать лет уже прошло с тех пор, Михалыч и по сей день живёт в своей старой хате, и кладбище стоит на своём месте, и всё вокруг в их квартале по-прежнему, разве что нет уж бабульки с её козой, да курятники изничтожены... Согласование всяких разрешений по переносу могил в другое место, понятное дело, долгая песня, но уж слишком долгой она оказалась... Многие теряются в догадках, почему, а Михалыч точно знает. Да никому про то не распространяется…

Сегодня все шумно отмечают старый Говый год. На центральной городской площади запускают красочные фейерверки, ярко освещающие их квартальчик с заброшенным кладбищем, а также вплотную подступающие к нему новостройки торгово-развлекательных центров... Совершенно трезвый Михалыч спокойно рассматривает из окна родную улицу, удовлетворённо прислушивается к шумному гулянью соседской молодёжи за окнами – живут здесь наши сто лет и ещё сто лет жить будут! Потом радостно оглядывает свою старую, но отремонтированную и ухоженную хату, праздничный стол с подарками для внуков…

Вдруг ему показалось, что скрипнула половица. Насторожился Михалыч, встрепенулся, опасливо покосился в угол комнаты, где на полу только что поставил блюдо, щедро наполненное праздничными угощениями... А потом улыбнулся, прищурился и хмыкнул: «Знаю, знаю… Жить надо как должно, а не то… ИЗВЕДУ!»

Ольга НЕПОДОБА

Сведения об авторе

Ольга Вадимовна Неподоба является членом Союза российских писателей с 2004 года. Проза Ольги впервые была опубликована в 1988 году в молодёжном выпуске альманаха «Кубань» под псевдонимом Ольга Миклован.

Стихи и проза автора печатались в сборниках «Благослови», «Барды Кубани», в антологии краснодарской поэзии «Рубежники», в бумажных и интернет-журналах и альманахах «Глагол Кавказа», «Родная Кубань», «Молодая гвардия», «Камертон», «45-я параллель», «Новый Карфаген», «Литературная губерния» и некоторых других.

Первая повесть «Периметр зверя» издана в г. Краснодаре в 1998 г., затем были изданы небольшие сборники стихов «Перевал оставшихся дома», «Зимний марш», «Спящий поток», сборник рассказов «Душа января». После публикации сборника стихов «Зимний марш» в 2004 году стала лауреатом краевой молодёжной премии имени Николая Островского, учреждённой в связи с его столетием.

С 2015 по 2022 годы при финансовой поддержке Министерства культуры РФ изданы две повести «Баллада о горизонте», «День божьих коровок», а также сборник рассказов «В ночь, в пургу и без оглядки».

Основное направление творчества – описание пешеходных туристических путешествий по Северному Кавказу. Проживает в г. Краснодаре, поэтому не только туристы, но и жители этого южного города также являются персонажами её произведений. Много внимания автор уделяет связи человека, природы и животного мира, формированию силы духа и воли к жизни героев своих произведений.

В настоящее время автор работает над новыми рассказами из современной жизни.

«За здоровье наших замечательных детей!»

Новогодние байки. Быль (только для взрослых)

…Работал в одном замечательном театре кукол на Урале. Директор-сволочь умудрился заделать детскую ёлку 1 января в 8 утра! Молчу про артистов, – на родителей-то жалко было смотреть! В основном почему-то папы, зелёные все, к холодным мраморным стенкам в фойе затылками прижались и смотрят на детей, как на гестаповцев.

«Дед Мороз», мучаясь тошнотой, сидит под ёлкой возле уже умершего баяниста и старается не шевелиться. У Снегурочки лицо цвета костюма, оскал вместо улыбки нарисован помадой. За всех отдувается «Весёлый клоун», в которого переодета артистка Верочка, умудрившаяся в новогоднюю ночь часок прикорнуть, и поэтому злая и громкая. Говорит в радиомикрофон, и усиленный звук сильно резонирует в головах взрослых, вызывая фонирование микрофона.

Всем взрослым жалко Деда Мороза, которого всю ёлку достаёт выспавшийся «Весёлый клоун». После безуспешной попытки Верочки заставить Деда Мороза сыграть с детьми в «Заморожу», инквизитор сдался и предложил детям загадать Деду Морозу загадки (мол, пусть хоть сидя поработает, алкаш!).

Дети потянули вверх ручки. Верочка выбрала ребёнка поменьше и поднесла ему микрофон. Дитя испугалось, но загадку произнесло: «У какого молодца часто капает с конца?!». Родители ребёнка зарделись румянцем, но находчивый Дед Мороз сказал, что это, видимо, его посох, а совсем не самовар. Папы хором хмыкнули.

Следующий ребёнок, влекомый неизведанным ходом детской мысли, задаёт загадку: «Чтобы спереди погладить, надо сзади полизать». Дед Мороз испугался и задумался. Баянист вдруг ожил, громко хихикнул и выдал гармошкой семиоктавный аккордный выдох. Родители засморкались и закашлялись. Весёлый клоун злорадно заверещал над глупостью старика Деда Мороза. Тот выпутался дежурным ответом, что, видимо, «это ботинок!». Дети весело засмеялись над наивным Морозом и дружно сообщили, что это почтовая марка. Снегурочка неожиданно для зрителей вызывающе громко выдохнула скопившийся в лёгких спёртый воздух, невесть до чего додумавшись в процессе поиска ответа.

Следующую загадку насторожившаяся Верочка позволила загадывать уже самой маленькой крохе-снежинке. Та вышла чуть-чуть вперёд, встала в позу сосульки и громко, с выражением, чуть картавя, загадала: «Без рук, без ног, на бабу скок!»

Воцарившуюся тишину нарушила остолбеневшая Верочка, которая, забыв о микрофоне, тихо, на весь театр, предположила: «Инвалид, что ли?»

Баянист, выдав губами какой-то узбекский звук, умер и упал со стула под ёлку. Рядом, после трёхсекундной паузы пристроился Дед Мороз. Папы поползли по стенкам к прохладе цементного пола. Снегурочка как-то страшно, во всю мощь, захохотала и рванула за кулисы, где её истерический вой утонул в гулких коридорах. «Весёлый клоун», оглядев поле боя, усеянное валяющимися телами взрослых, наконец, сдалась, переломилась пополам, упала на корточки и мужественно поползла в сторону убежавшей Снегурочки.

Всех выручила какая-то захлёбывающаяся слезами и соплями мамаша, сумевшая построить недоумённых детей в паровозик и запустить его в зрительный зал. Спектакль начался после непредусмотренного сценарием перерыва. Разгадку нашли недели через две: коромысло.

За верность профессии!

Работал у нас в театре актёр с фамилией Небаба. Все почтительно называли его Палычем. Возраст ему был на подходе к пенсии. Коллеги помоложе уже ходили в «заслуженных», а ему всё как-то не получалось. Может потому, что все всё делали как надо, а он – как можно сделать лучше. Импровизировал прямо на спектакле, на репетициях доставал режиссёров своими предложениями, лез ко всем с советами. Ну и алкоголем к тому же профессионально злоупотреблял. Чаще всего он это делал в компании одного журналиста-ветерана Гриши. Своего ровесника. Получилось так, что какая-то политическая волна выплеснула ветерана прямо на крыльцо горкома, и Гриша вдруг стал пресс-секретарем нового 1-ого секретаря.

Всё это как раз случилось накануне Нового года. Гриша не забывал друга, и в один из вечеров в театральном буфете у Палыча появился шанс уйти со сцены с гордо поднятой головой. Журналист, отвечая в своей конторе за организацию корпоративной вечеринки, вспомнил о старом друге и предложил ему стать Дедом Морозом. «И чтобы так всё было, чтоб все лопнули от веселья и оригинальности! А я потом своему шефу нашепчу, мол, та-акой артист (!) и до сих пор без звания!» – стратегически наставил друга Гриша.

Небаба мучился обуревавшими его идеями даже во время спектаклей. Игры и конкурсы отработаны были уже не одним десятилетием практики, а вот «гвоздя» найти не удавалось долго. Наконец в гримерке кто-то из коллег сказал ему, что «запоминается только – как войдёшь! Остальное, в головах празднующих, пожирает алкоголь». Палыч сконцентрировался и вспомнил о школьном приятеле, перебивающемся сторожем в зоосаде. На переговорах с ним об аренде всеобщей любимицы местной детворы мартышке Киззи, в которой будущий Дед Мороз увидел потенциальную Снегурочку, Палыч получил решительный отказ. После третьей, наиболее убедительной, бутылки «Вермута» сторож согласился дать осла Мустафу, по выходным катающего на коляске детей по парку.

К администрации Небаба привёз ослика на грузовом УАЗике часа за три до начала празднования. Договорился с заведующей прилегающего ресторана и оставил ослика во внутреннем дворе точки общепита городского Белого дома.

Время приближалось к триумфу быстро, тем более что провёл его Дед Мороз в законспирированной компании охранников администрации. Закусывали хамсой.

За полчаса до выхода Палыч пошёл переодеваться. В ресторане уже вовсю звучала музыка, и бубнили микрофонные заздравные. Снегурочкой была назначена уже давно ещё не замужняя Люся из Отдела писем. Напряжённый Небаба с неудовольствием отметил, что Люся явно не трезва, и бородой это дело не прикроешь. Строго-настрого приказав Люсе «рта не раскрывать вообще и ходить только улыбаться, как дура», пошёл готовить ослика. Тот стоял покорно во дворике и дремал. Дед Мороз вплёл Мустафе в гриву и в хвост яркие ленты и шарики и повёл его к центральному ходу (заведующая через кухню не пустила).

На лестнице на второй этаж Палыч чуть сильно не испугался: ослик отказывался подниматься, а время поджимало. Выручила непутёвая снегурочка Люся – толкала Мустафу сзади так, что тот только передние ноги переставлял. Успели. Только Дед Мороз взгромоздился верхом на ослика, как ветеран журналистики Гриша заголосил в микрофон призывы явиться Деду Морозу. Гуляющие ответственные работники подхватили. Въехал Палыч в сверкающий ресторан с давно забытым чувством триумфа! Стоящие возле ёлки в хороводе отцы и матери города разразились овациями, не дожидаясь конца спектакля.

Небаба въехал в круг победителем ещё не начавшегося сражения! Одного только не мог знать Дед Мороз – сердобольные поварихи ресторана так умилились осликом, что все три часа по очереди кормили его лакомствами. После чего Мустафа уже без спросу приложился к бадье с помоями и съел всё без остатка. Это был самый счастливый день в его несытой жизни!

Ослик поскользнулся на лакированном паркете, но, удерживаемый наездником, не упал сразу же, а сделал немыслимый, в стиле танцоров брэйк-данса, круг. При этом невероятно мощной струей из-под хвоста опорожнился на участников хоровода. После чего облегчённо упал.

Исчезли синие и фиолетовые цвета мужских галстуков, исчез белый цвет женских блузок и мужских сорочек, исчезли даже разноцветные цвета намотанных на шеи и шейки конфетти. Всё превратилось в одинаковый цвет пустыни. Но особенно стал совершенно не заметен запах: дефицитных французских духов, парафина, салата оливье, копчёной колбасы. Запах тоже стал одинаковым. Как и выражение лиц ответственных работников.

Из шоковой паузы все вышли одновременно. Круг стремительно распался вытираться, оставив посередине зала одинокого Небабу и развалившегося Мустафу. Сияющий чистотой Дед Мороз напоминал бойца первой конной с убитым верным конём возле ног.

Наконец, Палыч очнулся, сорвал бороду и побежал вытирать ей лицо какой-то рыдающей бабе. Та неформально послала его уйти. Слово в слово просьбу повторили все, кому Палыч попытался помочь. Стерпел только один незнакомец. Но когда Небаба вытер лицо остолбеневшего пострадавшего, то узнал в нём журналиста Гришу, который разомкнул уста и тихо повторил слово в слово фразу, услышанную Палычем до этого.

«Понял!» – также тихо козырнул Небаба и попытался шмыгнуть в проход, но был пойман твёрдой рукой приятеля-журналиста. «Осла не забудь, козёл», – твёрдо подсказал Гриша.

Осёл вставать отказался категорически, и Дед Мороз-расстрига был вынужден потащить его по паркету за копыто. На лестнице слегка озверевший Палыч решил ослу отомстить и, не тормозя, спустить его до первого этажа. Лучше бы он этого не делал! Уже в самом начале лестницы Мустафа стал обгонять всадника и сбил его с ног. Получившаяся куча мала остановилась только на лестничной площадке. Потревоженный спуском желудок Мустафы сделал заключительный акт расставания с ресторанными угощениями. Ослеплённый ими Палыч попытался встать, но поскользнулся всё на том же самом и вместе с осликом заскользил на первый этаж. Так они и въехали к ногам охранников: невменяемо грязный Дед Мороз верхом на продолжающем облегчаться ослике.

Не стану рассказывать, как вёл Палыч Мустафу через весь город в зоосад. Пропущу даже то, что ему тоже пешком пришлось идти домой (из двух такси потрясённые запахом водители выгнали его через несколько секунд после посадки). Расскажу последнюю правду: звание «Заслуженного» Небаба всё же получил!

На его счастье случился в городе очередной политический переворот. Буквально через месяц после Нового года. Отчасти в этом сыграл свою роль и казус на новогоднем вечере, над которым умирал весь город и даже область. К горкому у населения приклеилась обидная кличка, и области пришлось городское начальство сменить. Пришедшие на смену вспомнили о Небабе. Заслуженного артиста ему дать постеснялись, а вот «ЗАСлуженного РАботника Культуры» – дали. В народе же стали звать ласково, сокращённо – «ЗАСРАК».

Сергей КАЩЕЕВ

«Размышления о прочитанном, услышанном с пользой для ума...»

Владимир Степанович Цокур – автор недавно вышедшей в краснодарском издательстве «Диапазон-В» книги «О русском слове». Сам автор определяет жанр своего творения как «заметки, размышления о прочитанном, услышанном с пользой для ума». Владимир Цокур – полковник в отставке, боевой офицер, участник урегулирования Карабахского конфликта, заместитель председателя краевой общественной организации Памяти Маршала Георгия Константиновича Жукова, признался, что новая книга – это пособие для проведения уроков патриотического воспитания школьников, ведь патриотизм начинается не только с любви к своей Родине, но и к русскому языку, который сегодня в буквальном смысле надо спасать от засилья иностранных и бранных слов. Язык – явление живое, переменчивое, и прививать языковую культуру нужно с детства.

Любопытная эволюция смысла некоторых известных слов

Кретин

Если бы пять-шесть веков назад мы перенеслись в горный район французских Альп и обратились к тамошним жителям: «Привет, кретины», никто бы не обиделся. А чего обижаться – на местном диалекте слово «кретин» было вполне благопристойным и переводилось как «христианин». Так было до тех пор, пока среди альпийских кретинов не стали встречаться люди умственно отсталые, с характерным зобом на шее. Позже выяснилось, что в горной местности из-за недостатка йода в воде стала нарушаться деятельность щитовидной железы, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Врачи, описывая это заболевание, решили не изобретать ничего нового и воспользовались диалектным словом «кретин», которое очень редко употреблялось. Так альпийские «христиане» стали «слабоумными».

Идиот

Греческое слово «идиот» первоначально не содержало даже намёка на психическую болезнь. В Древней Греции оно обозначало «частное лицо», «отдельный, обособленный человек». Тех, кто уклонялся от участия в общественной жизни, называли «идиотэс», т. е. занятыми своими личными узкими интересами. Естественно, сознательные граждане идиотов не уважали. Затем это слово обросло новыми пренебрежительными оттенками – «ограниченный, неразвитый, невежественный человек».

И уже у римлян латинское idiota значит только «неуч, невежда», откуда и значение «тупица».

Болван

Болванами на Руси называли каменных или деревянных языческих идолов, а также исходный материал или заготовку, будь то камень или дерево (чешское балван – «глыба» или сербохорватское «балван» – «бревно, брус»). Считается, что само слово пришло в славянские языки из тюркского.

Дурак

Очень долгое время слово «дурак» обидным не было. В документах ХV–ХVII веков оно встречается в качестве имени, и именуются так отнюдь не холопы, а люди вполне солидные, например: князь Фёдор Семёнович Дурак Кемский, московский дьяк Дурак Мишурин. А дело в том, что слово «дурак» часто использовалось в качестве второго нецерковного имени. В старые времена было принято давать ребёнку второе имя с целью обмануть злых духов.

Лох

Это весьма популярное ныне словечко «лох» два века назад было в ходу только у жителей русского Севера, и называли им не людей, а... рыбу. Многие знают, как упорно идёт к месту нереста знаменитый лосось, или сёмга. Поднимаясь против течения, она преодолевает даже крутые каменные пороги. Добравшись до места и отнерестившись, рыба теряет последние силы (как говорили, «облоховивается») и израненная сносится вниз по течению. А там её ждали рыбаки, чтобы поймать, как говорится, голыми руками.

Постепенно это слово перешло из народного языка в жаргон бродячих торговцев – офеней (отсюда и выражение «болтать по фене», то есть общаться на жаргоне). Лохом они прозвали мужика-крестьянина, приезжавшего из деревни в город, которого легко можно было обмануть.

Шваль

Русские крестьяне не всегда могли обеспечить мясом солдат французской армии, те нередко включали в свой рацион конину, в том числе и павшую. По-французски «лошадь» – cheval. Русские окрестили французских солдат словом «шваль», в смысле «отрепье».

Подлец

Это слово по происхождению польское и означало всего-навсего «простой, незнатный человек». Так, известная пьеса А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» в польских театрах шла под названием «Записки подлеца». Со временем это слово стало нарицательным – «подлый человек», «подлец».

Мымра

Коми-пермяцкое слово, переводится оно как «угрюмый». В русской речи стало означать необщительного домоседа (в словаре Даля так и написано: «мымрить» – «безвылазно сидеть дома»). Постепенно мымрой стали называть просто нелюдимого, скучного, серого и угрюмого человека.

Сволочь

По-древнерусски «сволочати» то же самое, что и «сволакивать». Сволочью первоначально называли всяческий мусор, который сгребали в кучу. Это значение сохранено и у Даля: «Сволочь – всё, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава, сор, сволочённый бороною с пашни». Со временем этим словом стали определять любую толпу, собравшуюся в одном месте. И уже потом так стали именовать всяческий презренный люд: бродяг, воришек, пьяниц и прочих асоциальных элементов.

Подонок

Слово, которое изначально существовало исключительно во множественном числе, так как подонками называли остатки жидкости, оставшейся на дне вместе с осадком.

По трактирам и кабакам частенько ходил всякий сброд, допивающий мутные остатки алкоголя за другими посетителями, и вскоре слово «подонки» перешло на них. Немалую роль сыграло и выражение «подонки общества», т. е. люди опустившиеся, находящиеся на дне.

Ублюдок

Слово «гибрид» нерусское и в народный язык вошло довольно поздно (гибриды – помеси разных видов животных). Для таких помесей придуманы были слова «ублюдок», «выродок». Со временем они стали использоваться в качестве унизительного наименования.

Наглец

Слова «наглость», «наглый» долго существовали в русском языке в значении «внезапный, стремительный, взрывчатый, запальчивый». Бытовало в Древней Руси и понятие «наглая смерть», т. е. смерть не медленная, естественная, а внезапная, насильственная.

В древних писаниях встречаются такие строки: «Реки потопят я нагло» (слово нагло означает «быстро»), «Мьчата кони нагло».

Владимир ЦОКУР

Чуткий тайновидец человеческого сердца

К 220-летию великого поэта  Ф. И. Тютчева

Вчерашний вечер провела в обнимку с томиком стихов Фёдора Ивановича Тютчева. Небольшая книжечка, всего-то двести стихов, но какая же мощь, какая музыка стиха! «Тютчев – могучий поэт, – скажет о нём А. А.Фет. – Я… переписал бы все его стихотворения. Каждое из них – солнце, то есть самобытный, светящий мир...». Каждое достигло той утончённости, той «эфирной высоты», которая ранее была в мире неизвестна. Как точно сказано!

Вернувшись из Овстуга, имения, где родился поэт, надышавшись упоительным воздухом придеснейских рощ и лугов, посидев под тополем, ровесником гения, поехала в Петербург, в город, где воплощались в жизнь мечты Фёдора Ивановича. Весь день под впечатлением дивной музыки стихов.

В Питере хочется увидеть всё и сразу. Стою, слушаю лекцию под хвостом лошади памятника Фальконе, так лучше виден Зимний дворец. Любуюсь Исакиевским собором. Наконец, иду по Невскому проспекту. И угораздило же меня приехать в город Петра в такую погоду! Порывы ледяного ветра с Невы пронзают стрелами, стылые деревья безжизненны. А ведь уже конец апреля, и весна должна быть рядом, должна пробиваться сквозь сильнейший городской шум, сквозь непогоду. Должна, но… Плотнее завязываю шарф – продувает. Какое там пение птиц!? Одни вороны, нет, грачи сидят на гривах львов, каркают, возвещают всему Невскому проспекту о своём присутствии. Вглядываюсь в кричащую птицу. Чёрная, некрасивая. Ну, никакой радости. Неуютно. А грач подскочил, глядя на меня, захлопал крыльями, вытянулся вперед и ещё раз громко, осуждающе каркнул, будто обозвал или что-то сказал.

И вдруг меня осенило: это же гонцы Весны, это же мне кричат! А я не слышу. Как я могла забыть знаменитые тютчевские строки, в которых гонцы весны кричат во все концы: «Весна идёт!» Только он в такой непогоде мог услышать божественные шаги Весны.

Остановилась, прислушалась, затаила дыхание… Конечно, идёт! Несмотря ни на что, идёт, потрескивает, пощёлкивает, мощной поступью взламывает лёд на реке. Где-то на юге уж точно слышно, как «воды уж весной шумят», «бегут, и блещут, и гласят» о том, что «весна идёт!» Прочь хандру, прочь тоску!

Скоро всё оживёт, скоро будет тепло, раз грачи в городе раскричались. И бурлят, звенят, льются из души восторженные строки поэта, соединяясь с бушующей мелодией романса Рахманинова. И радостно дышится даже среди серых каменных сооружений Петербурга. Хочу ощутить «переизбыток» весенней жизни, услышать «мощную поступь весны». Хочу увидеть места, где когда-то жил великий поэт, философ и дипломат.

Иду, разглядываю фасады зданий, витрины магазинов. Шум, гул машин, людской поток… Все торопятся. Люди так заняты собой и делами, что забывают жить. Остановитесь, оглянитесь! Когда-то, почти 200 лет назад, по этой улице спешил на службу Достоевский, прогуливался А. С. Пушкин с Чаадаевым, шествовал, играя тростью, Карамзин. А там, вдали, видна группа офицеров. Неужели это члены тайного «Северного общества»?! Смелые, отважные рыцари свободы! Здесь гулял и Ф. И. Тютчев.

Подхожу к фасаду здания дома Лопатина. На стене – мемориальная доска поэту, где он жил с семьёй. Недолго. Снимал комнаты. Своего дома у статского советника, в наше время – генерала, не было, а свой красивый мундир он надевал по праздникам. Знаю: ему за шестьдесят, он часто болеет, прогулки обязательны, каждый день и в любую погоду. Так предписано врачом.

Вдруг вижу: открывается тяжёлая входная дверь и – вот он, сам поэт, худощавый, невысокого роста, с редкими, рано поседевшими волосами, небрежно падающими на высокий красивый лоб. «На всём… его облике... печать изящного вкуса, многосторонней образованности, ума, ...игривой иронии... и при всём том что-то скромное, нежное, смиренно-человеческое, без малейшего отзвука тщеславия, гордости, жестокости, суетливости, щегольства: ничего напоказ, ничего для виду...»

Дыхание перехватило. Стою, двинуться не могу. Неужели сам Фёдор Иванович!?

Идёт, опираясь на трость, в накинутом на спину пледом. Отчего же этот несуразный вид, эти опущенные плечи?

Он мёрзнет в стылом Петербурге, страдает от одиночества, бессонницы или от того, что не может «восстановить цепь времён»?

Кажется, он несчастен. Сейчас вот обернётся и скажет мне: «Было бы глупым притворством ... скрывать моё глубокое, полное уныние. Может быть, и не всё потеряно, но всё изгажено, перепорчено, подорвано в своей силе надолго».

 Отведёт печальный взгляд и добавит как бы про себя:

– Разум подавленный, как ты мстишь за себя!

Смотрю во все глаза и ничего не пойму! Почему подавленный? Кем? Трудно представить, что разум Тютчева кто-то в состоянии подавить. Это же оракул своего времени! Один из образованнейших людей не только в России, но и в Европе! У него гениальные задатки поэта, мыслителя, философа, умение предвидеть и предсказать событие. Он сам влиял на умы и мнения высшего света и царя, на политику своего государства. Один хотел уберечь целую страну от бед! Не получилось. Может, мешали эти «постоянные развлечения праздного человека, в которого Господь случайно закинул поэтическую искру», но без утоления жажды общения, без шороха бальных платьев жизнь теряла смысл. В одном из писем он признаётся: «И один быть тоже не могу! Это невыносимо не слышать около себя шумной жизни, не общаться с образованным кругом людей». Истинный представитель золотой дворянской молодёжи 10–30 годов 19 века. Он весь соткан из противоречий.

Эгоист до мозга костей, которому дороже всего его спокойствие, его удобства и привычки, но нет верней и преданней сына и защитника Родины, России, чем Тютчев. Он барин, не приученный к труду, ленив, когда надо что-либо менять или натягивать узкие чулки, а между тем, как скажет его дочь, Анна, «с большой лёгкостью и изяществом выражается на нескольких языках», великолепно знает европейскую культуру и историю мира, поцелованный Богом поэт, и не дорожит этим талантом, считает, что на дипломатической службе принесёт большую пользу. Равнодушен к поэтической славе и вместе с тем Тютчев – «отец» символизма, родоначальник целого литературного направления в поэзии, один из величайших мастеров русского стиха, «учитель поэзии для поэтов».

В его стихах ноющая тоска, скорбная ирония, но она не похожа на хандру пресыщенного удовольствиями ловеласа Евгения Онегина, он не отрицает идеалы, как Байрон, он не похож на человека, обманутого жизнью, как Баратынский, далёк от трагического разочарования Лермонтова. Тоска души у Тютчева от разлада его идеалов с окружающей его действительностью. Он иронизирует над сознанием собственного и общечеловеческого бессилия, несостоятельности горделивых попыток разума, но дорожит цельным строем верующей души, побеждающий внутреннее раздвоение.

Понимая всё несовершенство человека вообще и своё в частности, он впадал в тоску и уныние. Самоанализ, самобичевание, суд над собой, постоянное покаяние преследовали поэта так же, как и «жажда» любви. Он страдал от этой неуёмной «жажды» и ничего не мог изменить. Любовь – источник жизни, вдохновения. Но если Печорин быстро охладевал к возлюбленной, то Тютчев влюблялся и любил всю жизнь. Он просто не мог разлюбить даже ушедшую от него женщину. Любил и влюблялся в другую, мучился, понимая, что причиняет боль той, другой, страдал, казня себя. «О, Господи, дай жгучего страдания!» – кричало всё его существо. Но «внутренняя жизнь не напоказ», как сказал Л. Н. Толстой, «суд собственной совести может происходить лишь в молчании». Тютчев был человеком скрытным.

Он эгоист, но окружающие его любят, а жёны боготворят. Иначе, как «любимчик» и «мой боженька», его не называли. У него десять великолепно образованных и воспитанных детей! Две старшие дочери Анна и Дарья, – фрейлины в царской семье, Анна – воспитательница царевича.

Его рассуждения о вере были слишком научны, и в отношении веры он ходил по грани безверия, но страшно страдал от своего колебания.

Он не считал себя поэтом! А внутренний творческий процесс не прекращается ни на секунду. Ходит ли он по Невскому проспекту, беседует ли со встреченным знакомым, неважно.

У Тютчева нет черновиков, он их не пишет. Он вообще не любит писать. Мысли оттачиваются внутри и рождаются готовыми афоризмами, стихами. Удивительными, гениальными. Он рассыпает их экспромтом в беседе и забывает, поражая слушателей точностью и лёгкостью выражений.

Когда заходила речь о его стихах в кругу друзей, недовольно передёргивал плечами, менял тему разговора. Он считал себя политиком, дипломатом, разведчиком, наконец.

Тютчев был человеком скрытным. Печальный, одинокий, как и положено поэту, бродит он долгие часы, окидывая прохожих рассеянным взглядом. Кажется, он влачит тяжкое бремя собственных дарований, «страдает от нестерпимого блеска собственной неугомонной мысли».

Ему за шестьдесят. Теперь он не верит в силу своего слова, не верит, что может «восстановить цепь времён», а именно в этом, как он утверждал, «самая настоятельная потребность моего существа». Те пламенные упования, надежды, на высокое призвание России быть центром славянских государств остались химерой, мечтой. Олегов щит так и не вернулся к вратам Царьграда. Цепь времён не восстанавливалась. Он не смог «поднять на своих плечах весь мир», чтобы спасти Россию, свой народ. Знания будущего – тяжкий груз. Трудно не согнуться.

Вот вы, читатель, когда-нибудь зримо ощущали себя частицей своего народа, чувствовали связь его прошлого и своё будущее?! Знаете своё место в жизни страны?

А Тютчев знал. Знал: только вера может спасти и объединить народ перед нависшей угрозой войн и революций. Он чувствовал нерасторжимую связь со своим знаменитым предком, Захарием Тютьшовым, героем Куликовской битвы, подвиг которого записан Карамзиным в «Истории государства Российского».

Дмитрий Донской посылает его к Мамаю с посольской миссией и наказывает вести себя так, чтобы хан понял: русские уверены в победе. Не страшась ханского гнева, Захарий разрывает данную ханом грамоту с требованием покориться и уезжает. Тонкий дипломат и смелый разведчик, Захарий прознал о готовящемся союзе Мамая с Литвой и Рязанским княжеством и поспешил с этой важной новостью в Москву. Благодаря его разумным действиям живым остался не только он сам, но и его воины.

На примере жизни прапрадеда и был воспитан Фёдор Иванович, поэтому окончил университет – и на службу, как предок-толмач, служить России в дипломатическом корпусе. А стихи? Это не служба, это для души.

22 года жизни за границей. За это время глубочайшее погружение в европейскую культуру, историю и философию, овладение в совершенстве европейскими языками. Он с головой погружён в лекции, в книги. Учится.

Принимает у себя в гостях Гёте и переводит его стихи на русский язык; проводит время в беседах с властителем дум того времени, немецким философом Шеллингом. В спорах с ним оттачивается философский взгляд на природу вещей, на развитие мировой истории. Именно Тютчев уверил его и западных философов, что в России тоже есть свои философы, которых называют любомудрами. Через несколько лет Шеллинг напишет о русском дипломате: «Это превосходный человек, очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь». Служить России – цель жизни Фёдора Ивановича. И, когда понял, что служба за границей не отвечает его цели, он возвращается на Родину. Ему 41 год. Здесь всё заново. С чистого листа.

Он видел постоянные неудачи и ошибки правительства во внешней и внутренней политике России, страшные внутренние неурядицы, всплывавшие на поверхность. Видел, пытался встать на пути мощного потока всеобщего бездумного благодушия и любви к Европе.

Его страшные предсказания сбывались одно за другим, а он ничего не мог изменить, не мог повлиять на ход событий, предотвратить. Общество, которому он объяснял суть злобного отношения европейцев к русскому государству, суть революции, беспечно считало, что Тютчев сгущает краски, что он излишне суров в своих предсказаниях. Высший свет «кипел в бездействии пустом», надеялся, авось пронесёт. А Фёдор Иванович предвидел катастрофу, знал причину бед, кричал о ней: «Не плоть, а дух растлился в наши дни», безверие погубит!

Вам не снискать признанья от Европы:
В её глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.

Не слышат, не хотят услышать его предсказание.

Я сочувственно и растерянно смотрю на метра, на человека-легенду, и не знаю, что сказать. Ведь он счастливчик, «баловень судьбы», «лев» светского общества, которое «находилось под очарованием этого диковинного ума». «Его присутствием оживлялась любая беседа; неистощимо сыпались блёстки его чарующего остроумия; жадно подхватывались окружающими его меткие изречения». Его слова, фразы летели, как камешки в воду: бросал – а круги долго ещё расходились по Петербургу. Светское общество Петербурга гудит: «Вы слышали, что вчера сказал господин Тютчев? Нет? Ну, что Вы! Обязательно приходите на вечер к госпоже Зыбиной. Будет интересно. Приглашён сам господин Тютчев».

Он, наконец, любимец женщин, счастливый муж и отец большой семьи, и вдруг такое уныние, такая неприкрытая вселенская печаль! Не потому ли, что цель жизни – служение Родине, России – не достигнута в той степени, о которой мечталось. Он потерпел поражение, не удалось пробудить у высшего света ни уважение к России, ни к русской культуре.

Не удалось? Но большое видится на расстоянии. Величие Вашего духа в том, что Вы приняли «невидимую власть Времени и Пространства, которые требовали «приподнять на себе целый мир». Вы боролись, вы пытались разбудить сознание высшего общества, или хотя бы пробудить инстинкт самосохранения, а потом поняли:

Напрасный труд! Нет, их не вразумишь! –
Чем либеральней, тем они пошлее!
Цивилизация – для них фетиш,
Но не доступна им её идея.

Жёсткий приговор, но справедливый. А ведь это и о нас, сегодняшних, озабоченно спешащих по Невскому проспекту, говорит Фёдор Иванович из девятнадцатого века. Опять предупреждает, предостерегает.

 ***
Как же в истории всё повторяется! «Безверием палим и иссушён», скорбит наш «век с молитвой и слезой» «пред замкнутою дверью» и просит смиренно: «Боже мой! Приди на помощь моему безверью!» Повторяются ошибки и в жизни людей, и в политике государств.

И у нас опять великое противостояние Востока и Запада! Вероятно, это никогда не закончится в силу характеров людей, живших на разных полюсах морали и веры. Россия – вечно влюблённая в Запад, и Запад – хищно и вожделенно смотрящий на Россию. Любить Иуду опасно: продаст и предаст. Не верите?

Обращаю внимание на приближающуюся группу во главе с человеком, одетым в бордовый костюм то ли чебурашки, то ли обезьяны. Он шагает, подпрыгивая, жестикулируя, вертясь то в одну, то в другую сторону, что-то рассказывает группе людей. Экскурсия! Мне повезло, всегда приятно услышать что-либо новое, интересное. Правда, какой-то необычный наряд у этого экскурсовода.

Группа подошла к мемориальной доске, и я слышу, как этот чебурашка-экскурсовод говорит:

– И вот Феденька рос, рос и вырос… Помните, как нам преподавали биографии русских писателей в школе? Великий, гений и т. д. и т. п. А теперь я расскажу вам, как оно было на самом деле. Огромная разница.

Он многозначительно поднял руку, спрятанную в потёртой рыжей перчатке, и пообещал многозначительно:

– Я расскажу роман без соплей. То, что было на самом деле.

Феденька ненавидел деревню, рос этаким ленивым барчуком, а потом и вовсе отправляется за границу, якобы служить, а сам через два года женился. У него ведь все женщины – немки, – тут он остановился, поправил или почесал круглое торчащее ухо, ухмыльнулся, будто вспомнив что-то своё, личное, и продолжил, – а немки – они же красивые в жизни. Амалия, Элеонора, Эрнестина, ну и так далее. Ну, там «я встретил вас, и всё былое...» Ну, вот. И тут у него пошли дети!

Его лицо стало серьёзным. Он громко шмыгнул, вытер посиневший нос шерстяной варежкой, потопал на месте и, всплеснув руками, будто воспрял от тяжёлой ноши, и стал рассказывать об интимной жизни поэта, домысливая и смакуя подробности. Он, походя, разбрызгивал лепёшки грязи, указывая на мемориальную доску, выгребал из шкафов поэта всё грязное бельё, полоскал личную жизнь, жуя мельчайшие подробности.

Чебурашка полностью владел аудиторией, покорял её блеском знаний. Слушатели млели и ахали, услышав очередную преподнесённую интимную подробность из биографии такого идеального, знакомого с детства поэта. Смотрели восхищённо на просветителя, а одна восторженная девица даже захлопала в ладоши и не в силах сдержать эмоции, схватила лапу чебурашки и принялась её энергично трясти. Чебурашка сначала стушевался, но, видя одобрение окружающих, удовлетворённый, счастливый, жестикулируя, пританцовывая и кланяясь, вынимал из загажника своей памяти всё новые и новые подробности. Порывы ветра трепали меховые огромные уши, прятали счастливый радостный взгляд. Он блистал.

Я стояла поодаль и молча возмущалась. Так хотелось воскликнуть:

– Без амикошонства, сударь! Без амикошонства! Что за панибратство, что за высокомерное отношение к великим людям?!

Но я сдерживаюсь. Почему? «Напрасный труд! Нет, их не вразумишь! Чем либеральней, тем они пошлее!» Ну, не горят звёзды для тех, кому это не нужно. Как же велико желание этого бесполого существа стать на одну ступеньку развития с Великими! Учить взрослого мальчика воспитанности – зря тратить силы. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». А ведь пора бы русскому образованному человеку, наконец-то, полюбить Россию. Слушаю, чувствуя физическое отвращение. Я, конечно, понимаю, что на морозе может течь из носа, но почему бы это не вытереть носовым платком?

– Ну, вот. А теперь о политике. Вот послушайте.

Читал, листая карманный томик стихов Тютчева со смешком, прерывая стих своими язвительными, не всегда компетентными комментариями.

– Защитить болгар, чехов, всех славян, да, пожалуйста. Защитили! И что?! Мы все знаем теперь, чем они нам ответили.

Опять вытер нос рукавом, шмыгнул громко, без стеснения, потом отвернулся от доски и прочитал быстро, скороговоркою, хвастаясь своей отличной памятью:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить.
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить.

И добавил, размышляя, но как бы про себя и разводя руками: «И чего здесь не понять?»

От возмущения и брезгливости перехватило дыхание. Что это? Откуда взялось это существо, так ненавидевшее русскую литературу и русских поэтов? Не выдерживаю и кричу, перекрикивая громкие аплодисменты:

– Вы же сами говорили, что при жизни на Фёдора Ивановича не упала даже тень осуждения. Само высшее общество России его не осудило.

Аплодисменты прекратились, и все, недоумевая, посмотрели в мою сторону.

Чебурашка перестал шмыгать носом, бросил недовольный, жёсткий взгляд:

– Вы не из группы?

Поймал утвердительный ответ, радостно подпрыгнул, распахнул лапы в варежках и, неожиданно рассмеявшись, сделал полуоборот, как в танце, на носочках, и тут же, улыбаясь, фамильярно подхватил под руку ближайшую даму и на ходу повелительно бросил через плечо:

– Пройдёмте, товарищи, дальше.

Облитая осуждающими взглядами, я стояла под мемориальной доской гениальному русскому поэту. Обидно. Это же Невский проспект! Колыбель русской культуры! Не у всех такое фонтанирующее чувство юмора, как у меня. Бросаю вслед:

– Странно, что вы ещё прыгаете козликом, и ни один истинно любящий русскую литературу человек не вызвал вас на дуэль. Ваша лекция со шмыганием и недостойной лексикой унижает. Разве о литературе вы говорите?

И тут меня озарило. Он сказал «товарищи»? Конечно, товарищи! Какая же я сегодня недогадливая! Да, вам, товарищи, действительно, есть, за что так тихо, исподтишка, ненавидеть Тютчева. Образование-то вы получили, а вот любить Россию так и не научились.

 ***
Именно Фёдор Иванович, обладая широким историческим кругозором, первым дал характеристику революции, как всякому историческому явлению. Он писал в статье «Россия и революция», что утрата религиозной веры ведёт к распаду личности, а революция изгоняет из государства религии и заменяет их безверием. Революция – это возможность разнуздать личную волю, чувствовать себя вершителем судеб, воспринимать самоё себя как истину. Революция несёт в себе разрушительный дух отрицания, насилия, деспотизма, освобождение от нравственных идеалов.

Это было сенсационным открытием. Ещё не сложилось революционное учение, ещё Ф. М. Достоевский только входит в литературу со своим романом «Бедные люди» о «маленьком человеке» и ещё не чувствует страшную силу революционной вседозволенности. Ещё Белинский и Некрасов только встретились, подружились, объединившись в отрицании государственных устоев, не понимая сути того, к чему может привести оголтелое революционное отрицание, а Тютчев уже описал революцию, показал её суть, разоблачил внутреннюю логику её процесса, безошибочно предсказал её дальнейшие превращения и последствия.

Вы написали всего три публицистические статьи, из девяти запланированных. Но зато какие! Они и сейчас актуальны, и сейчас кричат, ещё раз объясняя нам, что такое Запад и западная цивилизация.

Статья под названием «Россия и революция», опубликованная в мае 1849 года в Париже в виде брошюры, произвела потрясающее действие на умы не только в Европе, но и в русском обществе. Написана на великолепном французском языке и обращена к европейским властям, по обыкновению тугим на ухо, когда дело касается русской речи. К этому времени Вы восстановлены на службе в министерстве иностранных дел, Вам возвращено звание камергера, получено назначение на должность чиновника особых поручений при государственном канцлере.

Окрылённый успехом и всеобщим вниманием к высказываемым идеям, в этом же 1849 году Вы задумали философский трактат «Россия и Запад». План из девяти статей! Грандиозный. Куда делась меланхолия и уныние?! Стихи? Стихи надо писать, как утверждал Платон в «ФЕДРЕ», в исступлении, без священного безумия нет поэзии. А Вы сейчас поклонник мудрости! А, может, именно сейчас в Вашей судьбе переплелись и мудрость, и экстаз? Может, эта статья была написана так блестяще, потому что ваш творческий тандем с мудрой, образованной женой, как никогда был великолепен?! Вы как раз переехали в дом Лопатина на Невском проспекте у Аничкова моста... (Сейчас на этом доме висит мемориальная доска). Нести, как Вы называли свою жену, читала приходившую из Европы прессу на трёх языках, переводила, если надо, на французский, выделяла главное, что-то просто пересказывала, иногда спорила, давала ценные советы, обсуждая с вами планы будущих статей, но главное – у Вас был самый верный союзник и помощник.

Вот Вы идёте по Невскому проспекту, помахивая тростью, размышляя о католической церкви, о папстве. Только что в кабинете нетерпеливо записали что-то. Это нечто вроде перечня идей, а теперь стоите, облокотившись о перила Аничкова моста, думаете, думаете… Сколько времени проходит? Неважно. Резкий холодный осенний ветер пронизывает насквозь, но Вы не ощущаете холода. Вы пишете. Пишете в уме строки трактата. Удивительно, сегодня нет дождя, только низкое серое небо висит над свинцовой водой Невы. Вокруг городской шум, бурлящая жизнь, и Вы в центре этой жизни. Только так можно жить, только здесь можно творить. Мысли, идеи толпятся так же, как люди, что проходят мимо. Вот вдали приподнимает шляпу Вяземский, друг и поэт. Вы садитесь в сквере на лавочку, и течёт беседа двух друзей.

 ***
– Нести, Нести, – громко звал жену Фёдор Иванович, рывком открывая дверь в квартиру.

Бросил зонт в прихожей, переминаясь с ноги на ногу и порываясь идти в мокрой одежде, но верный Щука, камердинер, придержал его, раздевая, неторопливо, осторожно, чтобы капли не попали на камзол.

Барин нетерпеливо поворачивался и кричал:

 – Котёнок, записывай, быстрее.

Возбуждённо и призывно махая руками, он привычно подставлял ноги для тёплых, мягких тапочек ползающему внизу медлительному длинноногому Щуке.

Февральский мятеж 1848 года настолько сильно возбудил в нём мыслителя, постоянно созерцавшего в своих думах будущие судьбы России, он так ясно увидел в этом восстании причину всех европейских революций, их внутренний сокровенный мировой смысл, что опять нетерпеливо крикнул:

 – Понял! Я всё понял, Ненси! Понял! Быстрее.

Завязывая на ходу халат и зная, что жена уже сидит, за столом, он диктовал:

– Уже с давних пор в Европе только две действительные силы, две истинные державы: Россия и революция. Они сошлись лицом к лицу, а завтра, может быть, схватятся. Между той и другою не может быть ни договоров, ни сделок. Что для одной – жизнь, для другой – смерть. От исхода борьбы, когда-либо виданной миром, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества. Современное поколение ещё не осознало ни значения этого противостояния, ни его причин. Оно не в политических соображениях, ни в чисто человеческих. Нет. Противоборство революции с Россией происходит по причинам более глубоким: « Россия, прежде всего, держава христианская; русский народ – христианин. Он христианин по той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же, прежде всего, враг христианства. Антихристианский дух – вот её характер. Антихристианское начало вдохновило на притязание… овладеть человеческим обществом. Эта-то новизна и назвалась в 1789 году Французской революцией.

Его французский был так же великолепен, как и русский. Он говорил быстро, чётко и ясно. Эрнестина Фёдоровна сосредоточенно записывала эти отточенные гениальные фразы, ясные мысли. Их надо немедленно записывать или они безжалостно будут уничтожены ленью этого гениального человека, который так легкомысленно относится к своим талантам. Тютчев не любит писать. Однажды сказал: «Мысль изречённая есть ложь», поэтому ронял драгоценные слова и выражения без сожаления.

 – С тех пор, – продолжал он, – революция, несмотря ни на какие метаморфозы, осталась верна своей природе и пышно расцвела, почувствовала себя собою, когда присвоила лозунг христиан: братство. Она прямо приписывает себе вместо духа смирения и самоотречения – в чём самая сущность христианства – дух гордости и преобладания, на место любви, свободной, добровольной – любовь вынужденную, взамен братства. Революция – это политический авантюризм. Она разнообразна до бесконечности в своих степенях и проявлениях, едина и тождественна в своём принципе ...из этого-то принципа и вышла вся настоящая цивилизация Запада...»

Это было открытием, сенсационным открытием. Эрнестина Фёдоровна еле успевает записывать. Глаза и руки устали от напряжения. Немецким она владеет лучше, чем французским. Выжатая, как лимон, она дописывала последние предложения. Статья получается объёмной, а Фёдор Иванович, стоя у окна, ничего не замечает. Ему надо выплеснуть, выговорить как можно скорее то, что он понял, открыл. Иначе забудется, уйдёт. Глядя на голый, неопрятный внутренний двор гостиницы, он диктует статью, которую Эрнестина Федоровна назовёт «Россия и Революция».

 « … Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, – кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки – это поток, который течёт легко и свободно...», – делится Эрнестина Фёдоровна с братом в письме:

После открытия Тютчевым сущности Революции смешны притязания усмирить революцию конституционными заклинаниями, обуздать её страшную энергию законами. Революция – это нравственный фактор общественной совести, обличающий внутреннее состояние человеческого духа и оскудение веры. Философ пророчески предостерегал общество от модной западной вседозволенности. Это гибельный путь.

Так вот почему этот чебурашка так рьяно рылся в грязном белье! Товарищу надо самоутвердиться. Произошла революция – нравственный фактор общественной совести, поэтому это бесполое существо прыгает по Невскому, как результат состояние человеческого духа и оскудение веры.

Поэтому изучение творчества Фёдора Ивановича по школьной программе сводилось только к знакомству с лирикой. Его публицистические статьи – под спудом!

Копию статьи Эрнестина Фёдоровна перешлёт в Мюнхен брату, барону Пфеффелю, публицисту и дипломату, который незамедлительно распространит её в мюнхенском дипломатическом кругу.

В следующем году, 1849 году, она будет напечатана в Париже особой брошюрой бароном Бургуаном, бывшим французским посланником при мюнхенском дворе, хорошо знавшим поэта. Эту брошюру он пришлёт в Петербург, правда, под другим названием «Записка, представленная императору Николаю1».

Но это будет позже, а сейчас они вдвоём, в холодном Петербурге.

Довольный и безмятежный, Фёдор Иванович одёрнул полы фрака, улыбнулся, снял очки и протёр глаза.

– Ну, вот, кажется, получилось сказать хорошо. На сегодня – всё. Благодарю тебя, кисонька. Если посчитаешь нужным, поправь. Хорошо?

– Хорошо.

Она подняла голову, но взгляд красивых карих глаз, всегда таких тёплых, ласковых, был почему-то холоден, даже надменен. Фёдор Иванович вздрогнул и спрятал внезапно озябшие руки в карман халата:

– Знает! – мелькнуло в голове. – Конечно, всё знает. Но какая женщина! Ни упрёков, ни сцен!

Он подошёл к жене, встал на колено, нежно взял её руку в свои и, целуя каждый пальчик, приговаривал:

– Ты мой ангел! Спасибо, кисонька, спасибо. Не сердись! Ты же меня знаешь! Я люблю только тебя!

 А Нести смотрела на седые уже редевшие невесомые волосы, на самый красивый в мире широкий лоб и приказывала себе:

– Ну, посмотри на него приветливее, улыбнись, как раньше, поцелуй эти упрямые губы, скажи, как он талантлив. Нет, скажи, что он гениален. Ну, что тебе стоит! Ведь ты говорила ему это тысячу раз. Скажи!

Но губы сжимались, взгляд каменел, а голова надменно поднималась выше. Уж очень большой груз обид накопился в сердце за последний год. Как тяжело ей привыкать к чужой стране. Здесь она похожа на увядший пересаженный цветок. Посадили, а поливать и ухаживать некому. Из тёплых солнечных двориков и улиц, украшенных цветами в Германии, её выбросили в грязные гостиничные номера с чужой мебелью. Она задыхалась в этих затхлых тёмных комнатах, как цветок, привезённый ею из Мюнхена. А он ничего не замечал, и для него совершенно неважно: распустится или увянет её неприхотливая герань на подоконнике.

Она опустила голову, касаясь его лба. Нести знала, какого человека она полюбила, но даже в страшном сне ей не снилось, как это тяжко жить с гением.

Заплакал Ванечка. Нести поднялась и спокойно, даже отчуждённо сказала:

– Я думаю, это лишнее. Ты, как всегда, безупречен.

– Господи, какое это ты слово выбрала колючее! – воскликнул отчаянно муж, поднимаясь с колена, обречённо вздыхая, – будто кусок льда с острыми краями!

Рванулся обнять, крепко прижать родного человека, но натолкнулся на ледяной взгляд, опустил виновато глаза:

– Кисонька! Не сердись! Всё будет хорошо! Потерпи немного.

 ***
Остановить несущееся вихрем в революцию русское общество, объятое всеобщим преклонением, слепой любовью к Западу, он не смог. Это какая-то безрассудная, всепрощающая любовь. Даже инстинкт самосохранения не действует.

Как же Вы нужны нам сейчас, Фёдор Иванович Тютчев! Философ, мыслитель, дипломат, поэт. Нам просто необходим Ваш острый, ироничный ум, Ваше умение видеть в отдельном явлении, в незначительном внешнем событии внутренний, сокровенный, мировой смысл! Уж Вы не молчали бы, слыша, как оскорбляют лучших сынов России или саму Россию!

Что же случилось с европейскими нациями, казнящими своих королей, ломающими привычный уклад жизни своих стран? Только Вы, с Вашим прозорливым философским умом мыслителя могли дать ответ.

Тридцать лет мира и согласия, даже можно сказать влюблённости России в Европу, расслабили страну, которая жила с закрытыми глазами, ничего плохого не желая слышать.

За это время по Европе прокатились революции. Уничтожив свои правительства и внутренних врагов, европейцы искали внешних. Бешеные нападки западных публицистов на Россию вызывали у читателей взрывы восторгов. Ненависть к России усиленно разжигалась. Немецкие публицисты кипели злобой, утверждая, что русское, скифское влияние мешает развитию страны, её конституционному образу правления. Ничто Вас так не раздражало, как угрозы и напрасные обвинения в адрес России со стороны иностранцев. Молчать было невозможно. Вы ринулись в бой. Ваша статья «Россия и Германия» наделала много шума на Западе.

Вы, великолепно зная историю романно-германских народов, их нравы и обычаи, прекрасно владея европейскими языками, доказывали, что «враждебное к России расположение... представляет опасность не для России, конечно, а для самой Германии». Что если Германия лишится поддержки России, то утратит своё единство и политическую независимость.

Впервые раздался твёрдый, мужественный голос русского общественного мнения. Такого европейцы не ожидали от скифов! Вы, с достоинством образованного человека, вежливо и твёрдо написали редактору «Всеобщей аугсбургской газеты» в ответ на брань в немецкой прессе: «Я русский… русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле...»

Вы не промолчали. Как лихо вы поставили на место мнимого защитника России господина Кюстина и его сторонников, сравнив их попытки с зонтиком от дневного зноя над вершиной Монблана!

Нет, господа, Россия вам не по плечу! Такая защита – «новое доказательство умственного бесстыдства и духовного растления». А это отличительная черта сороковых годов Западных стран!

Вы нашли великолепный аргумент в споре: показали Западу его сущность, его лицо. Вы, философ, мыслитель, твёрдо, последовательно осудили в европейцах жажду к разрушению, их безбожие, которое скрыто в них под маскою приличия.

«Умейте же уважать и нашу национальность, – подводите Вы итог, – уважать её в её единстве и силе, и при всех наших недостатках, которыми мы не богаче других».

Статья «Россия и Германия» вышла в Германии в 1844 году, и только потом – в России, в 1873 году. На русское общественное мнение эта статья не произвела никакого впечатления, ничто не поколебало русской влюблённости в Запад, никак не повлияло на умы и отношения. Первая статья прошла незаметной, а круги от второй «Россия и Революция» уже взволновали русскую публику, а третья политическая статья « Римский вопрос и папство» вообще не была напечатана в России ни в подлиннике, ни в переводе, хотя, по мнению читавших её людей на Западе, она самая замечательная и самая блестящая по изложению.

После бури, поднятой в европейской прессе, и русское общество обратило на статьи внимание, заволновалось, откликнулось статьёй Хомякова: она лучшее и единственно дельное, сказанное о Западе. «Статья Тютчева, – пишет, поэт, – заграничной публике не по плечу». Не сможет, мол, Запад стать к самому себе объективнее, но ведь и русское общество обратило внимание на предостережение поэта, и – удивленно зевнуло и махнуло рукой. Статьи «слишком исполнены крайностей, мало любимой «умеренности». Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу и непобедимость России, что не обращали внимания на просчёты и ошибки внешней политики. Обаяние Запада пересилило.

И опять всё повторяется! Тогда Вы прекрасно понимали, что Запад не собирался в открытую сражаться с Россией. Для этого есть османская Турция, жаждущая битв. Пусть воюют, а Запад, сохраняя нейтралитет, будет неустанно следить, чтобы война длилась, как можно дольше. Как же всё повторяется, даже в мелочах!

С 1832 года Вы жили с ощущением беды, надвигающейся на Россию. Ваш проницательный ум давно разглядел ненависть и злобу европейской дипломатии к России. В письме к жене Вы пишете: «Россия, по всей вероятности, скоро схватится со всею Европою. … И причиною этого столкновения – не скаредный эгоизм Англии, не гнусная низость Франции, предавшейся авантюристу, – даже и не немцы, а нечто более общее и роковое. Это вечное противоборство друг с другом того, что … приходится называть Западом и Востоком».

Вы с гениальной прозорливостью, даже пророчески, почувствовали неизбежность новой схватки с Западом и встали на защиту Отечества. В письме к жене Эрнестине Фёдоровне Вы писали (23 ноября 1854 года): « Я был, кажется, одним из первых, предвидевших настоящий кризис… В сущности, для России опять начинается 1812 год…».

Да, любовь к России, вера в её будущее, убеждение в её верховном историческом призвании владели Тютчевым могущественно и упорно. Вы первый, и, пожалуй, единственный из русских, живших за границей, не только увидели, предсказали последовательный неминуемый для Европы каскад революций, приближение к России и рост этой страшной революционной эры, но и поняли суть его. Вы были единственным ясновидцем в среде русского светского общества, боготворившего Европу, и защищали Россию своим оружием – словом. Но какая же это неравная схватка: один дипломат, поэт, философ и всё мыслящее общество и России, и Запада! Однажды Вы признались: «...я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения».

Служить под началом лицемерного графа Нессельроде больше не представлялось возможным. Это предчувствие катастрофы отнимало силы, сделало характер ещё более унылым, угрюмым. Когда служба становится бессмысленной, она теряет всякое значение. Изнывая от бесполезности и скуки на службе в Турине, не задумываясь, закрываете на ключ двери посольства, едете в Берн на свидание с баронессой Эрнестиной фон Дёрнберг, урождённой баронессой Пфеффель, венчаетесь и блаженствуете. Июль, нега тепла разлита на всём: на цветах возле каждого домика, на аккуратно подстриженных деревьях вдоль дорог, на неспешно прогуливающихся прохожих и, конечно же, на молодой жене. Счастье бесконечное.

Закрытое на замок русское посольство нисколько не волнует итальянцев. В такие жаркие летние месяцы общество ищет прохлады среди природы, а не на городских улицах. Конечно, служба есть служба, за это ждёт наказание, но это так ничтожно, как укус комара, ведь решение принято давно, и жалеть не о чем. 1 октября 1839 года подписан приказ об освобождении от должности первого секретаря в Турине, а ещё через два года – увольнение из министерства иностранных дел и лишение звания камергера. И только, когда ещё одна попытка быть полезным Родине (повлиять на мировоззрение одного из известнейших тогдашних публицистов и историков Германии Якоба Фальмерайера (1700–1861) была завершена, стало возможным полное возвращение на Родину.

Якоб Фальмерайер, как враг России, был нужен и важен как «союзник». Он постоянно публиковал статьи о проблемах истории и политики Востока. В своих статьях призывал к победоносному проникновению германского, а можно и европейского, духа на Восток.

Конечно, Вы не собирались его перевоспитывать, но вот, выявив его позиции перед лицом правящих кругов России, пробудить в этих кругах сознание той грозной опасности, которая уже давно вызывала в Вас глубочайшую тревогу, было необходимо. К тому же его талантливые исследования содержали не только открытые враждебные выводы, но представляли Россию как могучий самостоятельный мир, имеющий свои собственные интересы и цели. Вы полагали, что на идею о великой и самостоятельной России в трудах иностранца русские правители быстрее обратят внимание. Не получилось.

Вы вернулись в Россию начинать всё заново. Уже через несколько лет Вы вернёте себе должность, звание, но в зените славы. Вашу размеренную семейную жизнь вдруг неожиданно пикой пронзит поздняя страстная любовь к Елене Александровне Денисьевой. Родятся нежные, печальные строки:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Но в этой последней любви Вы просияете и погасните, оставив миру незакатное солнце поэзии.

 ***
Всего три статьи, всего двести стихотворений, но какие! Гордился ли он своими достижениями в творчестве? Тютчев был равнодушен и к своим открытиям, и к своим стихам. Он пришёл, чтобы сказать, предупредить, а дальше… Имеющий уши – услышит. Считал ли он, статский советник, главный цензор России, себя поэтом? Наверное, да. Ведь он с удовольствием общался с А. А. Фетом, Л. Н. Толстым, И. С. Тургеневым. Нет, скорее, это они искали общения с мудрецом, философом, поэтом. Когда по Петербургу разнеслась весть о болезни Тютчева (с ним случился удар), сам Александр 2, никогда не бывавший у Тютчевых, пожелал навестить поэта, заранее послав к нему человека. Фёдор Иванович, смутившись, тут же ответил посыльному:

– Это приводит в жуткое смущение: будет крайне неделикатно, если я не умру на другой же день после царского посещения.

Такой ответ привёл уже царя в замешательство. Визит был отложен.

Гением его считали ещё при жизни. И кто! – Тургенев, Некрасов, Толстой, Фет.

В России великое множество талантливых людей, «и тем больше славы поколению, породившему таких поэтов, как Пушкин, Тютчев, Фет, и тем больше чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями».

Я с гордостью иду по Невскому проспекту, где почти на каждом фасаде дома висит мемориальная доска, каждое здание – памятник. Где ещё в мире есть такой знаменитый проспект?! Двести лет назад здесь гулял с тросточкой господин Фёдор Иванович Тютчев, здесь рождались гениальные статьи и вирши, достояние России. Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды и соответствовать его высоким требованиям.

Эльвира САПФИРОВА, июнь – ноябрь 2023 г.
г. Краснодар

Высокая жёлтая нота

Через три дня после смерти жены Олег Степанович, мощный красивый старик с генеральской выправкой, пришёл к Инне Николаевне с предложением руки и сердца.

Инна Николаевна ожидала от него всего, чего угодно, но это было слишком!

– Как? – всплеснула она руками. – Как это умерла? Я же её видела на прошлой неделе при полном параде, завитой и подкрашенной...

– В одночасье… – употребил Олег Степанович забытое выражение и старомодно приложил руку к груди в районе сердца. Жест показался убедительным, но сбитая с толку Инна Николаевна требовала подробностей и объяснений.

– Как-то я рассказывал вам про экстрасенса... – неохотно и загадочно начал старик.

– Помню...

– Так вот, он сказал, что внуков у неё нет, потому что она не освобождает для них места на земле...

– Какая чушь! Ну и что, она после этого вот так просто решила умереть и умерла?

– Если вы помните, Елена Сергеевна была дамой мужественной...
Проговаривая этот странный текст, Олег Степанович стоял, высоко подняв голову и сложив на груди руки. Глаза его горели вдохновением. Или в них блестели слёзы? Инна Николаевна, за годы знакомства привыкшая к самым сумасбродным розыгрышам, с облегчением схватилась за трубку задребезжавшего телефона и долго кричала в него, стараясь не смотреть на живое изваяние посреди кабинета.

...В прошлой жизни старик был актёром. «Жан-премьер, известный по провинциям», – говорил он об этом как о случайном эпизоде в своей пёстрой и безалаберной жизни. Но, судя по количеству пожелтевших театральных афишек, выпадающих из рассохшегося шкафа в его «нехорошей» квартире, роман со сценой тянулся лет сорок. Только проходил он далеко от здешних мест. Что не мешало дамам особо приближённым, из тех, кого Олег Степанович называл «тургеневскими девушками бальзаковского возраста», воображать его живым персонажем Островского – обаятельным и беспутным Григорием Несчастливцевым.

Официально же, если это слово хоть как-то лепится к этой необузданной натуре, он считался в южном, засаженном акациями, когда-то тишайшем, а ныне ревущим моторами и кадящим дымами южном городе художником. Не чета, конечно, местным знаменитостям, на все лады переписывающим пейзажи с казачьими хуторами или натюрморты с кринками и жбанами кваса, но числящимся в свои восемьдесят с чем-то лет подающим большие надежды.
Смирнов терпеть не мог грунтовать холст, да и пенсии ему на холсты не хватало. Поэтому писал он то на оборотной стороне лозунга «Вперёд, к победе коммунизма!», то на станине от старой швейной машинки, то на сиденье сломанного стула.

Вот с таким стулом он однажды и предстал перед Инной Николаевной – хозяйкой небольшой картинной галереи, точнее салона, которая хоть и слышала о художниках-передвижниках, а также французских импрессионистах, образование имела самое прозаическое – финансовое. Поэтому на стул воззрилась с большим недоумением и уже подумывала позвать секретаршу на помощь. Но… прошло пять минут, лёд был растоплен, рука, протянутая для пожатия, расцелована, а из соседней комнаты всё-таки вынесен дымящийся кофейник – знак гостеприимства.

– Вы знаете, как обходиться в квартире без ремонта? – продолжал ораторствовать Смирнов, в душе уже праздновавший свою победу. – Вешать на стены картины, много картин! А снам верите? Знаете, что Паганини сочинил свою лучшую сюиту «Дьявольские трели» во сне? Я, кстати, вынашиваю замысел романа «Сны мудрецов», со своими иллюстрациями... – балагурил Олег Степанович, и строгая Инна Николаевна не смогла устоять перед обаянием старика – заулыбалась.

Даже устроила в центральной городской галерее его персональную выставку с кокетливым названием «Мы с Ван Гогом нигде не учились». Кособокие, без рам, картины смотрелись на белых глянцевых стенах диковато, как и сам виновник торжества, не снявший в гардеробе ни старой шинели, ни казачьей фуражки с красным околышем. После жиденькой церемонии открытия, на которой обозначился всего один букет – жене и музе, Смирнов тут же покинул выставку, прошагав через зал широко и стремительно, как царь Пётр на известной картине. Сыграл роль гения, не дождавшись подтверждения и не услышав оваций.

...Серьёзные клиенты, конечно, работами не заинтересовались – мыслимо ли повесить в офисе солидного банка рамку из обуглившихся головёшек или колючей проволоки?

Знатоки же, местная богема, поохала, позвенела мелочью в карманах и разошлась восвояси. К тому же картинами Смирнова был снабжён весь ближний круг – художник имел привычку раздаривать их ещё непросохшими.
В галерее после выставки остались удачный автопортрет, выполненный на ржавом противне от старой духовки и триптих «Адам и Ева» – на обороте устаревшего призыва «Пятилетку – в четыре года!». Несмотря на застойную изнанку, работы светились такими живыми и свежими красками, что заезжие эксперты оценили их как юношеские. «Согласитесь, ну не может старый человек так ярко видеть мир!»

– А как же Ван Гог? – осмеливалась возразить столичным критикам Инна Николаевна.

– Ван Гог умер тридцати семи лет от роду. А вашему Смирнову, вы говорите, сколько?

Она не решалась его спросить, но, учитывая то, как ловко и без тени сомнения в своём обаянии обходился он с дамами, это было не суть неважно. Да и при чём тут возраст, когда налицо редчайший по нынешним временам мужской талант? Он, как всякий божий дар, с годами не убывает, а только растёт. Одним дамам Смирнов читал стихи, других норовил как-то ненароком, но очень выразительно обнять, третьим раскрывал секреты красоты: «Запомните: если пудра, то с блеском! Лицо – не маска, оно должно, как в молодости, переливаться и сиять! Свежесть, только первая свежесть! И хороши ещё румяна на мочках ушей…»

…Инна Николаевна невольно взглянула на себя в зеркало – в порядке ли она? У него ведь глаз острый.

– Так как вы смотрите на моё предложение? – Олег Степанович по-прежнему стоял у стола. Он никогда не садился без приглашения.

– Да сядьте же, наконец! – прикрикнула на него Инна Николаевна. Кричала она на всех, но на Смирнова всегда чуть громче и чуть кокетливее. А что? Разве точная копия Франчески Гааль, как утверждал старик, не может эту вольность себе позволить? Кстати, эту Франческу Инна Николаевна в глаза не видела – та снялась в кино ещё до нашей эры, но к чему же отрицать такое лестное сходство?

– Конечно, вы человек творческий, вам многое прощается, – издалека начала она, когда гость присел на краешек стула. Но надолго её дипломатии не хватило:

– Ну, нельзя же так!

– Как? – казалось, искренне удивился старик.

– Нет, ну вы смеётесь... – даже покраснела от гнева Инна Николаевна. – Допустим, Елена Сергеевна умерла. Хотя странно... Но от вас двоих можно всего ожидать. Допустим, умерла... – повторила она, прислушиваясь к странной мелодике этого слова. – Так что же? Не то, что пары башмаков не сносить, но ещё и помянуть, как следует, и уже бежать к другой женщине. Да это просто... неприлично!

– Почему? – невинно, как ребёнок, спросил Олег Степанович. – Человек рождается одиноким и умирает в одиночестве. Это только неразвитые люди серьёзно считают, что им кто-то принадлежит. Жена мужу, муж жене. Впрочем, извините.
Он встал, отвесил поклон и направился к двери.

– Эх вы, рабы условностей! – добавил он, взявшись за дверную ручку, и только Инна Николаевна начала страдать и раскаиваться, сделал такую потешную мину, что она расхохоталась, потом спохватилась, сделала строгое лицо и, в конце концов, замахала руками:

– Идите уже, шут гороховый!

...Инна Николаевна никогда не была замужем и никогда не была одинокой. Раздвоение личности между финансами и романсами всегда приводило её к печальной развязке. Один возлюбленный был гений со всеми вытекающими отсюда последствиями, другой женат, третий – пьяница. Кстати, Олег Степанович тоже употреблял, и зло. Жена его, Елена Сергеевна, терпеть не могла в доме гостей с бутылками. А к художникам ведь только такие и захаживают. Но она им воли не давала. Жаль только, недолго. Пять лет они вместе прожили, кажется. Жена смогла занять место в доме только после смерти древней, похожей на пиковую даму, старухи, матери Смирнова. Или это случилось чуть раньше? Инна Николаевна потёрла лоб, пытаясь вспомнить отголоски каких-то скандалов…

И тут же увидела запущенную, заваленную картинами, бумагами и пустыми тюбиками берлогу двух стариков, – молодящейся Елены Сергеевны, которая увлекалась то спиритизмом, то астрологией, а то, вот, на свою голову, экстрасенсами, и величественного, по-купечески щедрого Олега Степановича, награждающего каждого гостя эскизом, наброском, а то и целой картиной.
Елене Сергеевне не нравилась такая расточительность: то ли она надеялась выгодно распорядиться творческим наследием, то ли просто ревновала мужа. Олег Степанович знал эту её слабость, время от времени становился в позу и басом (Мефистофель! Люди гибнут за металл!) гудел:

– И обогатишься ты, раба божья, только после моей смерти. Знай, что художников ценят не современники, но потомки!
Елена Сергеевна после этой проповеди по-девичьи краснела, по-старушечьи, невзирая на полезные советы мужа, пудрила носик белой, как алебастр, пудрой, и убегала по астрологическим делам – она составляла гороскопы, и у неё была своя клиентура. «Лучше бы в квартире порядок навела, глядишь, меньше бы всяких бомжей и шарлатанов в неё попадало… – вслед ей, словно живой, мысленно послала упрёк Инна Николаевна и спохватилась:

– Ох, Господи, что ж я!

...В смирновской квартире царило ещё большее запустение, чем помнилось Инне Николаевне. В этом она убедилась через неделю, когда, терзаемая сомнениями, решилась навестить вдовца. Да и вдовца ли? Выдумывал же Смирнов сюжеты рассказов, которые обещал издать толстой книжкой или пьес – их были готовы поставить все театры страны – от местной оперетты до МХАТа. Жил он в бывшей коммуналке, которую соседи перекроили всяк на свою сторону и, как смогли, благоустроили. У Смирновых ванна, по какому-то странному раскладу, стояла в передней. Рядом ютилась газовая плита, на которой в данный момент кипело варево с тошнотворным запахом. Сам хозяин, одетый в жёсткую от грязи шинель, возлежал в кресле в живописной куче тряпья и являл собой последний кадр старого польского фильма «Пепел и алмаз», герой которого принимал мученическую смерть на свалке.

Тишину нарушал лишь мерный звук капели. Инна Николаевна подняла глаза к потолку – точно посередине, возле люстры, расплылось мокрое грязное пятно.

– О господи! – почти всхлипнула гостья. Таким зелёным и несчастным она Смирнова никогда не видела. Хотя бедная жена иногда расплывчато отвечала, что Олег Степанович не может подойти к телефону по причине лёгкого недомогания... А теперь вот... полюбуйтесь. Инна Николаевна попыталась сгрести веником бумажки, чтобы проложить тропинку в мусорных завалах, но старик, как Вий, поднял тяжёлые веки и мрачно приказал:

– Ничего не выбрасывайте, это мои записи. Интересно – полистайте.
«Мой последний дневник, – стала она в растерянности, не зная, как себя вести в такой ситуации, разбирать косые крупные буквы. – Сенека писал, что цель жизни каждого человека – самоусовершенствование. Можно идти к нему путём размышлений – самым достойным, подражаний – самым лёгким, и опыта – самым тяжёлым. Я, конечно, как и большинство людей, выбрал последнее. А вдруг, сам того не сознавая, иду путём подражания? Не дай Бог!»

На обороте шёл совсем другой текст: «Странная переписка у меня с сыном. Я ему пишу, но письма не отправляю. По телефону разговаривать не умею и не люблю. Сам никогда не звоню, а если он (вдруг!) позвонит, то у меня остаётся неприятный осадок от куцего разговора. Досада на себя: не так и не то говорю».

– У вас есть сын? – удивилась Инна Николаевна. – Где же он?

– В столице. Мы с ним не виделись лет двадцать. Он меня не очень жалует, и правильно делает. Плохой я отец...

– Конечно, плохой, если сын хоть раз имел счастье наблюдать вас в таком виде.

– Обычный для художника вид. Ищу высокую жёлтую ноту...

– Что?

Олег Степанович пожал плечами:

– Бизнесменам этого знать необязательно.

Говорил он с видимым усилием, и Инна Николаевна засуетилась насчёт чая, но старик только отмахнулся.

– Если хотите быть моим добрым ангелом, принесите любого спиртного. Слышите, любого!

Что-то в этой не просительной, но повелительной интонации заставило Инну Николаевну покорно побежать в соседний магазин и купить бутылку красного вина. Смирнов без удовольствия взглянул на этикетку, потом яростно ввинтил в пробку откуда-то возникший в этом хаосе штопор. Пил он прямо из горла, жадно, но не проливая ни капли.

Брезгливо отвернувшись, Инна Николаевна постояла минуту, а потом, не прощаясь, выскочила на свежий осенний воздух. Уже в своём кабинете она нащупала в кармане скомканные листочки, подобранные с пола, разгладила их и стала читать. Не из интереса, а просто чтобы успокоиться:

«На соседней улице два дня назад погибла старушка. Старушка уже не в первый раз сидела на тротуаре возле вековой акации, торговала семечками.

Автомобиль размазал старушку по стволу дерева. Это судьба или что?» Дальше, опять невпопад, совсем про другое: «Полина Виардо была знаменитой певицей, и потому её не знают, как композитора, значит, талант проглядели. Только Лист и Тургенев безуспешно пропагандировали музыку Виардо. И Михаил Врубель был сначала скульптор, а потом уж живописец. Леонид Андреев известен как писатель и совершенно неизвестен как художник. Все его полотна погибли в революцию. Бухарин и царь Николай тоже писали картины».

«В этом он весь, – уже с нежностью думала Инна Николаевна. – Делает вид, что ему не нужно признание, а сам страдает. Не уверен в себе, как мальчишка. А кто уверен? Я, что ли? А ведь ни на что не претендую, кроме как на заурядное бабье счастье. Которого тоже нет, как нет. Может быть, потому, что иду самым тяжёлым путём – своих ошибок?»

Она дотемна засиделась на работе. Домой не спешила, к Смирнову возвратиться не могла – из предательской брезгливости. Возможно, у неё не было вкуса, как иногда в пылу спора утверждал художник, но нюх, к сожалению, был. Вернее, обоняние, прямо-таки собачье, мешающее спокойно жить. Однажды Смирнов, заметив её непроизвольно сморщившийся при виде его несвежей шинели нос, заявил, что порога её салона больше не переступит.

Инна Николаевна тогда фальшиво рассмеялась и за рукав втащила гостя в свой кабинет, но это не решило её проблемы: она слышала, как даже самые ухоженные старички и старушки источают специфический аромат – запах старости, неизбежный и неотвратимый. И грустила потому, что прозревала тут и своё неизбежное будущее.

Следующий визит в нехорошую квартиру она нанесла через месяц, заинтригованная воркующим женским голосом в трубке: «Олега Степановича? Одну минутку, я позову его к телефону...»

В доме было прибрано. Страшный призрак коммуналки затаился в тёмных углах, а в лепных карнизах высоких стен, кованых узорах старинного балкона проступило нечто аристократически-величественное, под стать хозяину.
Расставленные по комнате картины, раньше скрытые марлей паутины, светились. Как и сам художник, выступивший в тесную переднюю вальяжно, словно барин на крыльцо дворянской усадьбы.

– Познакомьтесь: мой добрый ангел Лидия Ивановна, – церемонно поклонился Смирнов в сторону юркой черноглазой женщины, суетливо протянувшей руку гостье. Инна Николаевна поджала губы. «Неужели я ревную?» – спохватилась она.

Но посидела недолго – в присутствии чужих, как сразу определила она новую жену, говорить было не о чем. Быстро распрощалась, сухо пригласив Олега Степановича в галерею оценить новое поступление.

Он явился прямо на следующее утро, одухотворённый и сияющий.

Инна Николаевна, не церемонясь, напустилась на него, как старая ревнивая жена:

– Кто эта женщина?

Смирнов, казалось, очень обрадовался этому, почти семейному, скандальчику, хитро сощурился и даже откашлялся, приготовившись к длинному и красочному рассказу. Но как только Инна Николаевна узнала, что новый «ангел» – подруга той самой прорицательницы, которая свела Елену Сергеевну в могилу, мизансцена развалилась.

– А если они её отравили?! – ужаснулась Инна Николаевна. – Чтобы вашу квартиру забрать?! А вы уши развесили: ангел, ангел… Что-то много ангелов на квадратный метр вашей площади… Вы же умный человек, неужели всерьёз верите в смерть от предсказаний?

– Да нет, официально Леночка умерла от сердечного приступа... – оправдывался растерявшийся Смирнов.

– Ах, от приступа! Так что же вы мне голову морочили?!

…Инне Николаевне вдруг стало стыдно. «Какое право я имею распоряжаться? Кто я ему, в конце концов? Жалеешь старика – не кричи, а возьми над ним шефство. Как тимуровец...» Вот этот «тимуровец» показался ей таким смешным, что она успокоилась, напоила Смирнова кофе и попросила быть бдительным. Мало ли что...

А он положил ей на стол очередной кусок дневника, на который она накинулась, как на лакомство, едва за гостем закрылась дверь.

«Я пытаюсь навязывать людям свои советы, свои идеи, а людям это совсем не интересно. У них хватает своих идей и не хватает времени. Время – это единственное, чем мы располагаем. Пустые разговоры – типично старческая черта. «Дело надо делать, господа!» Каждый представляет собой то, что он успел сделать со своим временем».

Инна Николаевна перечитала последнюю фразу и подумала, что для большинства людей вопрос стоит совсем иначе: что время успело сделать с ними? А оно успело самое вероломное: превратить их в стариков. Вечно раздражённых, сердитых на весь свет из-за невозможности перелицевать жизнь, начать её с чистого листа, без промахов и проигрышей. И лишь уникумы, такие как Смирнов, до ста лет беззаботно, словно воробьи в весенней луже, чирикают и строят планы на будущее. Оттого и яркие краски на холстах, и новые, скороспелые жены…

...Наступила зима, но ни визитов, ни звонков от Олега Степановича не было. Инна Николаевна закрутилась в своих делах, съездила в командировку в Москву, потом вырвалась на неделю в Египет – к верблюдам и Красному морю. Уже на второй день бесцельного лежания на пляже она заскучала и припомнила давний разговор со Смирновым о разного рода удовольствиях.

– Что такое отдых, радости жизни, наслаждение, в конце концов? – вопрошал старик, глотая обжигающе-горячий, как он любил, кофе. – Это же вещь сугубо интимная! Кто сказал, что замок в Испании или прогулочная яхта – предел всех мечтаний? А если я боюсь привидений или у меня морская болезнь? А? Для вас вот какие минуты в жизни самые счастливые, покойные, радостные?

– Ну... не знаю, – задумалась собеседница. – Может быть, сидеть в уютном кресле, читать хорошую книжку, и чтобы за окном шёл дождь… Такой, знаете, нудный, мелкий, осенний. И чтобы абажур на лампе светился жёлтым светом, и тишину нарушал только шорох капель по стеклу…

Похоже, в тот день Инна Николаевна, «мадам Суматоха», как метко окрестил её Смирнов, находилась в хорошем расположении духа и никуда не спешила, поэтому позволила себе капельку романтики... «А ведь прав старик, тысячу раз прав! – рассматривала она сейчас соседей по пляжу, лениво перелистывающих детективы или вяло переговаривающихся о морских ежах и ценах на золото в местных магазинах. – Большинство сюда ездят, потому что модно. Вот и я туда же, куда все. Старик бы меня осудил…»

Она вернулась домой накануне Нового года и, укладывая в пакет восточные сладости, с тайным злорадством представляла разочарование старика. «Ну не бутылку же ему нести, он ведь теперь остепенился. Женился…», – усмехалась она про себя.

Но Смирнов, сидевший посередине обычной квартирной свалки нахохлившись, как больная птица, гостинец встретил благосклонно.

Сквозь распахнутый настежь балкон в комнату летел снег, и мягкие сугробы укрыли пожухлые листья герани, пустые тюбики из-под красок, грязно-зелёную казачью фуражку, надвинутую на самые уши хозяина.

– А где же ваш ангел? – ахнула Инна Николаевна.

– Улетел, – ответил старик.

– Через открытый балкон?

– Вы же не любите дурных запахов, вот я и проветриваю комнату, – вяло, без выражения, парировал он.

– Олег Степанович, я хочу вам помочь, - умоляюще сложила руки Инна Николаевна. – Давайте я позвоню сыну в Москву.

– У меня внук ближе, в Ростове. Уже взрослый. Не появляется с тех пор, как я ему эту квартиру подарил...

Инна Николаевна онемела. Так вот отчего улетают ангелы!

«А сама ты? – тут же одёрнула она себя. – Святая? Признайся, ведь было, было, искушение... Квартира-то в центре, в старинном особняке… Но я бы за ним на самом деле ухаживала, не бросила... – тут же оправдалась она. – Я бы исполняла супружеский долг!» И усмехнулась, вспомнив, как при очередном, уже шутливом разговоре на тему женитьбы, спросила Смирнова о том, что она должна будет делать в качестве его жены, и как тот без запинки ответил: «Всё!»
При этом так подбоченился и сверкнул глазами, что пришлось, сконфузившись, срочно призвать Леночку с кофе.

…После Нового года Смирнов явился в галерею трезвый и даже не очень помятый.

– Опять ангел залетел? – съязвила Инна Николаевна.

– У меня единственный ангел – вы! – не принимая ироничного тона, ответил он.

– А вам, я знаю, нужна духовная пища. Поэтому пришёл записать в ваш блокнот стих, рождённый в новогоднюю ночь. Хотите?

Обычно Смирнов декламировал свои и чужие строчки громко, с выражением, входя в роль и собирая зрителей. Сейчас же, молча и сосредоточенно исписав страницу, и, не дожидаясь оценки, убежал, как будто куда-то опаздывал. Написал он много, но Инна Николаевна смогла разобрать только первые шесть строк:

Мы тишину уже не замечаем.
Грохочут выстрелы, сверкают блицы.
Под Новый год на радостях стреляют,
Как будто все – и террористы, и убийцы.
Хочу понять – не понимаю,
Ну почему я не стреляю?

…А ближе к весне пошли странные времена. Смирнов не только не заходил, но и упорно не отвечал на звонки. Ни телефонные, ни в дверь. Инна Николаевна даже пошла на поклон к его соседям, которые, понятно, ненавидели богему, а художника считали сумасшедшим и мечтали вытурить его из своего благополучного дома.

– Живут у него какие-то подозрительные типы, – обозначилась через цепочку острая лисья мордочка. – Пьют или ещё что, нам неизвестно.

– Да он сам жив ли? – не отставала Инна Николаевна.

– А кто его знает. На той неделе вроде шёл мимо окон в шинелишке своей...

Инна Николаевна позвонила участковому милиционеру, который намедни очень настойчиво предлагал свои услуги и даже раздавал визитные карточки на квартале – видимо, по команде начальства. Но страж порядка только потоптался у закрытых дверей, покашлял для солидности и удалился восвояси, как ни держала его за рукав Инна Николаевна. Похоже, такие клиенты ему не интересны.

...В один из тёплых мартовских дней она всё-таки высмотрела, как колыхнулась грязная шторка в окне нехорошей квартиры.

– Олег Степанович! – закричала она на всю улицу, вспугнув не только прохожих, но и окрестных ворон, поддержавших её дружным карканьем.

– Он болеет … – ответствовала с балкона какая-то подозрительная личность.

– Мне нужно с ним поговорить, откройте, это важно! – настаивала Инна Николаевна.

Личность молча уползла за занавеску. Потом появилась вновь:

– Он сейчас спустится...

...Ожидая старика, Инна Николаевна чувствовала, как закипает в ней злость и уходит страх. Сильнее бандитов она боялась подвоха.
Жан-премьер – большой любитель разыгрывать спектакли, в том числе детективные, и не исключено, что все эти тёмные постояльцы – актёры для его постановки… Внутренний монолог прервал спустившийся со ступенек, как со сцены, старик.

– Послушайте меня, – Олег Степанович был бледен, худ и космат, говорил быстро, тихо и невнятно. – Я связался со страшными людьми. Беженцы. Наркоманы. Ведут себя странно, спят в одной постели, курят траву. Свезли ко мне какие-то узлы и лишают меня возможности подходить к телефону...
Инна Николаевна даже зарумянилась от испуга и волнения, но вдруг заметила испытующе-хитрый взгляд из-под кустистых бровей. «Да он всё-таки играет, что ли... – растерялась она, – ну, что за манера! Ни слова в простоте! А я опять верю ему, как дура!» Но браниться на всякий случай не стала, чтобы потом не раскаиваться. Сказала только, что сообщит о постояльцах в милицию.

– Да-да, в милицию. Непременно в милицию! – с какой-то фальшивой и поспешной готовностью подтвердил Смирнов. – А теперь о главном: вы роскошно выглядите, Франческа Гааль!
И он легко, очень ласково провёл рукой у неё над головой, не коснувшись волос. Как будто прочерчивал нимб…

Прошла ещё неделя, и раздался звонок:

– Если не желаете моей смерти, принесите любого спиртного!
Инну Николаевну неприятно кольнуло ощущение дежавю, но она опять бросила дела и рванула в ненавистный уже старинный особняк. Свита Воланда испарилась, оставив после себя свежие кучи мусора, посреди которых привычно восседал старик. Он обвёл гостью мутным взором, трясущимися руками схватил маленькую бутылку коньяка, опустошил её и облегчённо выдохнул:

– Вы мне принесете ещё, а? – и, поймав гневный взгляд, умоляюще сложил руки.

– Берите картины, берите, сколько унесёте!

– Да не нужны мне ваши картины! – уже благим матом заорала испуганная гостья. Ей показалось, что Смирнов вот-вот испустит дух. – Мне нужны вы! Вы! Дайте мне адрес и телефон ваших родственников, есть же какие-то сватья-братья в этом городе! Дайте!

Старик упрямо покачал головой. Потом протянул очередной мятый листок:

– Ну, хоть это сохраните, вдруг после смерти знаменитым стану. В его голосе прозвучала такая горечь, что Инна Николаевна присела на краешек дивана и стиснула его руку.

– Конечно, станете. И даже при жизни.

Но тут пришла очередь возразить Смирнову.

– Знаете, как Ван Гог говорил о творчестве? Это всё равно, что пробиваться сквозь железную стену, отделяющую то, что ты чувствуешь, от того, что способен передать. Я так и не передал миру того, что я чувствовал. Впрочем, – он слабо усмехнулся. – Ван Гог тоже в этом был уверен.

Инна Николаевна едва сдержала слёзы. Она знала, что только в молодости смерть кажется чем-то из ряда вон выходящим. Нужно непременно разбиться на самолёте, потерпеть кораблекрушение, быть сражённым вражеской пулей... А чтобы вот так просто, легко, взять и умереть – это кажется невероятным! Первый опыт такого рода она пережила, ухаживая за отцом, который после инсульта прожил всего несколько коротких дней. Он то приходил в себя, гладил её по голове и спрашивал, почему она плачет, то куда-то рвался, с кем-то горячо спорил, но в целом был, казалось, и умён, и силён, и полон жизненных сил, как вдруг страшно захрипел и закрыл глаза... Она никого не позвала, сидела рядом, запоминая, как бледнеют его щеки, становятся восковыми пальцы. Трогала лоб, который начинал сковывать лёд... и вот это потрясение от осознания простоты и ординарности смерти запомнилось ей навсегда.
Так что когда на пороге её галереи появился незнакомый человек и обвёл оценивающим взглядом коллекцию картин на стенах, она поняла, что всё свершилось...

– А у вас тоже есть работы Смирнова? – притворно удивился он. – Да, щедрый был человек, раздаривал налево и направо.
Инна Николаевна побагровела от гнева и стыда, а потом сухо ответила:

- Картины все с дарственными надписями. Можете проверить.

- Ну что вы! Старик, я наслышан, был очень к вам расположен. Так что я не в претензиях, – человек приложил руку к груди. Очень знакомый жест.

...Уже в одиночестве Инна Николаевна наплакалась всласть. На этот раз в уход Смирнова она поверила сразу и безоговорочно, и слёзы, как ни странно, принесли ей облегчение. Она будто успокоилась оттого, что сброшен, наконец, груз ответственности за этого неуправляемого человека!

…Тоска же опрокинулась на неё через неделю, причём такая концентрированная, как будто кто-то с небес вылил на неё целое ведро чернил. Инна Николаевна прислушивалась к шагам на лестнице, вздрагивала от мелькнувшего в окне пятна цвета хаки, без конца разглаживала и складывала записочки на мохнатых листках бумаги – его «завещание», но чернота не отступала.

«Крохи… Мне достались от него лишь крохи. И даже этого хватало, чтобы утолять голод и насыщаться! А сколько всего он рассыпал по жизни? Ведь был молод, умел, остёр, смел… Воодушевлён ролями, женщинами, идеями, иллюзиями… Я-то застала даже не осень, а зиму патриарха и то успела погреться!» – думала она, и ей показалось, что и её персональный хронометр стал спешить.

Как вагончики через полустанок по рельсам: тук-тук – один день, другой, третий... И вот уже виден хвост поезда, горят в полутьме сигнальные огни... Умом она понимала, что ещё рано задумываться о вечном, но душа сама выбирала другой ритм. Она полюбила подолгу стоять у картин, особенно «несчастненьких», обречённых на коммерческий провал, много и разбросанно читала, нашла, наконец, толкование не дающей ей покоя фразы о высокой жёлтой ноте. Оказывается, ещё три тысячи лет назад китайцы считали жёлтый цвет главным в палитре красок и называли его «нотой земли». А Ван Гог, с которым «Смирнов нигде не учился», всю жизнь искал особый, «высокий», оттенок жёлтого, и делал это, как заведено у всех этих неуправляемых, гениев, с помощью абсента...

Инна Николаевна даже поехала в Амстердам, в музей Ван Гога и убедилась, что да, старик определённо подражал ему: вот так же обводил предметы чёрным контуром, предпочитая чистые, ясные тона…

Инна Николаевна всматривалась в «Красные виноградники», «Жатву», «Натюрморт с сосновой веткой», пыталась разглядеть за картиной создателя…, но не могла уловить в своём сердце никакого отзвука.

«Так что же остаётся от человека? – спрашивала она себя. – И что, в конце концов, важнее – мы сами или плоды наши? «Подсолнухи», оценённые в миллионы долларов, нисколько меня не трогают, а вот от этой печальной дворняги с разноцветными глазами, которую принёс мне старик в один унылый осенний вечер, мурашки бегут по коже. Может быть, оттого столько подделок в коллекциях по всему миру, что по-настоящему чувствовать художника могут только знающие, любящие его люди? Выходит, важнее всё-таки человек?

Вот ведь нет Смирнова, и пустоту эту никто никогда не заполнит...

Ухожу из жизни с удовольствием,
Не кляня эпоху, не хваля.
Может, и по части продовольствия
Людям будет легче без меня...

Инна Николаевна любовно разгладила смятый лохматый листок («Это к моему завещанию!» – выпятил грудь старик и потешно поднял очи горе), представила, как бы он потешался сейчас над её философскими потугами, и подошла к зеркалу. На неё смотрела немолодая, сердитая дама с потухшим взглядом и глубокой складкой между бровей – морщиной гнева.

– Франческа Гааль… – доложила она своему отражению в зеркале и усмехнулась. – Портрет незнакомки кисти неизвестного художника конца ХХ века...

И вдруг скорее почувствовала, чем увидела, как засветился у неё над головой нимб, прочерченный в воздухе его невидимой рукой…

Лариса НОВОСЕЛЬСКАЯ

Как я не стал членом Союза писателей

На Сахалине в самом начале восьмидесятых со связью было совсем туго. Домашние телефоны были редкостью. А служебного я ещё толком не заслужил. Впрочем, у меня всё же возможность звонить по Сахалинской области была. Раз в три дня, согласно вахтенному расписанию, до меня можно было дозвониться на работу из Южно-Сахалинска. В смысле, даже если не только по работе. На телевизионную вышку на высокой горе над городом Невельском, что на юго-западном берегу острова. Я там работал радиотехником обеспечения ретрансляций «ТББ» – Телевидения Брежневского Благополучия.

Вот туда-то, в наш вагончик с аппаратурой, где я отрабатывал свои 24 часа смены, куда никто до того не заглядывал никогда в жизни, вдруг ближе к вечеру, зимой, вваливается бригада подмороженных мужиков и одна девушка. Причём снизу они шли вверх по сугробам пешком! В гору с уклоном 30 градусов и с километр подъёма по снегу – нет таких машин в природе. А эти герои притащили на себе ещё и киноаппаратуру. Были ещё упёртые журналисты в те времена!

Это была съёмочная группа Сахалинского ВГТРК. Мужики пёрли тяжелейшие камеры, свет, аппаратуру для звука и редакторшу. Имя её не вспомню, но – молодая, самоуверенная, красивая, наглая, стройная. Тут ещё нужно уточнить, для тех, кто не совсем в курсе. «Камера» в начале восьмидесятых, это не сегодняшняя японская фигня в кулачке, а такая, что вместе со штативом и аккумуляторами весит кг …тридцать. А «Свет», это не современные неонки «1 кг – осветишь Кремль», а железные фонари, только с линзами по полкило каждое. Их конструкцию киношники и телевидение, запросто и естественно, слизали у театральных подсветок. Поэтому там ещё и были «софиты», белые зонтики, зеркала и т. д. Про звук я вообще молчу! Там они притащили ПУЛЬТ! Редактор-журналист была непреклонна! Мне был до этого какой-то странный звонок. – Вы на работе?

– А где бы мне ещё быть?

И эта, молодая и креативно «вся из себя журналистская», леди, попёрла всю съёмочную группу в гору.

Мне было их жаль. Я, конечно, тут же напоил их горячим чаем. И не только чаем. Было в вагончике в закромах. Для протирки важных клемм. Пару килограммов. На самый пожарный случай. Ребята стали с каждой рюмочкой отогреваться и сразу заворчали, как мотор, которому под капот засунули обогреватель. Журналистка-монстр не дала им слова. Я, правда, не понимал совершенно, что они тут делают. К тому же вышки ТВ – это в те времена были объекты из разряда особо охраняемых. Инструкциями. В наш вагончик я даже не имел права никого впускать. Но молодая мегера, замершими пальчиками с фиолетовыми ногтями протянула мне разрешение на съёмку. Подписано моим начальством в области.

Я оторопел. Там, в этом «Разрешении», была написана моя фамилия. Мол, «для съёмок на рабочем месте». «А я-то тут причём?» – совершенно искренно даже не удивился…а поразился я?

Разговаривая со мной, как с дебилом из профилактория имени Фёдора Достоевского, она, закусывая моей, на остальной день до утра рассчитанной едой, сказала: «Вы что, Сергей Геннадьевич, ничо не понЯли? (Ей рюмки хватило). Вы победили в конкурсе рассказа в нашем, (икнула), этом областном конкурсе писателей, поэтов, композиторов. А это проводится раз в четыре года! Вы ПОБЕДИТЕЛЬ! У вас теперь (Ик!) – все двери открыты!»

Я …охренел! Я там что-то отсылал года полтора назад, но не на конкурс, а приятельнице из молодёжной газеты. Но забыл об этом уже начисто.

– Давайте уже снимать! Ты… Вы… Ты что-то тут делай, …паяй, например, Сергей Геннадьевич. А мы снимем!

– Меня можно просто Сергей. Вы бы всё же проверили. Может, ошиблись, – с опаской попросил я, кивая на телефон.

– Никакой ошибки нет! Мы о тебе говорили в редакции. Эти наши старые хрычи вынуждены были тебе Первую Премию дать! Хотели, естественно, Самигуллину всучить. Как всегда. Но он уже сдал по возрасту. Ему уже за семьдесят. Написал за эти четыре последних года два рассказа. Бред! Старческий маразм! Но так глубокомысленно! И повесть. Сейчас вспомню… А! «Камушки Татарского пролива». Я тебе скажу – у Солоухина идею слизал! «Камушки на ладонях» читал? Нет, конечно! Я сама почитать у одного москвича-корреспондента выпросила на ночь. А тут ты со своим авторским свежим ручьём. Самого Самигуллина завалил! Так что – «Татарам – Татарский пролив»! А не первая премия! А ты, пацан, не расплескать! Ты пишешь, как слышишь. Правду. Не «Ура-ура, в ж..е дыра!» Не стесняешься. И не боишься. Работяга. От сохи. И к тому же… тебе ведь…

– …Двадцать два, – подсказал я. Почему-то вспомнил бабушкины «Два гуся» в лото на этой цифре на бочонке. И застеснялся.

– О! Тем более! Свежая кровь! – просто объяснила она мне литературный сахалинский политес и обратилась к своим рабам:

– Давайте уже снимем его под закадровый текст. Звук не надо!

– А что я тогда тащил в эту гору всю эту хрень? – обиделся уже засыпающий, но бодрящийся звукооператор.

– Утром меня с видом на океан с этого «Казбека» снимем. Стенд-ап.

Вот такого малолетнего они меня и сняли, как положено. Я припаивал к какой-то плате с тогда ещё современным ламповым оборудованием огромный фаянсовый резистор. Даже помню, что на 50 Ом. Он свой уличный блок аппаратуры согревал. Буквально. Где это надо. Я припаивал его туда, куда не надо. Для аппаратуры. А для «картинки» работающего писателя-энтузиаста – прямо в точку. Паяльник пускал в потолок дымок от канифоли. Я делал лицо задумчивого интеллектуала. Стараясь не замечать, как наша журналистка ещё сама себе пару раз наливала. И стала подрёмывать.

– Я тебе так скажу, – возбудилась вдруг проснувшаяся от масштабов моего будущего, уже было засыпающая теледива. – Мне это про тебя моя родная педагог, очень хорошая, вчера… позавчера… сказала: «Вот соблазни такого идиота талантливого, как Кащеев! Замуж за него выйди. И горя не будешь знать…, он работяга. И пишет хорошо. Не напишет, так заработает на основной работе. Не как твои писулькашки. Коллеги. Только языком молоть. А как из редакции выкинут, так только и пьют. Богема, мол, бляха муха! Завтра же напросись про него репортаж снять! На работе, дома… я вот и… поехала…, блин. Уехала…» Тут она окончательно уснула. Причём с храпом.

Мы уложил её на мою постель. Ребята помогли перенести из кресла. И возрадовались. Достала она их, конечно, по-чёрному. И мы так классно с ними ещё посидели…

Вся съёмочная группа решила в ночь не спускаться в гостиницу. Не нашла сил. Заночевала у меня на матрасах на полу. Я натопил печку, расстелил, всё что возможно.

Утром, отсняв стэнд-ап с неожиданно бодрой в кадре журналисткой, мы пошли с этой горы ко мне домой. Все усталые, снежным настом выскобленные, чуть-чуть с похмелья. Эта тележурналистка меня по дороге домой соблазняла потихонечку. Но я был уже женат. Когда она это (!) узнала уже в моей квартире, где ещё и Женя была. Дочь. Она примолкла. Меня снимали эти пацаны, телевизионщики, с особой благодарностью. Снимали на кухне. В тесноте. Так что наливание и выпивание не были видны ни жене, ни журналистке.

Женщины скучали в комнате.

Этого репортажа о победителях конкурса я так и не увидел. Промохал как-то. А с Южно-Сахалинска никто не позвонил. Не предупредил.

Я приехал в Южный уже по приглашению «Союза писателей СССР». В письме заказном прислали. Поехал в чётко названное в приглашении число, месяц и время. Меня никто на вокзале не встретил, само собой. Я двинулся по адресу, указанному на пригласительном. Оказался вовремя в зале какого-то Высокого Собрания, где вручали награды. Оказалось, что такую премию вручают раз в четыре года. Прямо, как чемпионат мира по футболу.

Сижу в зале. Потолки рассматриваю. А там идёт на сцене всё своим чередом. Награждают поэтов, композиторов. Отдельно поэтов-песенников. Даже хоры поют. Исполняют песни-победителей.

Тут хор поёт какое-то попурри на стихи к песням популярного официального сахалинского поэта. Я замираю. Ничего понять не могу! Все нормально всё воспринимают. Но я в одной из песен хора слышу потрясающий ляп! Город Оха на севере Сахалина, теперь известен, как районный центр с бывшим городом Нефтегорском. Его позже полностью разрушило во время землетрясения. Просто сровняло с землёй. Тогда только про Оху в стране узнали. Но это всё было ПОСЛЕ. А тут я сижу и недоумеваю над песней про город Оха. Чуть позже объясню.

Тут вызывают на сцену меня. Вручают премию в конверте. Цветы. Какой-то маститый писатель объявляет, что мой рассказ включён в литературный альманах «Сахалин», который скоро выйдет из печати. А мне шепчет, чтоб я сегодня не уезжал. Банкет, мол, будет. И за премию расписаться нужно.

Нас везут на ВГТРК. Там прямой эфир «Литературного вечера». С лауреатами. По прозе, стихам, музыке. Напомню – 81-ый год. Там «рогатульки-камеры» стоят. Свет накрывающий. Тогда в записи было делать дорого. Всё, что не в студии, на плёнку тогда снимали. И тут! Во время прямого эфира, вдруг, мне, для поддержания разговора между лауреатами, поэт и автор песни про Оху, говорит:
– Знаете, Сергей Геннадьевич, а мне понравилась ваша проза! Но меня несколько насторожило, что, я уже что-то такое читал?! Похожее. Где-то в журнале «Юность». Там также печатают всяких мечтателей… рабочих специальностей. Это, конечно, так и надо. Но нужно, всё же, молодым писателям чи-та-ть, что до них и для них было написано!

Типа я чукча конопатая. Только что из туалета, и руки не помыл.

Вот так вот назидательно «уколол». Потом мне рассказали, что этот «фектовальщик» – председатель Союза писателей Сахалина, и отстаивал в победители конкурса своего друга. Того самого Самигуллина. Но за меня стояли горой на комиссии молодые литераторы. Меня его «укол» несколько завёл. И я в прямом эфире ему ответил, что меня тоже насторожила его необычная строчка в его песне. И процитировал: «Оха – красивый город. Оху ли не любить!» А именно такая строчка прозвучала в песне. Как уж этот ляп прошёл без поправок – ума не приложу! Моя цитата стала криком мальчишки из сказки – «А король-то голый»! Все вдруг разобрали словосочетание.

Я это сказал и замолчал. Всё же прямой эфир. Лучше помалкивать в тряпочку. А тут начали падать из-за камер операторы. Потом посыпались редакторы, гримёры, осветители. Смех в голос все сдерживали. Но общую реакцию председатель Союза писателей видел. Покраснел так, что даже волосы заалели. Гости за столом, остальные лауреаты, прикрылись от камер кулаками и ладошками и незаметно тряслись.

Ведущая всё же взяла себя в руки, глубоко задышала и стала ситуацию разруливать. Мне больше слова не давали. И на банкет забыли пригласить. Пошёл в гостиницу. Благо, премию-то я всё же получил. Наличными.
На следующий день я забежал в редакцию местной молодёжной газеты «Молодая гвардия», где работала моя приятельница, когда-то уговорившая меня прислать ей мои рассказы. Она, как оказалось, и двинула один из них на конкурс. Меня не спросив. Увидев меня, вдруг тут же выскочила из кабинета и через пару секунд ввалилась вместе со всей молодёжной редакцией. Меня поздравляли, и все ржали, как лошади. Оказывается ВСЕ эту «литературную беседу» накануне смотрели. И это моё замечание про песню стало бомбой и анекдотом не только в окололитературных кругах Сахалина, но уже и в Москве. (В Южном с телефонизацией было всё нормально). Именно с этим меня, похоже, и поздравляли.

Правда уже за импровизированным столом, (закусывали папоротником, пен-сё, морской капустой, гребешками и чим-чёй) мне честно и с долей грусти посоветовали с Сахалина уезжать. Мол, «теперь тебе тут писательской карьеры не сделать». Посоветовали начинать всё сначала где-нибудь на материке. «Наши деды-динозавры тебя скушают и мослы бросят в море с крутого бережка, далёкого пролива Лаперуза».

Через несколько месяцев узнал, что мой рассказ даже и из литературного альманаха «Сахалин» умудрились вычеркнуть. Места не хватило. Напечатали Самигуллина. А вот молодёжная газета мой рассказ «Кросс» напечатала! На целый разворот. Молодцы, конечно! Я вот вчера нечаянно свой архив разбирал. Наткнулся на пожелтевшую газету. Вот и вспомнил…

Сергей КАЩЕЕВ

Другой конец света

Слово об авторе

Новосельская Лариса Ивановна родилась в 1952 году в станице Динской. Окончила Кубанский государственный университет. Начинала свой журналистский путь в республиканской газете «Марийская правда». Работала собкором газеты «Советская культура» в Марийской ССР.

Сейчас живёт и работает в Краснодаре. Была обозревателем газеты «Советская Кубань», стояла у истоков газет «Краснодарские известия» и «Кубанские новости», была главным редактором газет «Вечерний Краснодар», «Тема», «Улица Красная», молодёжного журнала «Здравствуйте!», директором книжного издательства.

Все годы, несмотря на большую журналистскую нагрузку, Лариса Ивановна писала рассказы, эссе, повести, много путешествовала по миру, и Европа, Африка, Китай, стали не только декорациями для художественных или публицистических произведений, но и возможностью посмотреть на свою страну со стороны, разглядеть самобытность, неповторимость судеб соотечественников.

Сегодня лауреат премии «Золотое перо Кубани», звания «Заслуженный журналист Кубани», член Союза российских писателей Л. И. Новосельская возглавляет Представительство Союза российских писателей в Краснодарском крае, работает с начинающими поэтами и прозаиками.

«Л. И. Новосельская – журналист и прозаик. Как журналист она работает с реалиями и настроениями сегодняшнего дня, изучая и отражая жизнь современной Кубани.

Как прозаик она работает с эмоцией сострадания, горько думая о том, почему мы такие? Такие же, собственно, как увиделось Александру Блоку сто с лишним лет назад: «Что бы ни сделал человек в России, его, прежде всего, жалко. Баба, кому кричишь, всё равно ветра не перекричишь. Мужик, зачем лезешь во второй класс, всё равно не пустят!», – анализирует рассказы и повести Новосельской московский литературный критик Е. Н. Иваницкая.

– Баба Таня в рассказе «Баба Таня» страдает, не смея признаться себе, что страдает.

Подкаблучник-сын её не замечает, невестка ею помыкает¸ внучка-подросток только огрызается. Ещё и завели щенка на бабину голову – мало ей в доме работы. Но баба Таня привязывается к щенку, хотя чувство вспыхнувшей любви постоянно подавляет.

И вспоминает баба Таня, что к маленьким сыновьям своим она относилась так же. «Когда они выбегали за калитку встречать её с работы, она и тогда зажимала это пьяное безоглядное чувство любви. Знала, что не поймут её ни муж, ни свекровь. Словно захлопывала в душе потайную дверцу и вешала на неё тяжёлый замок. Но и поплатилась за это: сыновья выросли неласковыми, чужими».

Почему мы любим, а любить не умеем? Вопрос без ответа, – пишет критик. – Когда баба Таня умирает, невестка голосит на похоронах, внучка с удивлением смотрит на мать и ночью плачет. Сын слышит её всхлипывания, но молча смотрит в потолок, «словно надеясь прочесть там что-то очень важное, чего за всю жизнь так и не понял».

Этот чеховский мотив и это безответные вопросы старика Якова Бронзы из рассказа «Скрипка Ротшильда»: «Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену? Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу!»

Своеобразие, оригинальность и в то же время узнаваемость, типичность отличает героев повестей и рассказов «Артист погорелого театра», «Последний шанс», «Пани Валевская» и других. Все они выписаны объёмно, ярко и, что самое главное, с теплотой, пониманием и безграничной любовью. Эти герои, по русской литературной традиции, «вышли из гоголевской «Шинели». Они – «маленькие люди» большой страны, которая не знает в своей истории ни затишья, ни покоя, ни любви к населяющим её людям.

«А вот это действительно повести в том классическом варианте, который описал Белинский.

«Листки из жизни», в которых отражается вся жизнь, – экономные в средствах, построенные на типическом сюжете с типовыми героями, но… прочитал одну – ещё хочется. Потому что заставляют думать и грустить», – такую рецензию книге Л. И. Новосельской «Высокая жёлтая нота», представленную на литературную премию имени Белкина, дал российский литературный журнал «Знамя».

Последняя книга Л. И. Новосельской «Бедные мы, бедные» вошла в шот-листы российских литературных премий имени В. Распутина и Н. В. Гоголя.

Редакция «Новой газеты Кубани» желает своему автору дальнейших творческих успехов и широкого читательского признания и представляет рассказ «Другой конец света».

---

 

Когда к перрону подкатила яркая, сияющая огнями двухэтажная электричка, Павел только выдохнул:

– У-у-ух какая!

– Красивая? – с нескрываемой гордостью спросила Аня-тян, его персональный гид по Китаю.

– Ужасно красивая! – как мальчишка воскликнул он.

Аня прыснула в кулак:
– Русские – такие смешные! Сначала говорят «ужасно», а потом «красиво».

Они вошли в новенький, ещё пахнувший свежей краской вагон, сели в кресла с высокими, покрытыми белыми кружевными салфетками подголовниками, и Павел с нетерпеливым любопытством стал разглядывать пассажиров.

В чужой стране его интересовали не «колизеи», как он называл достопримечательности из туристических справочников, а люди.

Сначала вглубь вагона его взгляд так и не проник, задержавшись на соседях напротив: улыбчивом молодом человеке, который по восточной традиции «любезность и церемонность» кивал ему всякий раз, когда Павел встречался с ним глазами, и такого же доброжелательного старика с удивительно моложавым, без морщин, лицом.

«Надо же! Другой конец света! А как похож!» – ахнул про себя Павел, и сердце его тут же зашлось от привычной боли.

«Тоска из фазы ремиссии переходит в стадию обострения», – попытался он справиться с собой, в то же время понимая, насколько это бесполезно.

…В облике его отца всегда сквозило что-то восточное. Узкий разрез карих, ярких глаз, свежая кожа, натянутая на скулах, крупные и крепкие зубы.

В последние годы он тихо сидел в дальней комнате на диване, положив на лоб сухой носовой платок, якобы спасающий от головной боли. Когда его просили прилечь, отдохнуть, вот с такой же китайской улыбкой отвечал:

– На кладбище отдохну.

Павел до сих пор не понимает, как он мог равнодушно проходить мимо этой величественной и беспомощной фигуры, усмехаться про себя, вспоминая книжные определения типа «осень патриарха», и не подсесть к отцу, не взять его за руку. Да хотя бы смочить холодной водой этот несчастный платок, который будет теперь укором сопровождать его до конца жизни, как булгаковскую Фриду…

Аня-тян, заметив интерес туриста к соседям, добросовестно принялась рассказывать, что это сын сопровождает отца в поездке к родственникам. Что одних стариков отпускать в Китае не принято, даже бодрых и здоровых.

Её высокий голос звучал заученно ровно, она очень старалась правильно строить длинные фразы на чужом языке. Но Павел уже не слушал, охваченный знакомой тоской, которая накатывала, как прилив, и с которой, он знал, тягаться напрасно. Проще погрузиться в неё и ждать, когда она, как вода, омоет все расщелины памяти. Лишь тогда станет легче.

А пока он задавал себе привычный, как «что делать – кто виноват» вопрос: почему предательски бросил отца в то утро? Ведь старик, как ребёнок, надеялся на него и ждал.

– Сынок, когда же мы поедем на рыбалку? – голос прозвучал так рядом и громко, что Павел даже вздрогнул и с надеждой посмотрел на китайца. Тот, конечно, закивал головой и заулыбался.

Павел тоже растянул в улыбке губы, чувствуя, как к глазам неудержимо подступают слёзы.

…В тёмном пыльном сарае, куда Павел после похорон старался не заходить, в самом углу, запутавшись лесками, стояли удочки, штук десять, не меньше. В былые времена отец, наводя порядок среди стамесок, отвёрток, рубанков и других орудий домашнего производства, выволакивал удочки на солнышко и долго мудрил над ними, прилаживая блесну или крючок, полируя удилища и латая суровыми нитками садки.

А потом наступало особое, воскресное утро… Ровно в пять часов сильные ласковые руки сгребали Павла вместе с одеялом и укладывали на заднее сиденье «Москвича».

Пока они ехали к речке, в село Красносельское, за окном светало, и тополя, бегущие вдоль дороги стройными рядами, из зловеще-чёрных превращались в нежно-зелёные, а потом, пронизанные первыми лучами солнца, светились изумрудами.

Павел и спал, и не спал, и грезил, и бессвязно о чём-то думал, купаясь в рассеянно-туманном свете, уюте и зародышевом покое.

Через годы, когда он, раздавленный взрослыми проблемами, ворочался в кровати без сна, усилием воли заставлял память, как объектив фотоаппарата, сфокусироваться на этой дороге и широкой спине отца, заслоняющей от огромного тревожного мира. И Павел тут же чудесным образом успокаивался и, защищённый прочной крепостной стеной, засыпал, видя во сне розовое утро и рыжего мальчишку, стоявшего на обочине. Отец всегда останавливался и сажал его в машину, смешно называя «хлопчиком».

Потом тут же, во сне, наступала ночь, и уже сам Павел яркими фарами своего «Форда» высвечивал на обочине одинокую фигурку с поднятой рукой и, не снижая скорости, пролетал мимо. Сразу накатывала тоска, и, как ни убеждал он себя, что время сейчас другое, в глубине души твёрдо знал, что отец бы так никогда не поступил, не оставил одинокого человека на пустынной дороге.
И Павел опять просыпался, и долго лежал, глядя в сереющее окно, и тянулся мыслями в прошлое.

…Улов, как правило, был невелик – пять-шесть солидных карасиков. Прочую мелюзгу, по совету отца, он возвращал речке: пусть плывут, растут, живут!
О чём, кроме крючков и наживок, разговаривали они в те зыбкие утра? Да и говорил, и слушал ли Павел тогда или думал о своём, о важном? К счастью, у отца, человека компанейского, даже в неурочный час на пустынном берегу находился собеседник. Из тумана, как правило, выныривал мужичок рыбачок, приветливо здоровался и почтительно интересовался:

– Как жизнь, Иван Семёнович?

– Прошла! – радостно сообщал отец и, легко входя в роль закадычного друга, начинал балагурить:

– Ну что, Петрович, машинка работает?

Мужичок притворно возмущался:

– Да ты что, парторг, какая машинка? Да и Васильевич я, а не Петрович!

– А, ну да, Васильич, – нисколько не смущался отец. И гнул свою линию:

– Ну так как, на семейном фронте, воюешь?

– Отвоевался, скоро шестьдесят стукнет!

– Так ты же хлопчик, по сравнению со мной!

И начинался разговор «за жизнь», который Павлу в ту пору был непонятен и неинтересен.

Это сейчас бы он, балбес, расспросил отца, из каких они вышли казаков, за что закололи штыком деда, что случилось с сестрой отца, угнанной в Германию. Но пока отец был жив, у него как будто и прошлого не было, одни только семейные анекдоты.

– Воевал на Малой земле? Так может и с Брежневым виделся?

Отец хитро прищуривался и вяло подтверждал, что да, встречал в окопах дорогого Леонида Ильича.

А поскольку такие разговоры велись в момент застолья на День Победы, дипломатично прекращал мемуары, затягивая любимую «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета…», и гости с домочадцами не без удовольствия подхватывали: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы и обнять любимую свою»!

Вот и все подвиги.

Но ведь откуда-то взялись ордена и медали, доверху заполнившие жестяную коробку от печенья? А глубокий шрам от осколка, на который Павел наткнулся, снаряжая отца в последний путь?

Он, конечно, видел орденские планки на выходном бостоновом пиджаке, как и друзей-однополчан с иконостасами» на всю грудь… Но это было всё равно, как смотреть кино или читать книжку: поучительно, местами интересно, но к тебе не имеет ни малейшего отношения.

Что ещё он знал о прошлом отца? Про то, как неделю в кутузке отсидел, тот не распространялся, только отшучивался. А ведь дело было в сорок шестом, мог и в лагерь загреметь. Был бы человек, а дело на него найдётся...

Семейная легенда гласит, что якобы в одной компании, изрядно подвыпив, отец подобрал к слову «констититуция» саму собой напрашивающуюся рифму. Вот за эту немудрёную поэзию его и взяли той же ночью. Благо, стукачей у нас всегда хватало.

Не зря же тот давний случай научил добродушного, весёлого, словоохотливого человека частенько повторять уже взрослому сыну: «Не болтай!»
И прикладывать палец к губам, как на старом плакате.

Нет, отец, конечно, не был диссидентом. И в коммунизм верил, как в бога. Кому сейчас расскажи, покрутят пальцем у виска и назовут блаженным. А ведь он всерьёз уступил свою очередь на квартиру семье многодетного слесаря. Павел помнит, как мать долго ворчала, что так и помрёт без удобств и центрального отопления. Ворчать ворчала, а сама тревожилась, что люди скажут, и пресекала всяческие попытки подвести её до работы на служебной машине. Топала пешком три километра, упрямая!

Но это их выбор, их история. А история предательства Павла начинается вот с чего:

Отцу было под восемьдесят, когда его настиг страшный удар – лишение водительских прав. Это его-то, который после рюмки за руль никогда не садился! А тут «Москвич» вообще стоял на дороге у дома, а какой-то ухарь въехал ему в багажник. Отец на свою голову вспомнил, что накануне гостил у друзей и… побежал домой прополоскать рот «Шипром»!

Лишившись «прав», отец сдулся, как проколотый воздушный шарик. Он сдал до такой степени, что Павел испугался и пообещал выхлопотать в ГАИ возврат документов. Отец и верил, и не верил.

Конечно, не верил. Потому что, когда сын соорудил ему искусную подделку, он повертел её в руках, вздохнул и положил в старую папку с пожелтевшими документами. А верного «Москвича» загнал в гараж. На вечную стоянку.
Лишившись независимого передвижения, отец как будто лишился и добродушия, и энергии, и чувства юмора. Стал «невыездным», как горько шутил Павел, не понимая всей глубины отцовского отчаяния и грядущей тяжести своей вины.

– Сынок, ты не собираешься на рыбалку? – делал отец заход накануне выходных.

– У меня заказ горит, какая рыбалка!? – отмахивался Павел.

Проходила ещё пара недель, отец терпеливо ждал, но смотрел умоляюще...

– Понимаешь, мы тут с ребятами в Домбай собрались смотаться. Так что ты подожди с рыбалкой, выберемся как-нибудь, я обещаю, – врал Павел и густо краснел.

– Хорошо, хорошо, – послушно соглашался отец. – Я подожду, куда мне спешить.

«Да мне, мне, дураку, надо было спешить! – казнился Павел, покачиваясь в мягкой электричке. Преданный китайский сын читал газету и время от времени что-то записывал в аккуратный блокнотик. Старик, сложив руки на толстой трости, дремал, и даже во сне уголки его сочных губ тянулись вверх, начиная улыбку.

...Став невыездным, отец вот так же сидел на лавочке под вишней и улыбался всем прохожим – знакомым и незнакомым.

Видит Бог, Павел не думал его огорчать. Взболтнула жена. Отец позвонил, она и ляпнула, что Паша с ребятами поехал на рыбалку.

И всё в тот день было хорошо; клёв, уха, шашлыки, местные сговорчивые барышни, разбавившие холостую компанию. Если бы не возвращение…

Он подъехал к родительскому дому в сумерках – сытый, довольный, в прекрасном настроении. И наткнулся на сидящего у калитки дремлющего отца. В соломенной шляпе, сдвинутой на лоб, в резиновых сапогах, в старой брезентовой куртке – в полной экипировке для рыбалки. Надеялся, вдруг сын вспомнит о старике, вдруг заедет? Вместо трости он сжимал в руках связку удочек. Даже во сне держал их так крепко, что побелели костяшки пальцев.

Павел круто развернулся и, не оглядываясь, побежал к машине, поливая себя последними словами и утешаясь обещаниями.

В следующее же воскресенье он свозит отца на речку, возьмёт у соседа лодку. Найдёт самых толстых опарышей! Купит новую, дорогую удочку!

Но через неделю отцу уже не нужны были ни удочка, ни лодка, ни даже разговор с сыном…

…Электричка подкатила к перрону «маленького», всего на пять миллионов жителей, как сказала Аня-тян, городу Суджоу.

Молодой попутчик аккуратно сложил газету и спрятал её в дипломат, старик открыл глаза и таким радостным взором оглядел мир, как будто видел его впервые.

– Подъём! – скомандовала Аня и, довольная своей лингвистической находкой, гордо посмотрела на своего туриста.

– Подъём, – вяло отозвался он.

Их попутчики уже раскланялись и направились к выходу. Как вдруг Павел, как будто помимо своей воли, неожиданно громко крикнул:

– Отец!

Взоры всех без исключения пассажиров обратились к нему.

Аня-тян встревожилась: она никогда не видела своего подопечного таким взволнованным.

А Павел, прорываясь сквозь толпу, уже летел к старику-китайцу, уже обнимал его и, что-то горячо и бессвязно бормоча, прижимал к себе. Тот, не сопротивляясь, предоставлял своё крепко сбитое тело для объятий. Его сын, замерев, с удивлением наблюдал эту сцену, на всякий случай улыбаясь.

Наконец Павел пришёл в себя и отпустил старика. Рядом уже стояла надёжная Аня-тян.

– Слово отец, – гордо продекламировала она, – символизирует человеческую мудрость и опыт. Вы поприветствовали этого немолодого человека, как представителя всех старейшин на планете!

– Хорошо сформулировала, девочка, – похвалил Павел. – Именно как представителя. Лучше не скажешь.

А отец по перрону уходил от него всё дальше и дальше. Вот его небольшую плотную фигурку поглотила вокзальная толпа, вот он растворился в Поднебесной, вот он уже где-то на небесах…

– Прости, отец!

Краснодар – Шанхай
Лариса НОВОСЕЛЬСКАЯ

Последние четыре капли терпения

Вообще-то это не должна была быть чья-то режиссёрская работа. Это считался как общий спектакль. Выпускной спектакль на пятом курсе по пьесе Розова «Четыре капли». Поставили ту каплю, где задействовать можно было максимальное число актёров. Ту, где была всеобщая пьянка. По итогам спектакля каждому участвующему выводили оценку за «Мастерство актёра». Достаточно было просто посидеть за праздничным столом, чуть подыгрывать реакцией на реплики актёров с текстом.

Неформально режиссёром был Толик Васильев. Взялся за это дело профессионально и ответственно. Так и должно было быть. Он ведь учился в нашем институте двадцать лет! Каждый год обучения прерывался годами академических отпусков. Его однокурсники и приятели у него уже преподавали! Так уже с нами и доковылял до диплома.

Когда он пришёл в группу, кажется, на третьем курсе, мы с Гончаровым решили его проверить на вшивость. Наш очень художественный руководитель курса решила поставить с нами спектакль по пьесе местного драматурга-кудесника «Софокл, сойди с ума». Там все ходили в тогах из простыней. И говорили высоким слогом. Мы с Гончаровым выполняли роль песенников-бардов, прямо в зрительном зале заполняли паузы между картинами песнями-зонгами. Местный драматург позволил себе сомнительную фразу в концовке спектакля, она натурально звучала так: «Я всё сказал! Я кончил!» Так прямо и было написано в пьесе. Эту фразу говорил персонаж, которого играл Васильев. На одной из последних репетиций Толик выдал индейское: «…Хау! Я всё сказал!...» Режиссёрша попросила его не импровизировать. И посоветовала, предчувствуя недоброе, изменить текст: «Давайте вы скажете тут не «я кончил», а «я закончил!» Очень тактичный Толик развёл руками, что означало, что одно слово нашей великой преподавательницы, и она будет просто купаться в толиковых заканчиваниях.

Мы не могли с Гончаровым терпеть, когда без разрешения классика меняют его текст! Подошли к Васильеву и попросили его этого не делать. Он согласился с нашими убедительными аргументами. На премьере он во время этой фразы смотрел прямо на нас. А когда произносил «Я кончил!», даже от переполнявшего его трепета перед текстом классика, немного на сантиметр присел ногами. Это было бесконечно смешно. Зрительный зал уже весь знал о проверке, мы не смогли не разболтать, и ждал этого момента. Дожидаясь, когда зал проржётся, наша педагог выразительно обернулась на нас с Гончаровым. Мы стояли с гитарами и твёрдо сжатыми губами, собранными в фигуру «куриная попа». Но из наших глаз на зрителей летели искры. С этого дня Толик Васильев стал нашим другом.

Во время выпускных экзаменов я каждую пятницу улетал на гастроли. Работал в Москве у Сан Саныча Калягина, того самого «Донна Роза», в группе со своим спектаклем театра «Барабан». В понедельник прямо с аэропорта ехал в институт. В пятницу улетал в Москву. Поэтому активного участия в спектакле принимать не мог.

– Посидишь за столом, четыре балла поставят, – успокоил меня Толик. – А, кстати, ты ведь на пианино играешь?

– Ну, да, – согласился я несколько неуверенно. Вдруг он мне какого-нибудь Баха или Моцарта попросит сбацать.

– Я тебе кивну, там будет пианино, ты сядешь, что-нибудь заголосишь, мы тебя вместе со стулом с Орловым вынесем. Там дальше сцены без гостей.

– Запросто! А что спеть?

– Разницы нет! Что-нибудь бравурное. Всё равно мы тебя почти сразу же унесём.

Всё же на одной репетиции я умудрился побывать и смекнул, что к чему. Спектакль был задуман в чём-то даже авангардно. Действие происходило в центре зала, зрители сидели вокруг по всему периметру. Одну свою однокурсницу я попросил быть моей «женой». Чтоб одёргивала меня и подкладывала салаты. Алкоголь на столе в бутылках был компотом, подкрашенной водичкой, соком. А вот всякие нарезки и салаты были не бутафорскими, а настоящими.

На премьере я сумел пронести за стол бутылку настоящего вина. Первые двадцать минут действия я на пустяки не разменивался. Пил, не дожидаясь тостов. И очень сосредоточенно жрал. Такие персонажи я в жизни встречал за праздничными ужинами. Поэтому не особенно придумывал. Я подчистил всё, что было героически накрыто. Очень актёрски безупречно просил передавать еду с дальних от меня районов стола. Актёры с текстами меня ненавидели. «Жена» пыталась одёргивать, но я был очень занят. Зрители толкали друг друга в бока и советовали присмотреться к моему персонажу. Лёгкий гул смешков слышал не только я. Васильев стал нервничать и смотреть на меня прокурорскими глазами.

Я добил бутылку вина и доел последнюю нарезку колбасы. Откинулся на сиденье стула и стал сыто дирижировать какой-то своей внутриутробной музыке. Наконец Толик мне кивнул, и я подсел к пианино. «Широка страна моя родная… – заголосил я. – Много в не-е-е – го-вне-говне-говне-е-е….»

Васильев и Орлов просто рванули ко мне со скоростью спринтеров и вынесли из зала под оглушительные аплодисменты зрителей.

Вообще-то так нельзя. Я, конечно, переборщил. Перетащил всё внимание на себя, а актёрам свои тексты пришлось выдавать в космос и недооценёнными. Толик так потом мне и сказал, правда, улыбаясь: «Тут мы старались, старались. Пришёл Кащеев, отхватил свой гром оваций и ушёл, всех обосрав».

«Все в «го-вне-говне-говне-говне-е-е…!» – уже спел он.

Я всё равно получил трояк. Единственный на курсе человек, работающий в это время профессиональным артистом и режиссёром. А поступал бетонщиком третьего разряда. И этот трояк был вторым в дипломе. Ещё так же плохо я сдал «Историю КПСС».

Сергей КАЩЕЕВ

«Вместа спасиба»

Я так никогда и не узнаю, что такое «нитробензол» только потому, что наша «химичка» имела обыкновение курить во время урока, выходя, правда, для этого в «лаборантскую». Как воспитанник семьи с очень суровыми традициями, я воспринимал это как постыдную слабость. После того, как у меня на одном из уроков взорвалась какая-то пробирка, ненависть наша друг к другу стала обоюдной. Во мне умер Менделеев.

Английский я возненавидел только потому, что на уроках мне было невыносимо скучно. Наша англичанка в молодости побывала в Англии и остальные тридцать лет так тосковала по не своей родине, что глядеть на её грустное лицо, не отрывающее глаз от унылого пейзажа за окном, предложенного дымным уральским городом, – было невыносимо. С тех пор я ни разу не пытался прочитать Шекспира в подлиннике.

Алгебру я невзлюбил сразу же, за дурацкую привычку нашей «математички» проверять каждый день выполнение домашних заданий. Моё абсолютное гуманитарное непонимание необходимости использовать в жизни знания формулы «квадратов косинуса гипотенузы тангенса» убило во мне Лобачевского. Появление же калькуляторов вызвало у меня, уже взрослого человека, запоздавшее злорадство.

«Биологиня», человек глубокой урбанизации, вызывала во мне чувство глубочайшего сочувствия. Из чувства протеста я не хотел знать число тычинок в «семяпочечке с листочками». Не только потому, что к тому времени облазил вдоль и поперёк все уральские горы, а потому, что меня обучал биологии человек, который в своей жизни, кроме учебника и чахлых цветов на школьной клумбе, видел только кактус на окне, от остатков чайной заварки, которой она его регулярно поливала, отбросил последние иголки.

Я терпеть не мог «Военное дело», потому что военрук заставлял подстригаться. Физику – за привычки «физички» бесконечно долго и глубокомысленно молчать, дожидаясь тишины в классе. Литературу – за особую требовательность ко мне молодой учительницы. Физкультуру – за то, что на этом уроке невозможно было читать литературу.

Как я люблю всех вас, мои тогдашние мучители! Как я скучаю о ваших простительных человеческих недостатках, которые учили нас, быть может, самому главному в жизни – толерантности. Ведь вы уже умели терпеть меня! Как я благодарен вам за то, что не стал тем, кем и не должен был бы стать. И это предопределение – тоже часть задачи, которую выполняет человек, название профессии которого уже само по себе звание – Учитель.

Сергей КАЩЕЕВ

«Витька»

Колесников Алексей Иванович проживает в настоящее время в станице Старотитаровской Темрюкского района Краснодарского края. «Желание писать возникло в армии в 1971 году. Писал небольшие статьи, очерки (рассказы для себя в стол). Вначале писал ради интереса, потом по привычке, а сейчас писать стало для меня необходимостью», – так определяет свой творческий путь автор. Рассказы Алексея Колесникова в разное время были опубликованы в газетах: «Апшеронский рабочий», «Тамань», «Полуостров» и др.

С Витькой познакомился я на рыбалке. Утро выдалось тихое и тёплое. Приехал я на своём стареньком «Восходе». С трудом пробрался через ветки лозняка и камыша, вышел к воде Казачьего Ерика. Проставил снасти, закурил и стал ждать. Надо мной с оглушительным стрёкотом пролетала сорока. В ту же минуту на валу услышал скрип старенького давно несмазанного велосипеда. Скрип невдалеке от меня прекратился. В это время леска на дальнем спиннинге резко дёрнулась и провисла до самой воды. Я подошёл, подмотал леску на катушку. Рывок повторился. Я сделал подсечку, начал выбирать леску. Через две минуты у моих ног лежал сом около трёх килограммов.

– Хороший сом.

Я повернулся на голос. Передо мной стоял мальчишка лет одиннадцати и улыбался. На нём были синие обрезанные брюки и жёлтая без рукавов рубашка с накладными карманами. В руке малыш держал кирзовую сумку, которая была старше его лет на 15–20 и телескопическую удочку.

– Конечно, хороший! – сказал я, – давай располагайся по соседству.
Мальчуган шмыгнул носом и пошёл выбирать себе место. Ниже меня по течению, на упавшей в воду вербе, я увидел жёлтое пятно. Мы занимались каждый своим делом. К обеду клёв прекратился, у меня в садке было около семи–восьми килограммов рыбы. Решил посмотреть, как идут дела у моего юного соседа. Подошёл к вербе, вижу: сидит мой сосед держит в руках леску и плачет.

– Что случилось?

– Да вот, дяденька, щука крючок откусила, а запасных у меня нет.

– Ну, брат, это ерунда. Не стоит плакать. Покажи свой улов, а крючок я тебе дам. Мальчик вытащил из воды садок на одну четверть наполненный разной мелочью. Рыба прыгала, сверкала на солнце.

– Бери удочку, пойдём, я тебе крючок дам.
Я повернулся и пошёл к своим снастям, а минут через пять пришёл мальчишка. Глянул я на него поближе и рассмеялся. Лицо и руки грязные, брюки на коленях мокрые.

– Вот что, парень, умывайся, и мы с тобой перекусим.
Я присел, развязал свой рюкзак, достал коробочку с крючками и пакет с продуктами. Еду аккуратно выложил на рюкзак. Мальчик привёл себя в порядок и подошёл ко мне.

– Садись, не стесняйся.

Я разрезал помидор, посолил его, начал чистить картошку. Мальчишка взял помидор, надкусил его и сунул в спичечный коробок, где была соль. Поднял руку и широко открытыми глазами уставился на него. Коробок до краёв был наполнен помидорной мякотью. Я рассмеялся и мальчишка тоже. Содержимое коробочки я выложил на пакет, и дальнейший обед продолжался без конфузов.

– Звать тебя как?

– Витька, а по фамилии Пелипнев.

– А живёшь ты где?

– Да тут недалеко, станичный я.

Мальчишка ел и разговаривал со мной. Вымыл я руки и закурил, а Витька ел и ел, в ход шло всё, что было: яйца, сало, колбаса, помидоры, лук. Кусал он большими кусками, быстро жевал и глотал. О многом говорил мне вид мальчика: худые и острые лопатки, старые поношенные брюки, мужская рубаха без рукавов, чёрные галоши большого размера на босую ногу.

– Вить, а семья у вас большая?

– Нет, дяденька, я, дед и бабушка.

– А мать, отец у тебя есть?

– Да как сказать? Есть, но с нами не живут.

– А почему?

Витька встал, вытер руки о траву и ещё раз обтёр о штаны. Присел на примятую траву и камыш, заговорил тихо, не спеша, как взрослый человек. Он обдумывал каждое предложение, повторяя слово «дяденька». Я слушал. Курил сигарету за сигаретой и слушал. Я не мог отвести глаз и на секунду от этого мальчика. До глубины души меня потрясло всё услышанное мной.

– Сначала, дяденька, мы жили хорошо. Папа работал трактористом, мама телятницей на ферме. А потом всё чаще и чаще мама стала приходить домой и кричать на папу, что он не мужчина, раз не может денег принести домой, в семью. Папа хмурился и больше молчал. Только иногда он что-то пробовал маме объяснить, мама хлопала дверью и уходила к бабушке ночевать. Папа готовил ужин, мы ели и ложились спать. Утром я уходил к папиным родителям, к бабушке и дедушке. Впоследствии мать домой не приходила по несколько дней, а если и приходила, то пьяная. А один раз пришла, собрала какие-то вещи и ушла, а я всё видел, дома был. Вечером, когда папа пришёл, я ему всё рассказал. Он собрался и ушёл. Я сидел дома и долго ждал. Пришёл отец и привёл за руку мать, она была пьяная, кричала и ругалась. На папе рубашка была порвана и в крови, он её снял и пошёл обмываться. А мамка прошла мимо меня в спальню, даже не глянула, там и закрылась. Когда папа вернулся, я всё понял, он подрался с кем-то. Папа подошёл ко мне, взял на руки.

– Пойдём, сынок, спать. Завтра у меня выходной, сходим на рыбалку. Папа говорил, а голос у него дрожал. Когда я, дяденька, заснул, раздался сильный стук в двери, кто-то сильно кричал, звал папу и требовал открыть двери. Папа надел брюки и пошёл. Что там произошло, я не знаю. Я сидел на кровати, закутавшись в одеяло, не понимая, что происходит. А за стеной бегали, кричали. А когда, дяденька, под навесом разбили лампочку, мне стало страшно, и я заплакал. Шум неожиданно прекратился, стало тихо-тихо. В комнату зашёл папа и зажёг свет, взял меня и так в одеяле и понёс к деду. По дороге у папы на руках я и заснул. Утром бабушка меня накормила, и я пошел играть. На улице меня обступили и взрослые, и дети из ближайших домов. И тут только я узнал, что же ночью произошло.

Оказывается, мамка в спальне открыла окно и убежала к «своим алкашам», как говорит папа. А уже поздно ночью мать их привела бить папу. Вот тогда-то папа кого-то ударил, что тот упал и головой ударился о «чистилку», знаете, чтоб ноги от грязи обчищать, делают из железа.

Я кивнул головой и продолжал внимательно слушать Витьку.

– Так вот, дяденька, папа меня отнёс к деду, а сам пошёл в милицию. И потом я его видел только на суде. Мамка на суд не пришла. Там были только дед, бабушка, я и ещё несколько человек с папкиной работы. А уже после, мамка всё из дома вывезла: что продала, что на вино променяла. Дедушка дом замкнул почти пустой. И после этого мамка куда-то пропала, ко мне не приходила и ничего не приносила. К школе мне всё бабушка с дедушкой купили. Учительница у нас хорошая, и я учусь хорошо. Папа пишет, чтобы я учился и слушал бабушку. Я пойду в четвёртый класс. «Папка скоро домой придёт», – так говорит дедушка.

– Витя, а мать ты так и не видел за эти почти четыре года?

– Почему не видел? Видел. Она нашла себе «хахаля», так говорит бабушка. Он городской был, с машиной. Они часто пили, почти каждый день собирались у тётки Верки, в хате. Напьются и ездят, мотаются на большой скорости то на море, то ещё куда. Вот так и получилось: перевернулись и разбились. Тётка Верка и дядька насмерть, а мамке спину и ноги поломало. Долго в больнице лежала, потом её скорая домой привезла. Ходить не может, в «каталке» сидит. Мы на экскурсию всем классом ходили, шли мимо, я её видел. Она меня узнала, как закричит: «Витя! Сынок! Или сюда! Я хочу на тебя посмотреть». Но я, дяденька, не пошёл. Какая она мне мамка? Если хотела, чтобы отца моего убили! Витька замолк на несколько секунд.

– И никогда я к ней не пойду, мне с бабушкой и дедушкой хорошо. Они пенсию получают хоть и с задержкой. Папа вот-вот придёт и найдёт мне хорошую маму, такую ласковую и добрую, как наша учительница. И никогда, дяденька, в нашем доме больше не будет ни вина, ни скандала.
Я привязал крючок к удочке. Витька молча смотрел на жирную гусеницу, думая о чём-то своём.

– Вить, а Вить? Давай мою рыбу с тобой по-братски поделим, придёшь домой угостишь своих стариков, а то мне этого одному много.
Я вытащил свой садок, оставил себе трёх карасей, остальная рыба перекочевала к Витьке. С усилием, двумя руками мальчик поднял садок, потряс им и засмеялся. Глаза Витки светились счастьем, он не знал, что сказать.

– Спасибо, дяденька! Через силу выдавил из себя и чуть не заплакал.

– Ну! Брат, не надо. Давай я тебе помогу привязать рыбу на багажник.
Витьку я проводил до дороги, расстались мы друзьями. Я стоял на дороге и долго смотрел на худенькую фигурку, медленно удалявшуюся на скрипучем велосипеде от меня. Я смотрел, а по моим щекам текли слёзы. Сколько же таких «Витек» сейчас живёт в тяжелейших условиях, недоедают. Лишенные не материнской, так отцовской ласки, а то и обоих родителей. Я смотрел вслед, а по моим щекам катились горячие слёзы, Витькины слёзы.

Алексей КОЛЕСНИКОВ

Материнство

Мальчик родился ночью, так что только днём я заметил отсутствие Марты и полез в сарай. Щенят было штук шесть. Через неделю остался один. Уже повзрослев, я понял, что дед пятерых утопил, а не «раздал в деревне», как он мне тогда сказал. Кличка «Мальчик» появилось непринуждённо. Как констатация факта. Марта с исчезновением остальных детей как-то облегчённо согласилась. Она уже была стара. И все остатки материнской любви отдала своему щенку. Нужно было видеть, как она улыбалась и блаженно щурилась сидя на солнце, когда Мальчик ползал по ней, цепляясь за её уши.

Однажды пришёл «отец». Это можно было легко догадаться по окрасу. Марта зарычала и оскалилась. Кобель с досадой посмотрел на щенка и убежал по своим кобелиным делам. Дед работал лесником, и наш кордон находился километрах в двадцати от ближайшей деревни. Так что «отца» Мальчика бабушка, посмотрев ему вслед, наградила званием «мастер высшего кобеляжа».

У Марты очень редко были праздники. Куриц бабушка резала редко, а другой живности, кроме лошади, у нас не было. Так что Марта недоедала. Да и редкие куриные косточки она подсовывала своему малышу с выражением на морде, обозначающим отвращение к деревенской пище после регулярных обедов в лучших ресторанах Европы. Но как-то я увидел Мальчика в обнимку с мозговой костью, размером явно от крупного рогатого скота. Потом подобные кости стали попадаться регулярно. Разгадка скоро нашлась. Поехав как-то раз на лошади в деревню на почту, я встретил на дороге бегущую навстречу Марту с костью в пасти. Мы потом проследили. Оказывается, она почти каждую ночь бегала за двадцать километров на помойку возле столовой турбазы, недалеко от деревни. Судя по иногда появляющимся у неё ранам, на помойке ей ещё и приходилось сражаться за кости с местными собаками.

Я стал все дни проводить на рыбалке, так как Марта ела варёную рыбу. Мальчик рос и радовался жизни. Все дни играл. Марта улыбалась, но худела. Я уехал в город в конце августа. Мне нужно было идти в первый класс.

А в городе я наконец-то стал жить с родителями. Кончились их многолетние командировки. В отношении моей мамы ко мне я узнавал отношение Марты и Мальчика.

Живи, пожалуйста, долго, мама…

Сергей КАЩЕЕВ

Сага о дружбе

О моём друге – генерале Галустьяне Оскиане Аршаковиче

Все мы, дети той поры, опалены пламенем войны. Это обстоятельство самым непосредственным образом сказалось на формировании нашего характера, взаимоотношений и особой ответственности за свои поступки.

Росли мы в обстановке острой нужды и выживали исключительно благодаря суровому опыту жизни и осознанному коллективизму. Наша благодатная местность была покрыта множеством небольших городков, посёлков, станиц и хуторов. Их население было связано либо родственными, либо крепкими куначескими отношениями, и все постоянно находились в контакте. Для нас, детей, это обстоятельство было особенно благоприятно и всегда гарантировало самое горячее участие родни в наших делах. Мы знали почти всех родственников друг друга, где бы они ни жили: в предгорьях, в горах или даже на берегу моря. Например, у моего друга Виктора Никитенко бабушка жила в станице Самурской, в дюжине километров от нашего городка. Это не мешало ему с ранней весны до поздней осени навещать её после школы и к восьми утра следующего дня как ни в чём не бывало успевать к началу занятий. Походы в гости к бабушке порой сопрягались с серьёзными испытаниями. Самыми обычными из них были встречи с волками. Привыкшие за годы войны к дармовой добыче в виде падали, эти звери совсем не боялись людей, а порой даже охотились на них. Однажды в начале марта, как раз в пору волчьей свадьбы, Виктор привычно направился в гости. Прошёл он уже большую часть пути, как вдруг на открытом пространстве лесосеки в полукилометре от себя увидел волчью кичку, не менее десятка особей… Спасение было только в ногах, и он налёг… Потом рассказывал, что ощущал удары своих пяток по собственному затылку… Мне похожее испытание довелось пережить в двенадцать лет, когда на мою долю выпало перегнать нашу корову через горы в Сочи для продажи на мясо. Путь не превышал восьмидесяти километров и был рассчитан максимум на неделю. Однако в пути наш караван из тридцати голов животных и трёх погонщиков столкнулся с невероятными трудностями в виде обложного дождя и непросыхающей одежды. Нашим главным был местный житель, заядлый охотник и знаток всех потайных партизанских троп Рубен Петрович Хартьян. Но в условиях проливных дождей все водные преграды, даже ручьи и речушки, стали абсолютно непреодолимы и даже смертельно опасны как для животных, так и для людей. И, потеряв при попытке переправы одного годовалого бычка, мы отказались от дальнейших попыток испытывать судьбу. И вот тут-то и выручила солидарность местных жителей, которые помогли пристроить измученных животных и приютили выбившихся из сил людей.

* * *
В ту далёкую пору мы, школьники, находились в состоянии постоянной подготовки к нормам БГТО («Будь готов к труду и обороне»). Это не было формальностью. Наша физическая подготовка на самом деле отвечала поставленной задаче. Это являлось жизненной нормой и очень помогало нам в последующей жизни, начиная с ранней юности, когда в восьмом классе мы проходили приписку по линии военкомата. В то время этот этап жизни молодого человека считался жизнеутверждающим, мы проходили аттестацию на максимальную пригодность Родине. С этого момента мы постоянно находились в поле зрения военных властей: успеваемость, дисциплина, поведение, коммуникабельность, отношение к воинской службе в целом и предпочтение рода войск в частности. До самого призыва шла эта работа с нами. Мы постоянно участвовали в различных спартакиадах, сборах и соревнованиях на всех уровнях: школьных, районных, зональных и региональных. Конечно, во время этих мероприятий мы знакомились, завязывалась переписка, и даже создавались неформальные клубы по интересам. К заключительному этапу подготовки к службе в армии мы уже были знакомы с большинством ребят нашего года призыва не только у себя в районе, но и во всей ближайшей округе.

По завершении учёбы в школе мы выкраивали возможность потусоваться со сверстниками в неформальной обстановке на берегу моря. Наиболее подходящим местом считался город Сочи, главный курорт страны, где можно было и на людей посмотреть, и себя показать. Кроме того, мы могли туда добраться совершенно бесплатно: или по местной узкоколейке, или пешим строем в виде дневного перехода по просёлочной дороге, но с посещением знакомых и гостеприимных посёлков и хуторов. Мы предпочитали второй вариант, на место мы прибывали вечером и ночь проводили на пляже. От совершенно белых москвичей и других обитателей «Большой земли» мы отличались чёрным загаром и абсолютной неприхотливостью. Никаких тебе лежаков, зонтов, мазей и кремов! Мы не ставили перед собой никаких задач, кроме знакомств. Делалось это незамысловато и в полном соответствии с особенностями местности. Нам ничего не стоило пройти по пляжу всё побережье одним заходом, общаясь со старыми знакомыми и обзаводясь новыми. И при этом никогда не возникало никаких проблем с чьей бы то ни было стороны. Мы вникали во всё происходящее вокруг нас. И вот до нашего слуха дошла молва, что местные ребята занимаются не просто физкультурой, как все мы, а новым и очень престижным видом спорта – самбо. Тогда же я впервые услышал имя местной знаменитости в этой сфере – Оскиан Галустьян. Это был рослый, спортивно сложенный и красивый юноша.

Когда ему пришло время служить в армии, Оскиан попал во флот и проявил себя с самой лучшей стороны, за что получил рекомендацию командования в училище правоохранительной системы. По завершении учёбы молодой лейтенант Галустьян был направлен на самую знаменитую стройку того времени – БАМ. Прибыл он туда с молодой женой Надей, и, по всеобщему мнению, были они самой красивой четой всесоюзной молодёжной стройки. Надя представляла собой лучший образец женской добродетели и красоты. Ну, а сам Оскиан – воплощение рыцарского благородства! И такими они запомнились своим друзьям и коллегам по нелёгкой работе. Не случайно этот человек был удостоен не только высокого воинского звания, ему доверили подбор, расстановку и воспитание кадров.

А после событий августа 1991 года, когда страна переживала трудную пору распада и перемещения с насиженных мест огромной массы людей, генерал Оскиан Галустьян доказал, что ему присущи и гражданская позиция, и профессиональная ответственность.

В ту пору я как активный участник движения за возрождение казачества с полномочиями представителя Кубанской казачьей Рады в Москве нашёл в его лице сторонника. Мне тогда представлялось самым рациональным создание при главе администрации Краснодарского края специальной общественной структуры по работе с вынужденными переселенцами для их организованного и управляемого обустройства и адаптации под эгидой земляческих общин. Кадровый сотрудник службы внутренних дел Оскиан Галустьян был искренне озабочен этой проблемой и всячески поддерживал казачьи инициативы. Но одного желания решить проблему было недостаточно. И тогда появилась идея выдвинуть генерала в депутаты Думы, и уже оттуда решать актуальную для региона проблему. Я, как представитель кубанского казачества, вошёл в группу поддержки кандидата. Наш путь лежал в посёлок Горячий Ключ, где и предстояло объявить о начале избирательной кампании. Есть в Горячем Ключе одно примечательное место – развилка и заправка, место всяческих нужных и ненужных встреч. Подъезжаем мы к ней, и я вижу группу местных казаков в форме и при холодном оружии во главе с сотником Седокуром. Выхожу из машины и – к ним… После ритуальных приветствий и объятий спрашиваю, куда это они направляются в боевой экипировке. Отвечают, что едут на перевал армян рубать. Это, конечно, была просто неуклюжая бравада. Так, для красного словца. И я решил преподнести им урок учтивости. Спрашиваю казаков, зачем, мол, таскаться на какой-то перевал, когда у меня в машине сидит армянин… И жестом приглашаю его выйти из машины. Дверцы автомобиля распахнулись, и перед обалдевшими казаками во весь свой гренадёрский рост и во всём блеске возник настоящий генерал. Немая сцена и протяжное: «Да-а-а-а…». И после секундной паузы – бодрый, как и положено военным людям, рапорт выступившего вперёд сотника: «Товарищ генерал, группа казаков города Горячий Ключ на дежурстве по обеспечению общественного порядка. Старший наряда – сотник Седокур». Потом последовали взаимные рукопожатия и задушевная беседа о делах и проблемах. А несколько позже и моё выступление по местному радио с призывом поддержать на предстоящих выборах в Думу заслуженного и достойного земляка.

Далее наш путь пролегал в Сочи, где на телевидении мы должны были представить нашего кандидата в Государственную думу. Атмосфера была дружественная и доброжелательная. Генералу не требовались дополнительные рекомендации, поскольку его прекрасно знал потенциальный электорат. Проблема состояла в необходимости преодоления административного ресурса местного конкурента. У нашего кандидата уязвимым местом была его этническая принадлежность. И на фоне входившего тогда в моду горлопанства на этот счёт от меня, как доверенного лица, требовался какой-то ход. Я начал с довода о профессионализме и бойцовских качествах нашего кандидата и только потом перешёл к фамилии своего выдвиженца. Сразу объяснил, что речь идёт о русском генерале. Напомнил о Багратионе, Лорис-Меликове, Кантемире и Врангеле. О том, что речь идёт о заслуженном и высокопоставленном офицере, облечённом высоким доверием государства. И должен сказать, что до сих пор считаю роковой ошибкой избирателей, отдавших предпочтение конкуренту. Уверен, будь генерал Оскиан Галустьян тогда избран, нам бы удалось избежать многих неприятностей, включая и кущёвскую трагедию на Кубани. Ибо мы тогда упустили реальный шанс вручить свою судьбу в руки высококлассного, самоотверженного, опытного, отличавшегося бойцовскими качествами и личным мужеством человека. С тех пор прошло более четверти века, и теперь со всей определённостью видно, что в ту избирательную кампанию в первую очередь проиграл не наш кандидат, а все мы, не утруждавшие себя заботой об интересах Отечества. А лично я благодарен судьбе за удачу, за то, что встретил на своём жизненном пути таких людей, как генерал Галустьян, пример искреннего служения и неустанного подвижничества.

Олег БЕЗРОДНЫЙ,
ветеран военной службы

Розовые деньги

Новость о том, что японские селекционеры вывели сорт квадратных арбузов, с белой мякотью, без семечек вызвала во мне протест. Да кому, собственно, нужны эти извращения, и неужели учёным больше нечем заняться?! Не отрицая необходимости научных открытий, я за то, чтобы роза оставалась розовой, а сирень – сиреневой. Ведь у каждого из нас есть особо охраняемый памятью заповедный уголок души, которому необдуманное соперничество с природой, грозит разорением. Вот уж исчезли в нашем Предгорье плантации роз, ставшие для моих внуков «преданьями старины глубокой». А ведь именно розовые плантации были для меня первым «ожогом » от встречи с красотой и величием природы.

Прекрасное и обыденное всегда ходят рядом. Розы, воспетые поэтами разных эпох, для нас были ещё и способом заработать деньги, осуществить свою детскую мечту. Единственным крупным предприятием в предгорном посёлке Нефтегорске, в шестидесятые годы, был эфиромасличный совхоз. Из мяты, шалфея, азалии, розы производили на заводе в «Новом городке» эфирные масла, которые пользовались спросом в Прибалтике для производства косметики и лечебных препаратов. Посёлок окружали плантации роз, принадлежавшие совхозу. С середины мая гребни холмов покрывались нежно-розовой дымкой, воздух наполнялся благоуханием цветущих роз, и у поселковой ребятни начиналась розовая лихорадка, сродни золотой, о которой мы читали в книжках Джека Лондона.

Представляете, каково это жить в центре гигантской розовой клумбы?! Считанные деньки отделяли нас от летних каникул, и об учёбе, конечно, никто уже не думал. На переменах мы обсуждали детали ежегодного общешкольного «Звёздного похода», которым заканчивался каждый учебный год, и ломали голову над тем, как заработать побольше денег на походы летом. Это теперь родители определяют, куда повезут летом своих чад. Мы же были самостоятельны в своём выборе, потому что рассчитывали на собственные средства. Благо, возможность заработать деньги на сборе роз была реальной даже для младших школьников.

Готовились к началу сезона основательно. Запасались резиновыми сапогами, мешками, фартуком, в который складывали сорванное сырьё. Собирать розы начинали с рассветом до того, как начнет припекать солнце. Поутру розовые кусты и трава между ними были обильно покрыты росой, в считанные минуты до самого пояса одежда пропитывалась утренней влагой. Но мы не обращали на это внимания и даже радовались тому, что влажные цветы потянут при сдаче на весах больше.

Когда мешок наполнялся розами на треть, таскать его за собой по вспаханной земле междурядий становилось неудобно. Нужно было спрятать его между кустами так, чтобы легко найти, и при этом, чтобы он не стал лёгкой добычей других сборщиков. Случалось, что мешки терялись или их воровали. Но больше огорчения было не от его утраты, а от испорченного настроения. Возможно, я смотрю теперь на прошлое через розовые очки, но мне кажется, что уже в том возрасте я интуитивно чувствовала, что в этой утренней цветочной гармонии суета и раздражение не уместны. Сбор «розочек» был для нас некой мистерией нарождающегося дня и предвосхищением летних открытий. В те годы мы поголовно бредили туризмом, знали наизусть все пешие туристические маршруты, которые проходили рядом с нашим посёлком. При всей скромности туристического снаряжения тех лет, деньги для участия в походах всё же были необходимы.

Для ручного сбора роз требовался навык. Прижимаешь двумя пальцами, сверху и снизу, розетку распустившегося цветка и резким движением поворачиваешь её вправо. Характерный щелчок, и цветок отправляется в потемневший от росы фартук. На «розочки» надевали самую старую одежду, которая быстро превращалась в лохмотья. Издалека люди на плантациях своей обтрёпанностью напоминали пленных немцев. Но никто из нас на это не обращал ни малейшего внимания. По мере того, как в жестяной банке из-под леденцов прибавлялось денег, азарт нарастал. Но это не было скопидомством, поскольку была у каждого высокая цель. Восприимчивая детская душа раз за разом замирала перед «облитым» цветом розовым кустом, к которому не успели прикоснуться руки сборщиков. Запах розовых кустов с плантаций ни в какое сравнение нельзя поставить с «длинноногими» розами из Эквадора или Голландии. Этим глянцевым клонам генной инженерии далеко до наших пейзанок! Восторг и сожаление от того, что всё это великолепие нужно сорвать и сложить в мешок, это борение между прекрасным и прозой жизни невольно накладывали отпечаток на характер.

Независимо от того, как сложилась жизнь моих сверстников, все мы до самозабвения остались влюблены в природу, а воспоминание о том, как зарабатывали «на розочках» деньги для походов, сделало нас во взрослой жизни почти роднёй.

Дотащив мешок до приёмного пункта в отделении совхоза на Сулеймановке, мы ревностно следили за взвешиванием. Получив клочок бумажки с весом и подписью весовщика, отправлялись в кассу. В самые удачные дни случалось заработать копеек семьдесят. За килограмм роз платили 3 копейки. Приёмщик выгружал розы из мешков в прицеп трактора «Беларусь». Иногда детей просили залезть в кузов, чтобы равномерно распределить цветы. Тут уж мы давали волю воображению! Кувыркались, лежали на мягкой цветочной перине, раскинув руки до тех пор, пока голова не начинала кружиться от густого дурманящего запаха, или приёмщик окриком не возвращал нас в реальность. Мы словно чувствовали, что подобная королевская роскошь больше никогда в нашей жизни не повторится…

А потом долго сидели в тени под навесом, прислушивались к разговорам взрослых, в надежде узнать, на какой из плантаций самое буйное цветение, чтобы завтра отправиться: на Хопры, 512-й участок, на хутор Червяков или Папортный или ещё куда-то. Розовых плантаций в округе было десятка полтора. В сущности, когда начиналось цветение, большой разницы между ними не было, но азарт брал своё. Нам казалось, что именно на дальних плантациях нас поджидает настоящая удача. А то, что путь туда длиннее и до отделения совхоза придётся нести полный мешок, никто из нас не думал. Дух авантюризма заглушал здравый смысл.

Что и говорить, для подростков это была нелёгкая работа. Недосыпание за полтора месяца превращалось в хроническое, лица покрывались царапинами, руки – саднящими занозами. Но близость к заветной мечте, и тяжелеющая с каждым днём жестянка с монетами придавала мне сил.

Старшие копили деньги на многодневный пеший поход на Красную поляну. Каждое лето вместе с учителем физкультуры Василием Михайловичем старшеклассники школы-восьмилетки на Победе отправлялись в многодневный поход через горные перевалы к Чёрному морю. Спускались с гор в районе посёлка Дагомыса. Несколько дней ребята жили в палатках на берегу моря, купались, ездили в Сочи на экскурсии, а обратно возвращались домой поездом. Для такого похода требовалось 25–30 рублей. Брать деньги на поход у родителей, было не принято. В том, чтобы заработать их на «розочках», был особый шик. Это была ещё и проверка на выносливость, ведь поход, который длился дней десять, требовал от его участников особой физической закалки. Зато те, кто попадал в число участников похода, переходили в глазах учителей, одноклассников и родителей в новое качество – людей проверенных и надёжных.

Возвращения из летних походов ждали всей улицей. Разговоров и воспоминаний его участникам хватало на всё лето. Вечером, усевшись на сваленные под калиткой нашего дома брёвна, походники пели новые песни, вспоминали забавные случаи и розыгрыши. Малышню держали на расстоянии, но, пользуясь ночной темнотой, мы всё равно подползали к тесной компании, с завистью слушали разговоры и песни, напитываясь романтикой дорог.

Горы, реки и леса нам Аллахом даны,
Чтоб смотрели небеса, как туристы смешны,
Перешли мы перевал, языки на плечо,
Горный дух хохотал, хохотал горячо.

Под неумелые аккорды гитариста Евгения Куликова взмывали в ночное небо молодые голоса. Слова самодеятельной песни, положенные на мотив популярной в те годы песни «Двое замуж берут: Мухамед и Абдула», которую исполняла тогдашняя икона стиля Эдита Пьеха, казались нам верхом поэзии. За каждым куплетом следовал припев: «А-ла-ла-ла-лай-ла, о-хо-хо-хо-хо!» Тут уж «мелкие» дружно подхватывали припев, рискуя быть изгнанными с поляны. Друзья моего детства на всю жизнь так и остались неисправимыми романтиками. Вспоминая в ближнем кругу детство, «розочки» и походы я всегда рассказываю об этом случае.

После 4 класса учитель физкультуры пообещал взять меня летом в поход на Красную поляну, учитывая мою отличную спортивную подготовку, и то, что в поход пойдёт моя старшая сестра Женя – человек ответственный и серьёзный не по годам. В этот сезон я собирала розы с особым рвением и уже была близка к необходимой сумме. Как-то мама послала меня за хлебом в магазин. Весь товар в нашем общем магазине мы знали наперечёт. На прилавке оплывали от жары прямоугольные глыбы конфет-подушечек, фиников и маргарина. На полке стояли брикеты с киселём и кофе с молоком, которые мы с удовольствием ели сухими. В отделе «обувь и одежда» висели несколько примелькавшихся ситцевых халатов и байковые женские рейтузы с начёсом розового цвета, да ещё рулон с клеёнкой. Магазин всегда был увешан липкой лентой от мух, которую продавщицы почему-то забывали убирать зимой. В этот раз в магазин привезли обувь.

Рядом с коричневыми бесполыми кожаными сандалиями фабрики «Скороход», в которых летом ходили поголовно все мальчики и девочки, кстати, невероятно носкими, стояли ярко-жёлтые блестящие клеёнчатые босоножки 36 размера. Они поразили моё воображение своим изяществом и тем, что продавец назвала их новым для меня словом «танкетки». Стоили они 6 рублей, что по тем временам было недёшево. Неделю меня мучило искушение. Купить босоножки означало отказаться от похода, который стал для меня заветной мечтой. Но женское начало взяло верх, как под гипнозом, переполовинив деньги из «походной» банки, к концу недели я отправилась в магазин и купила босоножки, не меряя. Продавщица решила, что я покупаю их для сестры.

Как я не затягивала сзади хлястик на босоножках, они были мне безнадёжно велики, размера на два, а то и три. Нога соскальзывала с непривычно приподнятой подошвы, походка моя напоминала ковыляние. Вопреки ожиданию никто из сверстниц не выразил по поводу моей покупки ни восторга, ни зависти. Мой старший брат Толик со смехом пародировал мою походку: « Семенишь, как утка!» Кончилось тем, что подошва у босоножек отклеилась через неделю, я вывихнула голеностопный сустав, и моё страстное желание – попасть в многодневный поход в это лето – оказалось несбыточным. Поход я профукала. Это был урок, который научил меня не предавать мечты. И я благодарна судьбе за эту науку.

Ряды одноклассников с каждым годом редеют, теперь мы уже встречаемся с земляками не по принципу классов и школ. Нас объединяет наш посёлок. Неизменно встречи проходят в августе на природе в излюбленных местах нашего детства: на Аваковом озере, которое построили наши родители методом народной стройки, или в Лаго-Наках на базе у заядлого туриста Володи Криночкина до сих пор бредящего горами, на фонтане, либо на нарзане на Третьем отводе. С гордостью подмечаю, что после встреч мы никогда не оставляем после себя следов. Выросшие на природе, мы уверены в том, что природу нет нужды улучшать, её надо беречь.

Галина ВИНОГРАДОВА

Тот самый...

1 мая исполнилось ровно 298 лет и 172 дня барону Карлу Фридриху Иерониму фон МЮНХГАУЗЕНУ

– «Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы? – Обязательно! Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать». (Здесь и далее цитаты из х/ф "Тот самый Мюнхгаузен").

Настоящий, а не литературный герой, потомок древнего нижнесаксонского рода, родился в Германии в городе Боденвердер 1 февраля 1720 года. В 1737 году приезжает служить в Россию. В 1738 участвует в турецкой компании. За мужество и преданность в 1741 получает чин поручика и командование элитной ротой лейб-гвардии. В этом качестве в 1744 году командует почётным караулом, встречающим в Риге принцессу Софию Ангальт-Цербскую (будущую императрицу Екатерину II-ю).

Подав в отставку, вернулся на родину и остаток жизни провёл в бесконечных рассказах своим друзьям о своей службе в России. Умел такой успех среди земляков, что прослыл великолепным рассказчиком и отъявленным вруном. Его самые яркие истории расходились по окрестностям, как анекдоты и, наконец, были замечены литераторами.

Ещё при жизни барона несколько книг о его приключениях вышли в Германии и в Англии. Сам барон этому был совсем не рад и даже пытался судиться с авторами. Потому что в жизни и в быту слыл среди своих знакомых и земляков, как совершенно честный и правдивый человек! Чего совершенно лишался во время своих устных фантазий. Въезд в Петербург на волке, запряжённом в сани, конь, разрезанный пополам в Очакове, взбесившиеся шубы, вишнёвое дерево, выросшее на голове у оленя, полёт на луну на пушечном ядре и т. д. – все эти истории были услышаны и записаны не одним слушателем. Что подтверждает талант барона-фантазёра, как рассказчика.

Даже в России его истории были напечатаны ещё при жизни барона. В 1791 году под авторством Н. Осипова вышел вольный перевод рассказов Мюнхгаузена под очень удачным и точно характеризующим творчество барона заголовком "Не любо – не слушай, а врать не мешай".

Трудно пройти мимо юбилея такого замечательного человека. И не только потому, что мы все врать горазды. Кто-то только делает это ради красного словца, как юбиляр, а кто-то ради зелёных бумажек. Ну как не поговорить о наследниках барона в дни его юбилейных торжеств? Это было бы даже неприлично, право! Хотя эта тема ...сомнительная. Даже в известном и всеми любимом фильме барону (Олегу Янковскому) его законная жена (Инна Чурикова) об этом намекает:"...Завтра годовщина твоей смерти. Ты что, хочешь испортить нам праздник?"

Только давайте сразу договоримся, а что же такое – "враньё". Предположим, что это "заведомо ложная информация, выдаваемая за правду, имеющая определённые цели, приносящие лгуну разного рода выгоду". Поищем родственные варианты. Например, художественная литература. Почти полное попадание. Все писатели и поэты – отъявленные лгуны. Не будете же вы спорить, что никаких таких Анн Каренин, Раскольниковых, Остапов Бендеров, Евгениев Онегиных, Печориных, Василиев Тёркиных не было! Соврали нам уважаемые классики. Придумали всё до последней строчки. И, заметьте, не бескорыстно! Деньги, слава, привилегии, уважение, самоутверждение – каждый выбирает для себя. Достоевский так даже чаще всего из-за карточных долгов и брался за перо. Твардовский получил Сталинскую премию, дачу в Переделкино, почёт и уважение. Пушкин тоже всё время в долг жил и торговался с издателями за каждую строчку. При этом не отказывал себе в мирских искушениях. И уезжал в своё Михайловское от греха подальше, чтоб денег заработать.
А Мюнхгаузен зачем врал? Уважение у земляков заработать? Так они ж над ним потешались! При жизни барона доставали толпы приезжих зевак – посмотреть на барона-вруна! А деньги от издания его фантазий получали всякие Распе, Бюргеры, Линары, записавшие и издавшие его рассказы. Сомнительная выгода. Так что выходит: не был барон лгуном. Не попадает он под наше определение. И можем ли мы назвать вруном писателя Шаламова, писавшего свои "Колымские рассказы", заведомо зная, что за них он не только денег не получит, а только новый срок. И можем ли мы назвать ложью ответ булгаковского Га-Ноцри Понтию Пилату на его вопрос: "Ведь не было этого всего? Ведь не было?!" "Конечно, не было. Это всё тебе приснилось!" – ответил сжалившийся над стариком философ. И врём ли мы с выгодой, если успокаиваем безнадёжно больного, рассказываем сказки детям, пишем родителям, что "у меня всё хорошо", хотя застрелиться хочется. «Но я же сказал правду! – Да чёрт с ней, с правдой! Иногда нужно и соврать! Господи, такие очевидные вещи мне приходится объяснять барону Мюнхгаузену!»

Да, мы уже настолько привыкли ко лжи, что даже не обращаем на это никакого внимания. Даже наоборот. Мы слушали и понимали, что это сигнал: раз врут – значит это кому-нибудь нужно. Нам лгали про "Продовольственную программу" – мы засучивали рукава и копали огороды и дачные грядки. Нам врали: "Всем квартиры к 2000 году". Мы понимали это так, что теперь уже точно медлить нельзя и всячески старались купить участок для строительства себе своего дома самостоятельно. И, вспомните, именно самый лгущий журнальчик "Агитатор" все поголовно использовали не по назначению, в дачных клозетах.
Мы уже настолько привыкли ко лжи, что именно чужое враньё помогает принимать правильное решение. Ложь, нас окружающая, стала элементом естественного отбора. Те, кто поверил словам из репродукторов о том, что взрыв в Чернобыле – рядовая и неопасная авария – вымерли. А те, кто тут же собрался и уехал, а не остался загорать на пляжах реки Припять – выжили.

Столько мы с вами слышали о надёжности и безопасности тех или иных технических сооружений, что именно поэтому с особым подозрением теперь относимся к этому монстру в Швейцарии – коллайдеру?! А кто ж не станет бояться, если тонут "непотопляемые" Титаники, падают самые надёжные самолёты, тонут самые современные подлодки, взрывается самая надёжная в России шахта "Распадская", в Мексиканский залив хлещет нефть из скважины самой авторитетной английской нефтяной компании? И ведь врали нам совсем не глупые люди! "Мне сказали – умный человек. – Ну, мало ли что про человека болтают!"

А что уж говорить про враньё по телевизору? Особенно в рекламе. Это тема для особого разговора, но если посмотреть нашу рекламу и сделать некий срез, то впечатление об интересах соотечественников создастся довольно пошлое. Женщины думают только о гладкости собственной шкурки, о похудении и шоколаде. Мужчины – о бритье, мужской потенции, "Дошираке" и "Роллтоне". И все без исключения – о тарифах на сотовую связь. При этом все телезрители отлично понимают, что "отправьте SMS на этот короткий номер и вы..." – это просто прямое надувательство, но вот узнаю, что таким образом в России сотовые мошенники заработали только в этом году 40 миллионов долларов! Значит, кто-то верит?

«Ваше Высочество, ну не идите против своей совести. Я знаю, вы благородный человек и в душе тоже против Англии. – Да, в душе против. Да, она мне не нравится. Но я сижу и помалкиваю!»

А вот другая цифра. 78% россиян считают, что в декларациях высших чиновников представлена ничтожная часть их доходов, и только 2% оптимистов полагают, что они не врут ("Аргументы и факты" N 19. 2017). О чём мы говорим! Жили, живём и жить будем. Как-нибудь сами. Мы уже привыкли. Мы уже, наверное, без этого как-то не можем. Поэтому и любимый герой у нас тот самый Мюнхгаузен. И совсем не важно, летал он на Луну, или нет. Главное, что он никогда не врёт.

P. S. "Ну, вот и славно! И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на это с присущим вам юмором... С юмором!... В конце концов, Галилей-то у нас тоже отрекался. – Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно..."

Сергей КАЩЕЕВ

Песни вычерпывающих людей

Когда заря собой озаряет полмира,
И стелется гарь от игр этих взрослых детей,
Ты скажешь друзьям: "Чу! Я слышу звуки чудной лиры".
Милый, это лишь я пою песнь вычерпывающих людей...
(Борис Гребенщиков)

«...Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни с сего. По-прежнему смеёшься над ними, считаешь пустяками, и всё же идёшь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клёны, берёзы, и всё смотрит на меня с любопытством и ждёт. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!
Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но всё же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то всё же буду участвовать в жизни так или иначе...»
(А. Чехов «Три сестры»)

«Ах, не вините меня в том, что опоздал чуть-чуть...», – поёт в своей песне Александр Розенбаум, извиняясь перед Окуджавой и Высоцким. А Окуджава, в свою очередь, в своей песне извинялся перед Пушкиным: «А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем...». «Засохшие деревья» классиков участвуют в нашей жизни «так или иначе». Они своими вечными строками упрекают за нашу лень, безмятежность, жизненную бытовуху. Они напоминают о бренности. И всё же так хочется поговорить с ними! Так много хочется спросить!
Антон Павлович Чехов – писатель, совершенно не похожий на привычных нам русских классиков. В драматургии он вообще... неправильный. Он всё делал не так. И делал это не революционно, и не по-декадентски протестуя против устоев государства или общепринятых тогда норм театрального искусства, а, наоборот, – в высшей степени интеллигентно. При этом очень стесняясь своей «неполноценности». За него об этом говорит Тригорин в «Чайке»:

«...Да. Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно. Но... едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно... (Смеясь.) А публика читает: «Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого», или: «Прекрасная вещь, но «Отцы и дети» Тургенева лучше». И так до гробовой доски всё будет только мило и талантливо, мило и талантливо – больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»...

Сколько же людей, пытающихся складывать слова в предложения, претендуя быть читаемыми, после чтения Чехова произносили с досадой про себя: «Да! У меня мило и талантливо. И так до гробовой доски будет мило и талантливо. Но пишу я хуже Чехова»!

И всё же так хотелось бы встретиться! Так было бы интересно узнать не из умозаключений критиков и литературоведов, а именно от него: почему же всё-таки он настаивал, что «Вишнёвый сад» – это «комедия»?! И почему собственноручно так же определил этим жанром свою «Чайку»? Ну, какие же это к лешему комедии?!! И, кстати, почему тогда пьеса «Дядя Ваня», созданная из рассказа «Леший», комедией не названа?

А почему, Антон Павлович, вы отдали свою ещё свежую «Чайку» в петербургский Александрийский театр, где она с треском провалилась, а не сразу в Московский Художественный, где «Чайка» взлетела даже на эмблему театра?!

А как вам вообще удавалось работать со Станиславским и Немировичем-Данченко, если вы от своей жены, актрисы Книппер-Чеховой, наверняка знали, что два мэтра-создателя так «любили» друг друга, что несколько лет общались через закулисный коридор только записочками?

А какие свои ранние рассказы вы выбрали бы для школьной программы, кроме «Хамелеона» и «Лошадиной фамилии», которые мы и так изучаем в школе?

А был ли у вас в жизни момент, когда после перечитки вами же написанного, вы, как Пушкин про себя когда-то, вскрикнули: «Ай да Чехов! Ай да сукин сын!»?

И, возвращаясь к первым вопросам, каково вам было после провала «Чайки»?
Где же вы силы-то взяли и веры, чтоб не послать подальше этот весь театр с его вешалками, интригами и лицедейством?

А знаете ли вы, Антон Павлович, что ваши пьесы, не имеющие по сути интриги, не имеющие захватывающего сюжета, мистики, драйва, неожиданных действий героев, непредсказуемых коллизий, то есть всего того, на чём держится сегодняшний театр, конкурирующий с индустрией кино, телевидения, шоу-бизнеса, – самые статистически популярные пьесы, как в России, так и на Западе?!! Вы, Антон Павлович, сумели в этом смысле превзойти даже Шекспира.
Вы счастливый человек, Антон Павлович! Вы вычерпывали доброту из душ окружающих вас людей, не разделяя их на плохих и хороших, и заполняли этим содержимым тела придуманных вами героев, которые тоже в ваших пьесах отказывались делиться на плохих и хороших. Потому-то они и живы до сих пор. Потому что вы сто с небольшим лет назад уже определили для себя, что такое счастье.

А нам ещё искать и искать...

Вершинин. ...Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.

Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется всё та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «Ах, тяжко жить!» – и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.

Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, всё на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке – настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для неё живём теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим её – и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье...
(А. Чехов «Три сестры»)

Сергей КАЩЕЕВ

Что там, под обложкой?

Книги – это «консервы», которые когда-то заготовил впрок для будущих поколений их автор. Внёс в содержимое фабулу основного ингредиента, добавил острых приправ интриги, ароматных трав подробностей эпохи, соль морали, уксус сатиры, перчик иронии. Как и консервы, приготовленные вроде бы по всем известной технологии и из одних и тех же ингредиентов, книги тоже получаются разные на вкус. Абсолютно одинаковый язык, стиль и сюжет продукции «консервных» заводов, выпускающих потоком детективы и фантастику, любовные истории и истории любви, бандитские романы и романы бандитов, отличаются от индивидуализма домашних заготовок пресностью и безвкусием. Но потребляются населением в гораздо больших количествах. Как гамбургеры или привокзальные пирожки. Съел и пошёл. Для некоторых разборчивых – с последующей изжогой.

Если разобраться, то в мировой литературе известно всего 16 сюжетных линий, которые можно узнать среди миллионов книг. Среди них наиболее известные: «история любви», «история карьеры», «история карьеры и падения», «расследование преступления», «история мести», «жизнеописание исторических событий через призму жизни придуманного героя» и т. д. Огурцы тоже бывают квашеные, маринованные, корнюшоны, резаные, цельные, в бочках, в пол-литровых баночках и т. д. Содержание вроде бы одно – вкус разный.

Книги не умеют себя читать. Внутри обложки тлеет жизнь, дожидаясь читателя. А вот когда её снимут с полки и откроют – содержимое начинает бродить на дрожжах сюжета и, как тесто, вырывается из своего объёма, заполняя всё видимое пространство. Наполняя до краёв и самого читателя. Весь его мир. Хотя бы на время чтения. Недочитанная книга – это резко прерванная жизнь её героев. Недожитая. Недосказанная. Прерванная, как самый важный телефонный разговор из-за отсутствия денег на счёте, как бешеный клёв на рыбалке, остановленный появлением рыбинспектора, как только что начавшийся вкуснейший обед – срочным вызовом на работу.

Для самих книг их собственное содержимое – большая тайна. Они могут догадываться о себе только по глазам читателя. По его реакции. Библиотечные книги могут ещё подумать, что их достоинство – это частое их открывание разными людьми. Но тогда, как и люди, книги могут ошибаться в себе самих. Потому что могут быть востребованными справочниками, пустым боевиком с красивой обложкой или любовным романом, написанным фантазирующей старой девой. А может быть почти нетронутым произведением Набокова или Платонова, сборником стихов Левитанского или Мандельштама.

Наверное, всё же, каждому хоть немного нужно знать, про что его книга.

Сергей КАЩЕЕВ

Я не очень понимаю, зачем я вспомнил эту историю. Просто мне грустно. Я уезжаю со своей малой родины. Навсегда…

…Как я покупал лошадь

Этот казус случился со мной, когда я работал в геологоразведке на Южном Урале. Месяц буришь землю с бригадой таких же бедолаг, месяц отдыхаешь. Лес, горы, до ближайшего жилья – 60 км. До базового геологического штаба – 40 км. По радиусу от неё пять буровых вышек. Одна из них наша.

Как-то так получилось, что уже на третий день нашей смены выяснилось, что прислали нам бракованные коронки для кернового бурения. Весь ящик оказался не для гранита, а вообще для почвы и глины. Связались по рации со штабом, говорят, выезжайте сами на УАЗике, все машины на объектах. Поехали втроём, всё равно бурить нечем, вышка встала. Приехали, загрузили сто килограмм алмазных коронок – и назад. УАЗик «крякнулся» на обратном пути. В 20 км от лагеря. Причём сломался он капитально. Водитель Коля даже капот открывать не стал. По звуку и треску определил скоропостижную смерть и снял фуражку.

Нести на себе железо было нереально. Рации тогда были только стационарные. Всё равно идти в лагерь, связываться со штабом, но дадут ли ещё оттуда машину – это ещё вопрос. А каждый день простоя – ноль рублей в зарплате.

На карте вдруг рассмотрели «отдельно стоящий домик» всего-то километрах в двух от сломавшегося УАЗика. Послали на разведку меня, как специалиста по работе с аборигенами. Уже на подходе к единственному домику заброшенной деревни увидел хорошие приметы: из трубы шёл дым, во дворе стояла добротная телега, в конюшне заржал конь. По двору ходил совершенно одинокий петух и, видимо, от одиночества бочком и незаметно пытался подкрасться к группе флиртующих с ним бдительных ворон.

Наконец вышел хозяин. Лицо чёрное от загара и мятое, задубелое, как кирзовый сапог. На ногах – обрезанные по самую пятку сапоги невероятного размера, драгунское трико времён войны 1812 года и засаленный пиджак с рыболовными крючками на отворотах воротника, оставшийся хозяину наверняка со своей свадьбы. Лицо выражало гордый интерес.

Разговорились. Начали, как следует, с погоды, обсудили безобразные дороги прилегающей местности, дальность магазина, виды на урожай грибов. Наконец я рассказал о ситуации, позёвывая, чтоб не очень-то выказывать интерес, кивнул на телегу и поинтересовался о стоимости аренды гужевого транспорта.

– А вес груза какой? – опасливо спросил дед.

Я ответил, что килограмм 50-60. Дед посочувствовал и, закатив глаза, углубился в математические вычисления.

– 20 рублей! – категорично объявил он и постарался сделать вид, что даже не интересуется моей реакцией.

Я, разумеется, выразил оглушительное недоумение нереальностью цены, и после торгов мы с ним сошлись на 17-ти.

Когда он вывел к дому своего коня, у меня вытянулось лицо. Лошадь была какой-то непропорциональной длины и худобы. В зубы можно было не смотреть, возраст угадывался с первого взгляда.

– Домчит, как на крыльях! – успокоил дедуля и попросил деньги вперёд. Сам он идти категорически отказался, и через каких-то пару часов непрерывных понуканий я промчался два километра до УАЗика. Загрузились, оставили автомобиль на дороге и опасливо пошли рядом с телегой.

– А чем его кормить-то будем? – озадачился водитель Коля. – Они ведь овёс едят! Где мы его возьмём?!

– У нас гречка есть! – предположил геолог Григорий, всю жизнь проработавший в городе в институте, перед пенсией решивший набрать полевого стажа.

– Трава вокруг зелёная! Они траву едят! – поразил я своих приятелей деревенскими знаниями.

«Дирижабль», как мы обозвали безымянного коня за его пропорции, перебирал ноги задумчиво и удивлённо. К вечеру, когда нам до базы оставалось ещё километров десять, наш верный конь остановился, упал и испустил дух. Натурально. После попыток сделать ему искусственное дыхание, массаж сердца, громкие крики в уши, стало ясно, что мы попали. После короткой нецензурной панихиды решили переночевать и утром разделиться. Мне было назначено идти к мошеннику-деду (я у него ещё и паспорт оставил), а Гриша с Колей двинут в наш лагерь.

Встали засветло, и уже вместе с восходом я был у деда. Тот, увидев меня, как мне показалось, с тайной надеждой спросил:

– Где конь?

– Умер твой верный одногодка! – мстительно успокоил его я.

– Загнали Борьку!!! – то ли обрадовался, то ли возмутился дед.

– Если б мы его «гнали», то довезли бы, может, груз до лагеря. А он тут рядом, возле брода сдох. И эти десять километров часа четыре плёлся! Давай, дед, паспорт. Телегу мы тебе притащим, когда машина с базы придёт.

– Я вам целого коня живого и здорового дал? Дал! Где он? Нету! Давай плати, как за живого!

– Дед! Если б он вчера вечером не сдох, тебе бы сегодня утром могилу пришлось бы копать своему длинномеру! Он у тебя уже заупокойные молитвы сам себе читал! А так мы его в лес оттащим, лисы и волки сожрут.

– Какой конь был! – запричитал хитрюга-дед.

Я деликатно промолчал.

– Будённовской породы! – осмелел нахал.

– Наверное, самого Будённого живьём видел, – не выдержал я.

Он у меня пятнадцать лет жил живой и здоровый, и ни разу не сдох! 300 рублей! – сказал как отрезал старик.

Я натурально упал на пятую точку.

– Да ты что, дед!!! На такие деньги я тебе арабского скакуна приведу! На эти деньги шесть новых велосипедов можно купить! На эти деньги натуральный дирижабль можно купить! – заголосил я.

После получаса переговоров сошлись на ста рублях, мою штормовку и ботинки в придачу.

Довольный дед пошуршал полученными от меня купюрами, и, поглядев, как я разуваюсь, предложил:

– А может, петуха моего купишь? – и кивнул на своего одинокого извращенца.

– А он что, тоже вот-вот должен шпоры отбросить? – предположил я.

– Не. Он у меня особенный. Всех кур до смерти затаптывает! – гордо заявил дед.

– Смотри, сам будь с ним осторожен! – посоветовал я деду, мысленно пожелав обратного, и босяком захромал по дороге, стараясь не наступать на сосновые шишки.

Сергей КАЩЕЕВ

Продаётся дом

Редкими наездами в посёлок, затерянный в горах, я не раз пыталась попасть в родной дом. Новые хозяева дальше двора заходить не позволяли, видимо, стеснялись беспорядка, а может просто не доверяли незнакомому человеку. Но даже эта пара минут и несколько шагов по двору моего детства обостряли чувства так, что дней десять я не могла отойти от нахлынувших воспоминаний. Всё та же деревянная лестница так же упирается в глухую стену дома… Нижняя ступенька – металлическая, об неё обычно мы чистили обувь, потому что тротуара и дороги в пору моего детства на нашей непролазной от грязи улице Пролетарской не было. А на верхних ступеньках лестницы, сжавшись в комок от утренней прохлады, я любила греться в первых лучах солнца. Утром в нашем Предгорье, даже летом, вплоть до обеда, воздух оставался прохладно колючим. Дверь на летней кухне, построенной отцом из турлука, та же. Да что дверь? Обычные листы картона, прибитые когда-то для утепления двери – те же! После покраски пола я оставила на картоне коричневые разводы, очищая кисть. «Наследила», – так выразилась недовольная моим художеством мама.

Давно уже нет в живых моих родителей, ушла из жизни сестра, с которой мы с малых лет хозяйничали по дому и двору. Родители были вечно заняты домашним хозяйством и огородами. До их возвращения с работы мы старались устранить последствия безудержных детских забав и выполнить все поручения по дому, что удавалось не всегда. На этот раз меня встретил обломок ручки от зонтика, запиравший снаружи слуховое окно. Чудом уцелел он с тех пор, когда мы пытались пилотировать с крыши дома под куполом зонта. Ни разу на моей памяти этот старинный чёрный зонт с ручкой из сандалового дерева не использовался домочадцами по прямому назначению. До сих пор мучаюсь вопросом о том, откуда столь изящная вещь появилась в нашей семье, и ретуширую по утрам шрам над правой бровью, оставшийся после «полёта» с крыши. Купол зонта отделился и воспарил, а я рухнула в куст сирени с ручкой-тростью.

Милых примет прошлого, открывавшихся мне всякий раз в редкие минуты свидания с двором и домом, хватало, чтобы восстановить в душе равновесие. «Пока стоит на земле дом моего детства, я не чувствую своего возраста. Здесь мое место силы», – убеждала я себя, возвращаясь обновлённой из однодневных редких поездок в родные края, как из продолжительного отпуска.

Наш постаревший, вросший в землю дом под железной крышей, обитый новыми хозяевами пластиковыми панелями, приходил ко мне в снах только в прежнем своём виде. С просторными, почти пустыми комнатами, по которым мы катались по кругу на велосипеде, с настежь распахнутым в старый фруктовый сад окном. Через него детьми мы частенько выпрыгивали, чтобы сократить путь до дощатого туалета или выбраться со двора на улицу незамеченными. С тех пор одна из створок окна так и осталась скособоченной. На давильном прессе, от которого остался теперь только ржавый металлический штырь, мы катали друг друга, как на карусели. Видно, крепко вогнали его в землю, раз новые хозяева до сих пор не могут извлечь это опасное препятствие.

Если снился дом, я знала, что сон – вещий. Содержание сна запомнить не удавалось, но послевкусие сохранялось. Поразительно, но в течение ближайшей пары дней я наяву испытывала, в точности до мельчайших нюансов, те же чувства, что и во сне. Как будто мой старый дом заранее подготавливал меня к событиям, в том числе и неприятным. Эти «подсказки» со временем стал учитывать и мой муж, не верящий в вещие сны.

Городская квартира, в которой много лет проживает моя семья, ни разу за мою долгую жизнь почему-то так мне и не приснилась. Будто это не очаг, а всего лишь объект недвижимости, о котором вспоминаешь, когда приходит время платить налог. Со старым же отчим домом пуповина с годами только крепчала. А ведь утром, после выпускного вечера, полвека назад, я уходила из него с твёрдым намерением никогда больше сюда не возвращаться. Родительскую семью нельзя было назвать дружной и счастливой. Но дом меня не отпускал.

Нынешним летом, позвонила подруга детства и между прочим сообщила: «Твою родину выставили на продажу». Хотя умом я давно понимала, что дом не мой, а чужой, меня охватила паника. Чтобы как-то отделаться от нахлынувшей тревоги, уговорила супруга съездить в ближайший выходной в Предгорье.

На калитке была прибита табличка с номером сотового телефона. Нынче не принято писать «Продается», достаточно номера для связи. Человек, запустивший меня в дом, оказался квартирантом. Судя по его репликам, скорая продажа дома была ему невыгодна. Жилец заявил, что подвал под домом непутёвый, а большая комната вообще непригодна для житья. С трудом сдержала себя, чтобы не обнаружить, что дом этот мне не чужой. О каждом его уголке я могла бы рассказать этому критику множество бесценных подробностей. Например, почему в самой большой комнате пол цементный. Да потому, что каждую осень вся она заполнялась корзинами с виноградом. По вечерам всей семьёй вместе с соседями, которые приходили на помощь, мы обрывали с виноградных гроздей «бубочки» на вино. Работа эта занимала месяца полтора, случалось, что под корзинами образовывались лужицы виноградного сусла, и на умопомрачительный запах «изабеллы» слеталось множество пчёл и ос. Однажды оса укусила меня за язык, и несколько дней я не ходила в школу, потому что толком не могла говорить. Даже теперь, спустя столько лет, окраска пола неровная: от светло-серой до темно-фиолетовой. В один из таких вечеров вместе с моей подругой, устав от однообразного занятия, мы сочинили поэму, героями которой стали жители нашей улицы.

Наша Лида так красива
У неё фигурка – сила
Носик длинный не беда
Словом, девка – хоть куда!

Рассказ о внучке, повторяемый ежедневно соседкой бабой Леной Григорянц, переправленный нами в незамысловатое четверостишье, по сей день остаётся в памяти моих сверстников, когда мы вспоминаем обитателей нашего кутка.

Не менее колоритный герой улицы и нашей поэмы – дядя Толя по кличке «Мустафа», который большую часть жизни провел в тюрьме.

Вот остановка «Стадион»
Двери настежь, вылазьте вон!
В автобусе том прикатил Мустафа,
А с ним его новая жена.
Красотка одета по-модному очень,
Гофре разошлась…
Но кофточка!
Впрочем, рассказывать дальше не станем,
Так как вы её видели сами…

Ни одна встреча с выпускниками нашей школы не обходится без цитирования строк из этой поэмы. Что называется, она ушла в народ. Несмотря на юмористический склад поэмы, все её герои были горды безмерно тем, что удостоились внимания авторов. Свои первые трудовые я заработала вместе с подругой в восьмидесятых, выступая с этой поэмой перед повзрослевшими одноклассниками «нашей Лиды». Три рубля за выход были для нас неслыханным богатством. На первый гонорар в четвёртом классе я купила себе вьетнамские кеды для уроков физкультуры, которые тогда только входили в моду.

«Именно в этом углу самой прохладной в доме комнаты с цементным полом полвека назад торчали наши белобрысые макушки из-за огромных корзин с виноградом, когда мы сочиняли поэму», – отметила я, попав наконец-то в сам дом под видом покупательницы. А спустя годы я с удивлением узнала, что Анатолий Демкин – «Мустафа» штурмовал с десантом Цезаря Куникова «Малую землю» в Новороссийске. До сих пор пытаюсь соединить в своём сознании эти два образа и корю себя за детское нелюбопытство.

– Сколько просят хозяева, – скрывая дрожь в голосе, спросила я у неряшливо одетого, давно не бритого парня, которого заметно тяготила роль посредника.

– Два с половиной миллиона.

«Цена явно завышенная. Понятно, что она условная, и торги, как говорится, уместны. Посёлок неперспективный, да и улица окраинная. До магазина и остановки «Стадион» идти далеко. Ни освещения уличного, ни подобия дороги на улице по-прежнему нет. Со времён моего детства здесь ничего не менялось. Но именно эта уходящая натура так влекла в это место, а теперь ты выискиваешь недостатки», – поймала я себя на противоречии.

Два с половиной миллиона рублей при желании мы с мужем могли бы найти, но зачем нам ветхий дом за двести километров? Открывшаяся возможность приобретения и очевидная бессмысленность этой покупки совершенно сбили меня с толку. Я поспешила за калитку не попрощавшись. Для вида сфотографировала на телефон объявление, понимая, что оно мне не пригодится. Заезжать к подруге расхотелось, отъезд из родного посёлка в этот раз напоминал побег.

«Двор, запущен, дом на ладан дышит, наших сил едва хватает раз в пять лет выбраться в эти края на могилки» – оправдывала я себя всю обратную дорогу в город. Но доводы здравого смысла, напротив, только усиливали ощущение свершающегося во мне вероотступничества. «В Уголовном Кодексе статья есть «оставление человека в беспомощном состоянии». «Могла, но не сделала», – восставала душа против разума. Дом воспринимался мной как существо живое, одушевлённое, испытывавшее страх перед неизвестностью. «Не тянитесь, к прошлому, не стоит. Всё иным покажется сейчас. Пусть хотя бы что-нибудь святое неизменным остаётся в нас», – повторяла я про себя строки, рождённые чужим печальным опытом, силясь заглушить чувство вины перед отчим домом. Приснится мне он ещё хоть когда-нибудь?

Галина ВИНОГРАДОВА

Давно не бывал я в Донбассе…

Он встретился с ней снова через многие и многие годы, почти целую жизнь спустя. Встретился неожиданно, нежданно-негаданно, в интернете, на сайте «Одноклассники». По фотографии там размещённой узнал её сразу, хотя трудно было поверить и представить, что это и есть она, его одноклассница Наташка Соколова. То ли седая, то ли такая же русовато-пепельная, какой и была в юности.

Поначалу эта нечаянная встреча с ней его не взволновала. Ведь столько времени прошло, более сорока лет. Столько произошло в его жизни, в стране, да и в мире. Да что там, прошла основная и большая часть жизни. И сам он, казалось, был уже совершенно другим.

Вот уже прошло более десяти лет, как он уволился из армии. Как офицер, полковник в пятьдесят лет ушёл в запас, а теперь уже – и в отставку. Иногда, конечно, вспоминал прожитое. Но оно было таким далёким и таким заслонённым новыми событиями, что он ловил себя на странной мысли, что всё это было как будто и не с ним, словно оно ему уже не принадлежало.

Столько встреч было за прошедшие годы, в том числе и с теми, с кем знался в юности. Но они ни к чему не обязывали, а потому проходили, не задевая его души и сознания. А тут всё было иначе. Проходило время, и он снова возвращался к этой нечаянной, вроде бы и вовсе случайной встрече с ней. В памяти всплывало то, что, казалось, уже никогда не вспомнится.

Они обменялись телефонами. И она тут же позвонила первой. Что его поразило, так это будничность их пока заочной встречи. Словно и не было этих многих лет, их разделявших.

– Привет! Ну что, узнал?
– Естественно, узнал.

Она, волнуясь, рассказала ему о себе. После школы уехала из родной кубанской станицы Н. поступать в пищевой техникум, в Донецк. Там, в Донбассе, и прошла, по сути, вся её жизнь. Там и теперь она жила одиноко и неприметно. Муж попался простой, покладистый и работящий, со временем построили свой дом. Как ей и мечталось – из белого кирпича, с летней кухней и другими постройками. Казалось, что теперь только и жить. Но не довелось. Во время срочной службы в армии муж получил какое-то каверзное ранение, которое и догнало его в пятьдесят лет. Дети – сын и дочь – выросли и разъехались. Так она осталась одна. Общалась разве только с немногими ровесницами да с соседями. И разводила цветы, чем увлекалась основательно. Так, для души. Неужели это и было то, о чём мечталось ей в суматошной юности, когда, казалось, что всё самое дорогое и драгоценное мелькает где-то впереди, и жизни этой не будет, и не может быть конца?..

А ему теперь вспоминалась их короткая, как тогда казалось, дружба. Они обратили внимание друг на друга уже перед самым выпуском из школы. А после выпускного вечера оказались вместе. Это был такой волнующий, чудесный и даже волшебный вечер, более неповторимый, когда каждому хотелось остаться с кем-то наедине, надолго, а может быть и на всю жизнь. Он вызвался проводить её по тёмным станичным улицам. Было ясно, что предстоит им бродить по ночным улицам станицы до утра, прощаясь с юностью. Не сговариваясь, пошли по улице, выходящей в степь.

Она была в белом с вырезом и короткими рукавами платье. По моде того времени – в коротком платье, обнажавшем её полные колени. Белые босоножки она сняла и шла, слегка помахивая ими. Сразу за станицей начиналось уже скошенное то ли пшеничное, то ли ячменное поле – тут и там с мерцающими в сумраке золотистыми копнами соломы. Под одной копной они присели не потому, что устали, а потому, что и далее было то же поле с копнами, и идти было некуда и незачем. Они прижались друг к другу с тем первоначальным трепетом, какой бывает только однажды. Он целовал её лицо и волосы, и она, казалось, была готова на всё. А он, волнуясь, чувствовал, что улетает в какую-то беспредельную даль. Но его удерживала какая-то неопределённость, от которой он не мог освободиться – так ведь не может быть всегда. А ему предстояло скоро уезжать из станицы. И кто знает, – может быть навсегда…

Они не слышали, как в станице пропели третьи петухи, как у ближайших хат в купах цветущей белой акации заворковали горлицы. Пробудились только от лязгающих металлических ударов где-то совсем рядом. Это хозяйка с ближайшего двора привела на длинной верёвке телёнка и забивала в землю шкворень, препиная его на тырле…

В станицу возвращались, когда уже совсем рассвело. Сизая полоска тумана змеилась вдоль крайних хат. Становилось зябко то ли от волнения, то ли от ночной прохлады. Шли, взявшись за руки. Из станицы навстречу им дохнуло душистым, сладковатым запахом цветущей белой акации.

Шли молча. И только у её дома она спросила:

– Когда ты уезжаешь?
– Через две недели, – глухо ответил он.

Спросила, хотя и знала о том, что он поступает в военное училище, и вскоре должен был уехать во Владикавказ сдавать вступительные экзамены. У калитки остановились. Он наклонился к ней. Она прикрыла глаза, видимо, полагая, что он её поцелует, а он погладил её по волосам, выбирая запутавшиеся в них еле различимые на их светлом фоне соломинки.

Эти две недели они, по сути, не расставались. Бродили по станице до глубокой ночи. А потом он ей сказал:

– Завтра рейсовым автобусом я еду в Краснодар, а оттуда – во Владикавказ.
– Я приду проводить тебя, – вызвалась она.
– Автобус ранний.
– Ничего, я проснусь.

Она пришла к автобусу. Это была их последняя встреча. Больше они не виделись. Они ничего друг другу не обещали, не давали никаких клятв. Только когда объявили посадку в автобус, он, поднявшись уже на ступеньки автобуса, обернулся и, шутя, погрозив ей пальцем, сказал:

– Жди меня, и я вернусь. Только очень жди…

Он поступил в военное училище. Первое время они переписывались. Она высылала ему свои фотографии с короткими подписями «на долгую память», тем самым желая ему понравиться и давая знать, что она хочет быть с ним. Он тоже выслал ей фотографию в курсантской форме с официальной подписью «курсант Роман Бережной», тем самым давая ей знать, и как ему тогда казалось, что он уже не принадлежит себе.

Но их переписка как-то неожиданно и бесповоротно оборвалась. Его младшая сестра Света написала ему: «Не хочу быть причиной в ваших отношениях, и пойми меня правильно, но, как Наташка, так девушки своих парней не ждут…» Память оказалась совсем недолгой.

А потом были многие годы, переполненные службой и заботами. И вроде бы он забыл о ней навсегда. До этой нечаянной встречи в интернете… А теперь не мог решить для себя со всей определённостью, что в большей мере повлияло на то, что этот неведомый ему Донбасс, где он никогда не бывал, так прочно вошёл в его жизнь: то ли то, что там жила она, можно сказать, его первая любовь, его одноклассница, то ли то, что Донбасс вот уже несколько лет как был у всех на устах, где шла тихая, а теперь уже настоящая война.

И он всё больше и больше понимал, что Донбасс для него был не только городом, областью и республикой, таковым он не мог его представить, так как никогда его не видел. Донбасс становился для него совсем иной величиной общероссийского, общенародного значения. Там шла настоящая война за само существование России, за новую пробуждающуюся страну после её криминального погрома девяностых годов. Он уже различал, уже видел тех настоящих, мужественных людей, способных отстоять и возродить и Донбасс, и Россию. Даже казалось, что Донбасс теперь более русский, чем сама Россия, что оттуда начнётся восстановление и возрождение страны.

И это суровое название, имя – Донбасс – становилось для него таким благозвучным и певучим, которое хотелось повторять без конца – Донбасс, Донбасс… Вдруг вспомнилась, каким-то образом всплыла в памяти песня, слышанная ещё в юности. Теперь все его думы и о Донбассе, и о ней, его однокласснице, были как бы на фоне этой давней песни:

Давно не бывал я в Донбассе,
Тянуло в иные края,
Туда, где навеки осталась в запасе
Счастливая юность моя…

И вдруг в какой-то момент словно некая неведомая сила пронзила его, и он не мог не спросить самого себя: а почему он до сих пор там не побывал? В последние годы он работал в военном аналитическом центре. По долгу службы был во многих городах и регионах, а вот в Донбассе за все эти годы так и не довелось побывать. Уже сложилось целое народное движение, когда волонтёры, чуткие и честные люди, понимающие, что над всей нашей жизнью, над каждым из нас, уже нависла смертельная опасность, прилагают неимоверные усилия, чтобы оказать помощь фронту, воюющим регионам, а он как бы остался в стороне, на обочине, вне этого драгоценного движения. Ну да, пенсионер, но ведь не совсем же ещё старик, не из тех ещё, кто с гаснущим взором и тускнеющей памятью равнодушно наблюдает за происходящим вокруг. И он решил наконец-то поехать в Донбасс. Позвонил Наталье и сказал ей, что у него намечается оказия с волонтёрами, и он будет в Донецке. Дабы она не подумала о том, что это он только ради неё едет в опасный, воюющий регион.

Как только он окончательно решил, что ему надо, крайне необходимо ехать в Донецк, разволновался, как в молодости. Он уже думал, что его сердце позабыло эту трудную способность страдать, но оказалось, что нет. А может быть, на него действовала такая бурная весна, как-то вдруг неожиданно наступившая.

Он достал из шкафа свою уже давно забытую полевую камуфляжную форму ещё прежнего образца. Разыскал видавший виды рюкзак, уже выгоревший и из защитного цвета превратившийся в желтовато-серый. Туда, где идёт война, надо было собраться соответственно.

Удобнее всего было бы найти волонтёров-попутчиков и вместе с ними отправиться в путь. Может быть, в чём-то по возможности помочь им. И вообще это были надёжные люди. С такими его поездка, столь много для него значащая, уж точно была бы успешной.

А может быть, дело было вовсе не в этом, не только в ней, его однокласснице, которую он и вовсе было забыл, и не в этой буйной весне. А в его возрасте. Видимо, пришло время оглянуться на прожитое и пережитое. Так сказать, подвести итоги, ревниво и строго пересмотреть свои скудные пожитки. Так было ведь всегда, испокон веку, во всех поколениях. Ведь прожитое было и грозным, и трагическим. Там было немало действительно замечательных людей, его ровесников, в чьём личном благородстве и мужестве не было оснований сомневаться. И вот пришло время ответить прежде всего самому себе, а также детям и внукам своим, в каких грандиозных делах, довелось участвовать, что же такое небывалое сотворено нами, какую лепту внесли в общее движение жизни, в развитие страны и в просвещение людей?..

Тут и начинались мучительные сомнения, от которых никак не уйти и никуда не спрятаться. А что можно сказать? Получалась картина не участия в грандиозных свершениях, а жалкое самооправдание, ибо душа не может смириться с тем, что всё было напрасным. Ведь как ни крути, итог эпохи, в которую довелось жить, оказался печальным. Не стало той страны и в том её виде, какой она досталась от отцов, от родителей. Теперь ведь не скажешь, что виноваты «они», а не «мы», ибо каждый человек, приходящий в этот мир, ответственен за всё происходящее. Парадоксальное сложилось положение – каждый в отдельности вроде бы ни в чём не виновен, а результат печален…

Как помнилось, в памятные даты в школу всегда приглашали ветеранов, которые рассказывали об их участии в Великой войне. И они, дети, с трепетом смотрели на них, увенчанных орденами и медалями, как на героев и небожителей. Ведь за ними была Великая Победа! А что мог рассказать он? Да, воевал в Афгане, в других конфликтах… И он избегал таких встреч со школьниками, даже когда его приглашали.

И возникали трудные, неразрешимые вопросы: а так ли он жил, а могло ли быть всё иначе? А правильный ли он сделал выбор там, в юности? Было ли бы иначе, если бы он не расстался с Наташкой? И главное: дело не только в том, – так ли он жил, но как быть теперь, как жить дальше? Начать всё снова невозможно. Так не бывает. Но в таком возрасте люди знать этого не хотят. Как болящий ожидает здоровья, так и несчастный счастья – до конца.

А ещё он вынес из прожитого то, что многие люди, если не большинство из них, не могут, не умеют жить в своём настоящем, в своём времени. Они или убегают в невозвратное прошлое, или устремляются в неопределённое, никому пока не известное будущее. Лишь бы не остаться наедине со своим временем, со своей эпохой, какой бы она ни была. Видимо, жить в настоящем, в своём времени так же трудно, как и в своём возрасте. Для этого ведь надо уверовать в то, что каждый возраст прекрасен. А это даётся не каждому.

В конце концов, он пришёл к выводу, что ему надо обязательно съездить в Донецк для того, чтобы встретиться с ней, взглянуть на неё, поговорить с ней, и тогда, как ему казалось, всё само собой разрешится. Все мучившие его вопросы отпадут. Он увидит её, и станет ясно, правильно ли он прожил или нет. Словно эта такая запоздалая встреча с ней могла убедить его окончательно в том, что никакой иной жизни, кроме нынешней, настоящей, у него нет и не могло быть…

Попутчика-волонтёра нашёл быстро. Обычно по одному они не ездили. А тут его напарник по каким-то обстоятельствам ехать не смог. А потому водитель был даже рад тому, что в последний момент нашёлся новый напарник. Крепкий парень лет сорока с чёрной, воронёной бородой, чем напоминал чеченца, хотя, как потом выяснилось, был он коренным москвичом в поколениях. Видимо, из староверов Рогожской общины. Но спрашивать его об этом он не стал.

– Артём Власов, – коротко представился он. В тёмном, нового покроя камуфляже, ладно на нём сидевшем и, видимо, уже давно не снимаемом.
На своём тёмно-синем микроавтобусе он вёз в Донецк, в госпиталь, перевязочный материал, индивидуальные пакеты, прочие необходимые для раненых препараты.

Из Москвы выехали на рассвете, дабы весь путь уложился в светлое, дневное время. Артём оказался человеком не то что общительным, но даже беспокойным, каких теперь называют пассионарными. Он ни на минуту не умолкал: или о чём-то рассказывал, расспрашивал, или напевал. А может быть, он просто опасался задремать за рулём.

Солнце взошло, а за Серпуховом начало уже припекать. По обочинам тянулись изумрудные полосы первой травы. Деревья кутались в лёгкой дымке первой зелени. Он чувствовал, как в душе его пробуждается волнение. То ли от того, что уже давно не отрывался от дома, никуда не выезжал, то ли от предстоящей встречи, представлявшейся в его сознании в смутных картинах. Наталье он не звонил уже несколько дней. Хотелось появиться у неё неожиданно. Ему казалось, что это придаст их встрече некую загадочность и таинственность. Душа его замирала в уже давно забытом трепете, словно это просыпалась в нём запоздалая и уже невозможная молодость.

На водителя Артёма, видимо, тоже действовала и эта ранняя весна, распахнувшаяся во все концы света, и эта такая значимая для него дорога. И он наконец запел, с каждым словом всё более и более вдохновляясь:

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал
Что имел – потерял, что любил не сберёг.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
И носило меня как осенний листок.
Я менял города и менял имена.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахли цветы, не блестела луна.
Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли Родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?..

Артём замолчал, видимо, соотнося что-то из своей жизни с тем, о чём пелось в этой песне. А он ему сказал:

– Знаешь, Артём, а мне не нравится эта песня.
– Ну почему же, Роман Сергеевич? Разве в вашей жизни не было чего-то подобного? Разве в стогу не ночевали и не носило вас по всему свету?
– И в стогу ночевал, и по свету носило, а песня почему-то не нравится. Наверное, потому, что только с возрастом начинаешь понимать, что ни зачеркнуть, ни сначала начать ничего невозможно. В том-то и суть, в том и тайна всего – в этой его невозвратности. Кто не поймёт этого вовремя, того и будет носить, как поётся в твоей песне, как осенний листок.

Остановились только в Орле. Пообедали в придорожном кафе. А от Шахт до Снежного и к Донецку ехали уже молча. Каждый думал и молчал о чём-то о своём. О том, что вот совсем рядом идёт война, что случилась она и вовсе как-то неожиданно и как бы беспричинно. Словно понарошку. Казалось, что стоит только встряхнуться, и всё куда-то исчезнет, и эта странная война прекратится. И всё вернётся в прежнее, довоенное состояние. Да и война какая-то словно не настоящая. Настоящей в ней была только смерть многих людей да руины былой жизни, теперь казавшейся такой прекрасной…

Наконец Артём спросил:

– Вы надолго в Донецк, Роман Сергеевич?
– По обстановке, но думаю, что дня на два, не больше.
– Я тоже так, – сказал Артём. – Передам людям груз в госпиталь. Может быть, там надо будет чем-то помочь, отвезти-привезти. Отдохну и – домой, в обратный путь.

Условились, что будут на связи. Но к концу второго дня по приезде Артём будет ждать его на станции Чумаково. И уже расставаясь, Артём спросил:

– А вам, собственно, куда надо?
Роман Сергеевич на какое-то время застыл в раздумье, внимательно посмотрел на Артёма, а потом сказал загадочно:
– Знал бы я сам, куда мне надо, сказал бы…

Сразу Артём и не сообразил, о чём это сказал его попутчик. Но таинственность его слов заставили его размышлять над ними. Потом уже он убедился в том, что, видно, у человека действительно была важная нужда, какая-то большая причина и задача, внешне никак не выдаваемая, чтобы вот так вдруг, уже в возрасте, под семьдесят лет, одному отправиться в опасную дорогу.

Бережному надо было найти улицу Богодатную. Она по карте-схеме находилась где-то рядом. Когда Наталья сообщала ему свой адрес, он ещё удивился тому, что, оказывается, может быть улица и с таким названием. Даже переспросил её: «Может быть, Благодатная?». «Да нет, – уточнила она, – именно Богодатная. Это частный сектор города. Найти меня тебе не составит никакого труда…»

Он замечал по самому тону из разговоров по телефону, что Наталья тоже переживает что-то подобное. Это уже не была простая любезность, а нечто большее. Может быть, даже возлагает на него запоздалые надежды. Особенно после того, как он сообщил ей, что дочку его зовут Наташей. Дело в том, что ещё тогда, в юности, во время их короткой дружбы, он как-то сказал ей, что если у него будет дочка, он назовёт её её именем. Из этого ведь только и можно было сделать вывод, что все эти многие годы он не забывал её и думал о ней. И вот, наконец-то её надежда сбывалась…

Он остановился в раздумье, по смартфону ещё раз уточнил, куда следует идти, собираясь духом перед этой такой запоздалой, необычной и, казалось, уже совершенно невозможной встречей.

Он уже не подозревал в себе и не думал о том, что может так волноваться, что сердце его ещё может так замирать и трепетать. Всё словно складывалось по той песне, помнившейся ему с юности. Эта песня прямо-таки пророчески, на удивление точно рассказывала всю его жизнь:

И вот наконец я в Донбассе,
Вот беленький домик её…
Седая хозяйка на чистой террасе
Спокойно стирает бельё.
Стою я в сторонке безмолвно,
Душа замирает в груди.
Прости меня, Ната… Наталья Петровна,
Не знаю за что, но прости.
Прости за жестокую память.
О прежних косичках твоих.
За то, что мужчины бывают с годами
Моложе ровесниц своих.
Прости за те лунные ночи,
За то, что не в этом краю
Искал и нашёл я похожую очень
На давнюю юность твою…

Песня звучала в нём, никем более не слышимая, надрывая его сердце. Он уже не сомневался в том, что вот сейчас, через каких-то полчаса, так именно всё и произойдёт. Под звуки этой песни в душе своей он и нашёл наконец-то улицу Богодатную.

Обычная улица, скорее сельская, чем городская. С лавочками у ворот и калиток. Из-за заборов клубилась, выливаясь на улицу, цветущая сирень. Белой пеленой дома и хаты опутывал вишнёвый цвет. Под лёгким ветерком деревья смеялись и лепетали что-то молодой листвой.

Он стал искать нужный номер дома. Кажется, здесь и жила его одноклассница Наталья Петровна Соколова, давно уже – Базарова. Не слишком ли поздно он собрался в этот немыслимый путь с наивной попыткой вернуться в свою молодость или вернуть её?..

Вот и дом её. Но что это? Забор был повален, и вместо дома торчали полуразрушенные стены, лежали груды белого кирпича. Уцелели только ворота. Крашенные тёмно-коричневой краской, иссечённые осколками ворота, никуда более не ведущие, но охраняющие эти дорогие руины…

Он вошёл во двор. Там, где был палисадник, из-за груды серого битого шифера и белого кирпича испуганно выбирались на свет цветущие алые и розовые тюльпаны. А далее – каким-то чудом уцелевшая, в белой фате, невестилась цветущая вишня, вбравшаяся мов до шлюбу, но оказавшаяся теперь среди сиротливых руин как невеста, ставшая вдовой, ещё не успевшая снять фаты…
Вот и всё, что осталось от того, о чём ему в последнее время думалось и мечталось…

Не зная, как теперь быть, он вышел на улицу. Из соседнего двора вышла молодая женщина в цветастом халате. За руку она держала мальчика лет пяти. Она застыла у своих ворот, глядя на него, видно, понимая, что на руины случайно, так просто, из любопытства не приходят.

Он подошёл к этой женщине, и она, не ожидая его вопросов, сообщила:

– Обстрел был. Ракета попала прямо в дом. Наталья Петровна была в это время дома. Когда её нашли спасатели, она была ещё жива. Но до больницы не довезли. Похоронили мы её. Хорошая была у нас соседка… Помогала нам. Она ведь была одинокой. А в последнее время всё рассказывала мне, что ждёт какого-то дорогого гостя. Наш дом тоже посекло осколками.

Мальчик с любопытством смотрел на откуда-то взявшегося деда. В руке он держал прозрачный полиэтиленовый пакетик, в котором золотились, легко позванивая, автоматные гильзы… На вопрос деда, как зовут солдата, он смело ответил: «Саса».

– Это у него игрушки такие любимые, – сказала мать. – Папа наш на войне. Недавно приезжал, вот и привёз ему.

Не зная, что делать дальше, и осознавая всю непоправимость случившегося, Бережной снял из-за плеч рюкзак:

– Я тут гостинцы вёз, но опоздал… Возьмите, помяните мою Наталью Петровну… Что же тебе подарить на память, Саша? Мы ведь вряд ли когда-нибудь встретимся ещё. Ах да! – и он достал из кармана и протянул мальчику складной нож:

– Но это не игрушка, а настоящее оружие. Береги его.

Простившись с соседкой, даже не спросив, как зовут её, он пошёл назад, обратно по улице Богодатной, слегка припадая на давно ещё в Афгане раненую, но вдруг разболевшуюся ногу.

Водитель Артём уже ждал Бережного на станции Чумаково. Он издали замахал ему рукой, вышел из своего синего микроавтобуса и пошёл ему навстречу.

– Роман Сергеевич, а я, вас уже давно жду! Ну как, всё решили, со всем разобрались и управились?
– Да, Артём, всё решил и со всем управился, но только вот не знаю, так ли во всем разобрался.
– Ну тогда едем!
– Да нет, знаешь, – спокойно и твёрдо ответил Бережной, – я назад не поеду.
– То есть как? – удивился Артём. – Вы же говорили, что здесь, в Донецке, у вас нет никого из родни. И почему остаётесь, и надолго ли?
– Пока не знаю, – тихо и задумчиво ответил Бережной, – и потом вроде бы ни к чему добавил: знаешь, говорят, что пуля выбирает только виноватого… Останусь, во всяком случае, до Победы, а может быть и насовсем, навсегда…

Пётр ТКАЧЕНКО