Высокая жёлтая нота

Через три дня после смерти жены Олег Степанович, мощный красивый старик с генеральской выправкой, пришёл к Инне Николаевне с предложением руки и сердца. 

Инна Николаевна ожидала от него всего, чего угодно, но это было слишком!

– Как? – всплеснула она руками. – Как это умерла? Я же её видела на прошлой неделе при полном параде, завитой и подкрашенной...

– В одночасье… – употребил Олег Степанович забытое выражение и старомодно приложил руку к груди в районе сердца. Жест показался убедительным, но сбитая с толку Инна Николаевна требовала подробностей и объяснений.

– Как-то я рассказывал вам про экстрасенса... – неохотно и загадочно начал старик.

– Помню...

– Так вот, он сказал, что внуков у неё нет, потому что она не освобождает для них места на земле...

– Какая чушь! Ну и что, она после этого вот так просто решила умереть и умерла?

– Если вы помните, Елена Сергеевна была дамой мужественной...

Проговаривая этот странный текст, Олег Степанович стоял, высоко подняв голову и сложив на груди руки. Глаза его горели вдохновением. Или в них блестели слёзы? Инна Николаевна, за годы знакомства привыкшая к самым сумасбродным розыгрышам, с облегчением схватилась за трубку задребезжавшего телефона и долго кричала в него, стараясь не смотреть на живое изваяние посреди кабинета. 

...В прошлой жизни старик был актёром. «Жан-премьер, известный по провинциям», – говорил он об этом как о случайном эпизоде в своей пёстрой и безалаберной жизни. Но, судя по количеству пожелтевших театральных афишек, выпадающих из рассохшегося шкафа в его «нехорошей» квартире, роман со сценой тянулся лет сорок. Только проходил он далеко от здешних мест. Что не мешало дамам особо приближённым, из тех, кого Олег Степанович называл «тургеневскими девушками бальзаковского возраста», воображать его живым персонажем Островского – обаятельным и беспутным Григорием Несчастливцевым.

Официально же, если это слово хоть как-то лепится к этой необузданной натуре, он считался в южном, засаженном акациями, когда-то тишайшем, а ныне ревущим моторами и кадящим дымами южном городе художником. Не чета, конечно, местным знаменитостям, на все лады переписывающим пейзажи с казачьими хуторами или натюрморты с кринками и жбанами кваса, но числящимся в свои восемьдесят с чем-то лет подающим большие надежды.

Смирнов терпеть не мог грунтовать холст, да и пенсии ему на холсты не хватало. Поэтому писал он то на оборотной стороне лозунга «Вперёд, к победе коммунизма!», то на станине от старой швейной машинки, то на сиденье сломанного стула.

Вот с таким стулом он однажды и предстал перед Инной Николаевной – хозяйкой небольшой картинной галереи, точнее салона, которая хоть и слышала о художниках-передвижниках, а также французских импрессионистах, образование имела самое прозаическое – финансовое. Поэтому на стул воззрилась с большим недоумением и уже подумывала позвать секретаршу на помощь. Но… прошло пять минут, лёд был растоплен, рука, протянутая для пожатия, расцелована, а из соседней комнаты всё-таки вынесен дымящийся кофейник – знак гостеприимства.

– Вы знаете, как обходиться в квартире без ремонта? – продолжал ораторствовать Смирнов, в душе уже праздновавший свою победу. – Вешать на стены картины, много картин! А снам верите? Знаете, что Паганини сочинил свою лучшую сюиту «Дьявольские трели» во сне? Я, кстати, вынашиваю замысел романа «Сны мудрецов», со своими иллюстрациями... – балагурил Олег Степанович, и строгая Инна Николаевна не смогла устоять перед обаянием старика – заулыбалась.

Даже устроила в центральной городской галерее его персональную выставку с кокетливым названием «Мы с Ван Гогом нигде не учились». Кособокие, без рам, картины смотрелись на белых глянцевых стенах диковато, как и сам виновник торжества, не снявший в гардеробе ни старой шинели, ни казачьей фуражки с красным околышем. После жиденькой церемонии открытия, на которой обозначился всего один букет – жене и музе, Смирнов тут же покинул выставку, прошагав через зал широко и стремительно, как царь Пётр на известной картине. Сыграл роль гения, не дождавшись подтверждения и не услышав оваций.

...Серьёзные клиенты, конечно, работами не заинтересовались – мыслимо ли повесить в офисе солидного банка рамку из обуглившихся головёшек или колючей проволоки?

Знатоки же, местная богема, поохала, позвенела мелочью в карманах и разошлась восвояси. К тому же картинами Смирнова был снабжён весь ближний круг – художник имел привычку раздаривать их ещё непросохшими.

В галерее после выставки остались удачный автопортрет, выполненный на ржавом противне от старой духовки и триптих «Адам и Ева» – на обороте устаревшего призыва «Пятилетку – в четыре года!». Несмотря на застойную изнанку, работы светились такими живыми и свежими красками, что заезжие эксперты оценили их как юношеские. «Согласитесь, ну не может старый человек так ярко видеть мир!»

– А как же Ван Гог? – осмеливалась возразить столичным критикам Инна Николаевна.

– Ван Гог умер тридцати семи лет от роду. А вашему Смирнову, вы говорите, сколько? 

Она не решалась его спросить, но, учитывая то, как ловко и без тени сомнения в своём обаянии обходился он с дамами, это было не суть неважно. Да и при чём тут возраст, когда налицо редчайший по нынешним временам мужской талант? Он, как всякий божий дар, с годами не убывает, а только растёт. Одним дамам Смирнов читал стихи, других норовил как-то ненароком, но очень выразительно обнять, третьим раскрывал секреты красоты: «Запомните: если пудра, то с блеском! Лицо – не маска, оно должно, как в молодости, переливаться и сиять! Свежесть, только первая свежесть! И хороши ещё румяна на мочках ушей…»

…Инна Николаевна невольно взглянула на себя в зеркало – в порядке ли она? У него ведь глаз острый.

– Так как вы смотрите на моё предложение? – Олег Степанович по-прежнему стоял у стола. Он никогда не садился без приглашения.

– Да сядьте же, наконец! – прикрикнула на него Инна Николаевна. Кричала она на всех, но на Смирнова всегда чуть громче и чуть кокетливее. А что? Разве точная копия Франчески Гааль, как утверждал старик, не может эту вольность себе позволить? Кстати, эту Франческу Инна Николаевна в глаза не видела – та снялась в кино ещё до нашей эры, но к чему же отрицать такое лестное сходство? 

– Конечно, вы человек творческий, вам многое прощается, – издалека начала она, когда гость присел на краешек стула. Но надолго её дипломатии не хватило:

– Ну, нельзя же так!

– Как? – казалось, искренне удивился старик.

– Нет, ну вы смеётесь... – даже покраснела от гнева Инна Николаевна. – Допустим, Елена Сергеевна умерла. Хотя странно... Но от вас двоих можно всего ожидать. Допустим, умерла... – повторила она, прислушиваясь к странной мелодике этого слова. – Так что же? Не то, что пары башмаков не сносить, но ещё и помянуть, как следует, и уже бежать к другой женщине. Да это просто... неприлично!

– Почему? – невинно, как ребёнок, спросил Олег Степанович. – Человек рождается одиноким и умирает в одиночестве. Это только неразвитые люди серьёзно считают, что им кто-то принадлежит. Жена мужу, муж жене.  Впрочем, извините.

Он встал, отвесил поклон и направился к двери.

– Эх вы, рабы условностей! – добавил он, взявшись за дверную ручку, и только Инна Николаевна начала страдать и раскаиваться, сделал такую потешную мину, что она расхохоталась, потом спохватилась, сделала строгое лицо и, в конце концов, замахала руками:

– Идите уже, шут гороховый!

...Инна Николаевна никогда не была замужем и никогда не была одинокой. Раздвоение личности между финансами и романсами всегда приводило её к печальной развязке. Один возлюбленный был гений со всеми вытекающими отсюда последствиями, другой женат, третий – пьяница. Кстати, Олег Степанович тоже употреблял, и зло. Жена его, Елена Сергеевна, терпеть не могла в доме гостей с бутылками. А к художникам ведь только такие и захаживают. Но она им воли не давала. Жаль только, недолго. Пять лет они вместе прожили, кажется. Жена смогла занять место в доме только после смерти древней, похожей на пиковую даму, старухи, матери Смирнова. Или это случилось чуть раньше? Инна Николаевна потёрла лоб, пытаясь вспомнить отголоски каких-то скандалов…

И тут же увидела запущенную, заваленную картинами, бумагами и пустыми тюбиками берлогу двух стариков, – молодящейся Елены Сергеевны, которая увлекалась то спиритизмом, то астрологией, а то, вот, на свою голову, экстрасенсами, и величественного, по-купечески щедрого Олега Степановича, награждающего каждого гостя эскизом, наброском, а то и целой картиной.

Елене Сергеевне не нравилась такая расточительность: то ли она надеялась выгодно распорядиться творческим наследием, то ли просто ревновала мужа. Олег Степанович знал эту её слабость, время от времени становился в позу и басом (Мефистофель! Люди гибнут за металл!) гудел:

– И обогатишься ты, раба божья, только после моей смерти. Знай, что художников ценят не современники, но потомки!

Елена Сергеевна после этой проповеди по-девичьи краснела, по-старушечьи, невзирая на полезные советы мужа, пудрила носик белой, как алебастр, пудрой, и убегала по астрологическим делам – она составляла гороскопы, и у неё была своя клиентура. «Лучше бы в квартире порядок навела, глядишь, меньше бы всяких бомжей и шарлатанов в неё попадало… – вслед ей, словно живой, мысленно послала упрёк Инна Николаевна и спохватилась:

–  Ох, Господи, что ж я!

...В смирновской квартире царило ещё большее запустение, чем помнилось Инне Николаевне. В этом она убедилась через неделю, когда, терзаемая сомнениями, решилась навестить вдовца. Да и вдовца ли? Выдумывал же Смирнов сюжеты рассказов, которые обещал издать толстой книжкой или пьес – их были готовы поставить все театры страны – от местной оперетты до МХАТа. Жил он в бывшей коммуналке, которую соседи перекроили всяк на свою сторону и, как смогли, благоустроили. У Смирновых ванна, по какому-то странному раскладу, стояла в передней. Рядом ютилась газовая плита, на которой в данный момент кипело варево с тошнотворным запахом. Сам хозяин, одетый в жёсткую от грязи шинель, возлежал в кресле в живописной куче тряпья и являл собой последний кадр старого польского фильма «Пепел и алмаз», герой которого принимал мученическую смерть на  свалке.

Тишину нарушал лишь мерный звук капели. Инна Николаевна подняла глаза к потолку – точно посередине, возле люстры, расплылось мокрое грязное пятно.

– О господи! – почти всхлипнула гостья. Таким зелёным и несчастным она Смирнова никогда не видела. Хотя бедная жена иногда расплывчато отвечала, что Олег Степанович не может подойти к телефону по причине лёгкого недомогания... А теперь вот... полюбуйтесь. Инна Николаевна попыталась сгрести веником бумажки, чтобы проложить тропинку в мусорных завалах, но старик, как Вий, поднял тяжёлые веки и мрачно приказал:

– Ничего не выбрасывайте, это мои записи. Интересно – полистайте.

«Мой последний дневник, – стала она в растерянности, не зная, как себя вести в такой ситуации, разбирать косые крупные буквы. – Сенека писал, что цель жизни каждого человека – самоусовершенствование. Можно идти к нему путём размышлений – самым достойным, подражаний – самым лёгким, и опыта – самым тяжёлым. Я, конечно, как и большинство людей, выбрал последнее. А вдруг, сам того не сознавая, иду путём подражания? Не дай Бог!»

На обороте шёл совсем другой текст: «Странная переписка у меня с сыном. Я ему пишу, но письма не отправляю. По телефону разговаривать не умею и не люблю. Сам никогда не звоню, а если он (вдруг!) позвонит, то у меня остаётся неприятный осадок от куцего разговора. Досада на себя: не так и не то говорю».

– У вас есть сын? – удивилась Инна Николаевна. – Где же он?

– В столице. Мы с ним не виделись лет двадцать. Он меня не очень жалует, и правильно делает. Плохой я отец...

– Конечно, плохой, если сын хоть раз имел счастье наблюдать вас в таком виде.

– Обычный для художника вид. Ищу высокую жёлтую ноту...

– Что?

Олег Степанович пожал плечами:

– Бизнесменам этого знать необязательно.

Говорил он с видимым усилием, и Инна Николаевна засуетилась насчёт чая, но старик только отмахнулся.

– Если хотите быть моим добрым ангелом, принесите любого спиртного. Слышите, любого!

Что-то в этой не просительной, но повелительной интонации заставило Инну Николаевну покорно побежать в соседний магазин и купить бутылку красного вина. Смирнов без удовольствия взглянул на этикетку, потом яростно ввинтил в пробку откуда-то возникший в этом хаосе штопор. Пил он прямо из горла, жадно, но не проливая ни капли.

Брезгливо отвернувшись, Инна Николаевна постояла минуту, а потом, не прощаясь, выскочила на свежий осенний воздух. Уже в своём кабинете она нащупала в кармане скомканные листочки, подобранные с пола, разгладила их и стала читать. Не из интереса, а просто чтобы успокоиться:

«На соседней улице два дня назад погибла старушка. Старушка уже не в первый раз сидела на тротуаре возле вековой акации, торговала семечками. Автомобиль размазал старушку по стволу дерева. Это судьба или что?»  Дальше, опять невпопад, совсем про другое: «Полина Виардо была знаменитой певицей, и потому её не знают, как композитора, значит, талант проглядели. Только Лист и Тургенев безуспешно пропагандировали музыку Виардо. И Михаил Врубель был сначала скульптор, а потом уж живописец. Леонид Андреев известен как писатель и совершенно неизвестен как художник. Все его полотна погибли в революцию. Бухарин и царь Николай тоже писали картины».

«В этом он весь, – уже с нежностью думала Инна Николаевна. – Делает вид, что ему не нужно признание, а сам страдает. Не уверен в себе, как мальчишка. А  кто уверен? Я, что ли? А ведь ни на что не претендую, кроме как на заурядное бабье счастье. Которого тоже нет, как нет. Может быть, потому, что иду самым тяжёлым путём – своих ошибок?»

Она дотемна засиделась на работе. Домой не спешила, к Смирнову возвратиться не могла – из предательской брезгливости. Возможно, у неё не было вкуса, как иногда в пылу спора утверждал художник, но нюх, к сожалению, был. Вернее, обоняние, прямо-таки собачье, мешающее спокойно жить. Однажды Смирнов, заметив её непроизвольно сморщившийся при виде его несвежей шинели нос, заявил, что порога её салона больше не переступит.

Инна Николаевна тогда фальшиво рассмеялась и за рукав втащила гостя в свой кабинет, но это не решило её проблемы: она слышала, как даже самые ухоженные старички и старушки источают специфический аромат – запах старости, неизбежный и неотвратимый. И грустила потому, что прозревала тут и своё неизбежное будущее.  

Следующий визит в нехорошую квартиру она нанесла через месяц, заинтригованная воркующим женским голосом в трубке: «Олега Степановича? Одну минутку, я позову его к телефону...»

В доме было прибрано. Страшный призрак коммуналки затаился в тёмных углах, а в лепных карнизах высоких стен, кованых узорах старинного балкона проступило нечто аристократически-величественное, под стать хозяину.

Расставленные по комнате картины, раньше скрытые марлей паутины, светились. Как и сам художник, выступивший в тесную переднюю вальяжно, словно барин на крыльцо дворянской усадьбы.

– Познакомьтесь: мой добрый ангел Лидия Ивановна, – церемонно поклонился Смирнов в сторону юркой черноглазой женщины, суетливо протянувшей руку гостье. Инна Николаевна поджала губы. «Неужели я ревную?» – спохватилась она.

Но посидела недолго – в присутствии чужих, как сразу определила она новую жену, говорить было не о чем. Быстро распрощалась, сухо пригласив Олега Степановича в галерею оценить новое поступление.

Он явился прямо на следующее утро, одухотворённый и сияющий.

Инна Николаевна, не церемонясь, напустилась на него, как старая ревнивая жена:

– Кто эта женщина?

Смирнов, казалось, очень обрадовался этому, почти семейному, скандальчику, хитро сощурился и даже откашлялся, приготовившись к длинному и красочному рассказу. Но как только Инна Николаевна узнала, что новый «ангел» – подруга той самой прорицательницы, которая свела Елену Сергеевну в могилу, мизансцена развалилась.

– А если они её отравили?! – ужаснулась Инна Николаевна. – Чтобы вашу квартиру забрать?! А вы уши развесили: ангел, ангел… Что-то много ангелов на квадратный метр вашей площади… Вы же умный человек, неужели всерьёз верите в смерть от предсказаний?

– Да нет, официально Леночка умерла от сердечного приступа... – оправдывался растерявшийся Смирнов.

– Ах, от приступа! Так что же вы мне голову морочили?!

…Инне Николаевне вдруг стало стыдно. «Какое право я имею распоряжаться? Кто я ему, в конце концов? Жалеешь старика – не кричи, а возьми над ним шефство. Как тимуровец...» Вот этот «тимуровец» показался ей таким смешным, что она успокоилась, напоила Смирнова кофе и попросила быть бдительным. Мало ли что...

А он положил ей на стол очередной кусок дневника, на который она накинулась, как на лакомство, едва за гостем закрылась дверь.

«Я пытаюсь навязывать людям свои советы, свои идеи, а людям это совсем не интересно. У них хватает своих идей и не хватает времени. Время – это единственное, чем мы располагаем. Пустые разговоры – типично старческая черта. «Дело надо делать, господа!» Каждый представляет собой то, что он успел сделать со своим временем».

Инна Николаевна перечитала последнюю фразу и подумала, что для большинства людей вопрос стоит совсем иначе: что время успело сделать с ними? А оно успело самое вероломное: превратить их в стариков. Вечно раздражённых, сердитых на весь свет из-за невозможности перелицевать жизнь, начать её с чистого листа, без промахов и проигрышей. И лишь уникумы, такие как Смирнов, до ста лет беззаботно, словно воробьи в весенней луже, чирикают и строят планы на будущее. Оттого и яркие краски на холстах, и новые, скороспелые  жены…

...Наступила зима, но ни визитов, ни звонков от Олега Степановича не было. Инна Николаевна закрутилась в своих делах, съездила в командировку в Москву, потом вырвалась на неделю в Египет – к верблюдам и Красному морю. Уже на второй день бесцельного лежания на пляже она заскучала и припомнила давний разговор со Смирновым о разного рода удовольствиях.

– Что такое отдых, радости жизни, наслаждение, в конце концов? – вопрошал старик, глотая обжигающе-горячий, как он любил, кофе. – Это же вещь сугубо интимная! Кто сказал, что замок в Испании или прогулочная яхта – предел всех мечтаний? А если я боюсь привидений или у меня морская болезнь? А? Для вас вот какие минуты в жизни самые счастливые, покойные, радостные?

– Ну... не знаю, – задумалась собеседница. – Может быть, сидеть в уютном кресле, читать хорошую книжку, и чтобы за окном шёл дождь… Такой, знаете, нудный, мелкий, осенний. И чтобы абажур на лампе светился жёлтым светом, и тишину нарушал только шорох капель по стеклу…

Похоже, в тот день Инна Николаевна, «мадам Суматоха», как метко окрестил её Смирнов, находилась в хорошем расположении духа и никуда не спешила, поэтому позволила себе капельку романтики... «А ведь прав старик, тысячу раз прав! – рассматривала она сейчас соседей по пляжу, лениво перелистывающих детективы или вяло переговаривающихся о морских ежах и ценах на золото в местных магазинах. – Большинство сюда ездят, потому что модно. Вот и я туда же, куда все. Старик бы меня осудил…»

Она вернулась домой накануне Нового года и, укладывая в пакет восточные сладости, с тайным злорадством представляла разочарование старика. «Ну не бутылку же ему нести, он ведь теперь остепенился. Женился…», – усмехалась она про себя.

Но Смирнов, сидевший посередине обычной квартирной свалки нахохлившись, как больная птица, гостинец встретил благосклонно.

Сквозь распахнутый настежь балкон в комнату летел снег, и мягкие сугробы укрыли пожухлые листья герани, пустые тюбики из-под красок, грязно-зелёную казачью фуражку, надвинутую на самые уши хозяина.  

– А где же ваш ангел? – ахнула Инна Николаевна.

– Улетел, – ответил старик.

– Через открытый балкон?

– Вы же не любите дурных запахов, вот я и проветриваю комнату, – вяло, без выражения, парировал он.

– Олег Степанович, я хочу вам помочь, - умоляюще сложила руки Инна Николаевна. – Давайте я позвоню сыну в Москву.

– У меня внук ближе, в Ростове. Уже взрослый. Не появляется с тех пор, как я ему эту квартиру подарил...

Инна Николаевна онемела. Так вот отчего улетают ангелы!

«А сама ты? – тут же одёрнула она себя. – Святая? Признайся, ведь было, было, искушение...  Квартира-то в центре, в старинном особняке… Но я бы за ним на самом деле ухаживала, не бросила... – тут же оправдалась она. – Я бы исполняла супружеский долг!» И усмехнулась, вспомнив, как при очередном, уже шутливом разговоре на тему женитьбы, спросила Смирнова о том, что она должна будет делать в качестве его жены, и как тот без запинки ответил: «Всё!»

При этом так подбоченился и сверкнул глазами, что пришлось, сконфузившись, срочно призвать Леночку с кофе.

…После Нового года Смирнов явился в галерею трезвый и даже не очень помятый.

– Опять ангел залетел? – съязвила Инна Николаевна.

– У меня единственный ангел – вы! – не принимая ироничного тона, ответил он. – А вам, я знаю, нужна духовная пища. Поэтому пришёл записать в ваш блокнот стих, рождённый в новогоднюю ночь. Хотите?

Обычно Смирнов декламировал свои и чужие строчки громко, с выражением, входя в роль и собирая зрителей. Сейчас же, молча и сосредоточенно исписав страницу, и, не дожидаясь оценки, убежал, как будто куда-то опаздывал. Написал он много, но Инна Николаевна смогла разобрать только первые шесть строк:

Мы тишину уже не замечаем.

Грохочут выстрелы, сверкают блицы.

Под Новый год на радостях стреляют,

Как будто все – и террористы, и убийцы.

Хочу понять – не понимаю,

Ну почему я не стреляю?

…А ближе к весне пошли странные времена. Смирнов не только не заходил, но и упорно не отвечал на звонки. Ни телефонные, ни в дверь. Инна Николаевна даже пошла на поклон к его соседям, которые, понятно, ненавидели богему, а художника считали сумасшедшим и мечтали вытурить его из своего благополучного дома.

– Живут у него какие-то подозрительные типы, – обозначилась через цепочку острая лисья мордочка. – Пьют или ещё что, нам неизвестно.

– Да он сам жив ли? – не отставала Инна Николаевна.

– А кто его знает. На той неделе вроде шёл мимо окон в шинелишке своей...

Инна Николаевна позвонила участковому милиционеру, который намедни очень настойчиво предлагал свои услуги и даже раздавал визитные карточки на квартале – видимо, по команде начальства. Но страж порядка только потоптался у закрытых дверей, покашлял для солидности и удалился восвояси, как ни держала его за рукав Инна Николаевна. Похоже, такие клиенты ему не интересны.

...В один из тёплых мартовских дней она всё-таки высмотрела, как колыхнулась грязная шторка в окне нехорошей квартиры.

– Олег Степанович! – закричала она на всю улицу, вспугнув не только прохожих, но и окрестных ворон, поддержавших её дружным карканьем.

– Он болеет … – ответствовала с балкона какая-то подозрительная личность.

– Мне нужно с ним поговорить, откройте, это важно! – настаивала Инна Николаевна.

Личность молча уползла за занавеску. Потом появилась вновь:

– Он сейчас спустится...

...Ожидая старика, Инна Николаевна чувствовала, как закипает в ней злость и уходит страх. Сильнее бандитов она боялась подвоха.

Жан-премьер – большой любитель разыгрывать спектакли, в том числе детективные, и не исключено, что все эти тёмные постояльцы – актёры для его постановки… Внутренний монолог прервал спустившийся со ступенек, как со сцены, старик.

– Послушайте меня, – Олег Степанович был бледен, худ и космат, говорил быстро, тихо и невнятно. – Я связался со страшными людьми. Беженцы. Наркоманы. Ведут себя странно, спят в одной постели, курят траву. Свезли ко мне какие-то узлы и лишают меня возможности подходить к телефону...

Инна Николаевна даже зарумянилась от испуга и волнения, но вдруг заметила испытующе-хитрый взгляд из-под кустистых бровей. «Да он всё-таки играет, что ли... – растерялась она, – ну, что за манера! Ни слова в простоте! А я опять верю ему, как дура!» Но браниться на всякий случай не стала, чтобы потом не раскаиваться. Сказала только, что сообщит о постояльцах в милицию.  

– Да-да, в милицию. Непременно в милицию! – с какой-то фальшивой и поспешной готовностью подтвердил Смирнов. – А теперь о главном: вы роскошно выглядите, Франческа Гааль!

И он легко, очень ласково провёл рукой у неё над головой, не коснувшись волос. Как будто прочерчивал нимб…

Прошла ещё неделя, и раздался звонок:

– Если не желаете моей смерти, принесите любого спиртного!

 Инну Николаевну неприятно кольнуло ощущение дежавю, но она опять бросила дела и рванула в ненавистный уже старинный особняк. Свита Воланда испарилась, оставив после себя свежие кучи мусора, посреди которых привычно восседал старик. Он обвёл гостью мутным взором, трясущимися руками схватил маленькую бутылку коньяка, опустошил её и облегчённо выдохнул:

– Вы мне принесете ещё, а? – и, поймав гневный взгляд, умоляюще сложил руки. – Берите картины, берите, сколько унесёте!

– Да не нужны мне ваши картины! – уже благим матом заорала испуганная гостья. Ей показалось, что Смирнов вот-вот испустит дух. – Мне нужны вы! Вы! Дайте мне адрес и телефон ваших родственников, есть же какие-то сватья-братья в этом городе! Дайте!

Старик упрямо покачал головой. Потом протянул очередной мятый листок:

– Ну, хоть это сохраните, вдруг после смерти знаменитым стану. В его голосе прозвучала такая горечь, что Инна Николаевна присела на краешек дивана и стиснула его руку.

– Конечно, станете. И даже при жизни.

Но тут пришла очередь возразить Смирнову.

– Знаете, как Ван Гог говорил о творчестве? Это всё равно, что пробиваться сквозь железную стену, отделяющую то, что ты чувствуешь, от того, что способен передать. Я так и не передал миру того, что я чувствовал. Впрочем, – он слабо усмехнулся. – Ван Гог тоже в этом был уверен.

Инна Николаевна едва сдержала слёзы. Она знала, что только в молодости смерть кажется чем-то из ряда вон выходящим. Нужно непременно разбиться на самолёте, потерпеть кораблекрушение, быть сражённым вражеской пулей... А чтобы вот так просто, легко, взять и умереть – это кажется невероятным! Первый опыт такого рода она пережила, ухаживая за отцом, который после инсульта прожил всего несколько коротких дней. Он то приходил в себя, гладил её по голове и спрашивал, почему она плачет, то куда-то рвался, с кем-то горячо спорил, но в целом был, казалось, и умён, и силён, и полон жизненных сил, как вдруг страшно захрипел и закрыл глаза... Она никого не позвала, сидела рядом, запоминая, как бледнеют его щеки, становятся восковыми пальцы. Трогала лоб, который начинал сковывать лёд... и вот это потрясение от осознания простоты и ординарности смерти запомнилось ей навсегда.

Так что когда на пороге её галереи появился незнакомый человек и обвёл оценивающим взглядом коллекцию картин на стенах, она поняла, что всё свершилось...

– А у вас тоже есть работы Смирнова? – притворно удивился он. – Да, щедрый был человек, раздаривал налево и направо.

Инна Николаевна побагровела от гнева и стыда, а потом сухо ответила:

-  Картины все с дарственными надписями. Можете проверить. 

-  Ну что вы! Старик, я наслышан, был очень к вам расположен. Так что я не в претензиях,  – человек приложил руку к груди. Очень знакомый жест.

...Уже в одиночестве Инна Николаевна наплакалась всласть. На этот раз в уход Смирнова она поверила сразу и безоговорочно, и слёзы, как ни странно, принесли ей облегчение. Она будто успокоилась оттого, что сброшен, наконец, груз ответственности за этого неуправляемого человека!

…Тоска же опрокинулась на неё через неделю, причём такая концентрированная, как будто кто-то с небес вылил на неё целое ведро чернил. Инна Николаевна прислушивалась к шагам на лестнице, вздрагивала от мелькнувшего в окне пятна цвета хаки, без конца разглаживала и складывала записочки на мохнатых листках бумаги – его «завещание», но чернота не отступала. 

«Крохи… Мне достались от него лишь крохи. И даже этого хватало, чтобы утолять голод и насыщаться! А сколько всего он рассыпал по жизни? Ведь был молод, умел, остёр, смел… Воодушевлён ролями, женщинами, идеями, иллюзиями… Я-то застала даже не осень, а зиму патриарха и то успела погреться!» – думала она, и ей показалось, что и её персональный хронометр стал спешить.

Как вагончики через полустанок по рельсам: тук-тук – один день, другой, третий... И вот уже виден хвост поезда, горят в полутьме сигнальные огни... Умом она понимала, что ещё рано задумываться о вечном, но душа сама выбирала другой ритм. Она полюбила подолгу стоять у картин, особенно «несчастненьких», обречённых на коммерческий провал, много и разбросанно читала, нашла, наконец, толкование не дающей ей покоя фразы о высокой жёлтой ноте. Оказывается, ещё три тысячи лет назад китайцы считали жёлтый цвет главным в палитре красок и называли его «нотой земли». А Ван Гог, с которым «Смирнов нигде не учился», всю жизнь искал особый, «высокий», оттенок жёлтого, и делал это, как заведено у всех этих неуправляемых, гениев, с помощью абсента...

Инна Николаевна даже поехала в Амстердам, в музей Ван Гога и убедилась, что да, старик определённо подражал ему: вот так же обводил предметы чёрным контуром, предпочитая чистые, ясные тона…

Инна Николаевна всматривалась в «Красные виноградники», «Жатву», «Натюрморт с сосновой веткой», пыталась разглядеть за картиной создателя…, но не могла уловить в своём сердце никакого отзвука.

«Так что же остаётся от человека? – спрашивала она себя. – И что, в конце концов, важнее – мы сами или плоды наши? «Подсолнухи», оценённые в миллионы долларов, нисколько меня не трогают, а вот от этой печальной дворняги с разноцветными глазами, которую принёс мне старик в один унылый осенний вечер, мурашки бегут по коже. Может быть, оттого столько подделок в коллекциях по всему миру, что по-настоящему чувствовать художника могут только знающие, любящие его люди? Выходит, важнее всё-таки человек?

Вот ведь нет Смирнова, и пустоту эту никто никогда не заполнит...

Ухожу из жизни с удовольствием,

Не кляня эпоху, не хваля.

Может, и по части продовольствия

Людям будет легче без меня...

Инна Николаевна любовно разгладила смятый лохматый листок («Это к моему завещанию!» – выпятил грудь старик и потешно поднял очи горе), представила, как бы он потешался сейчас над её философскими потугами, и подошла к зеркалу. На неё смотрела немолодая, сердитая дама с потухшим взглядом и глубокой складкой между бровей – морщиной гнева.

 – Франческа Гааль… – доложила она своему отражению в зеркале и усмехнулась. – Портрет незнакомки кисти неизвестного художника конца ХХ века...

И вдруг скорее почувствовала, чем увидела, как засветился у неё над головой нимб, прочерченный в воздухе его невидимой рукой…

Лариса Новосельская