«Написано мною, собственноручно» — 6

Мы продолжаем публикацию дневниковых записей Вячеслава РЯБЦЕВА — осужденного члена банды цапков, который пошел на сделку со следствием, а в суде дал показания, изобличающие бандитов и не устраивающие следствие

Мы продолжаем публикацию дневниковых записей Вячеслава РЯБЦЕВА — осужденного члена банды цапков, который пошел на сделку со следствием, а в суде дал показания, изобличающие бандитов и не устраивающие следствие.

В прошлом номере:

— в ожидании суда

— неожиданная встреча с главарем

— угрозы свидетелю и чем закончились проверки по этому поводу

— пропавшие жалобы

29 марта 2013 года

<…> Если вынудить сотрудников СИЗО выполнять свои же правила, они это сделают, но так, чтобы это совсем не понравилось.

— Рябцев! Приготовься, к тебе прокурор пришел.

Ну ничего себе! Интересно, как я должен приготовиться? Осторожно, двери открываются!

— Выходите!

Столько сотрудников в одном месте я не видел за все время своего пребывания в СИЗО. И все по стойке смирно перед невысоким мужчиной в прокурорской форме.

— Рябцев Вячеслав Николаевич, осужденный, 20 лет строгого режима, из них 10 лет — тюремного.

— Я прокурор по надзору за исполнением уголовного наказания. От вашего адвоката поступила жалоба, в связи с чем мною будет проведена проверка. Так, провести досмотр его личных вещей.

"Хорошее начало", — подумал я. Неужели Наталья Анатольевна написала жалобу о том, что редко досматривают мои личные вещи? Понятное дело, никто из служащих не любит, когда приходит прокурор. И в этом случае виноватым за высокий визит посчитали меня. Поэтому бойцы отомстили. Перелопатили все мои вещи. Я подошел к двери камеры, чтобы видеть, что в ней происходит.

— Стоять! Куда? Отойти от двери! — заорал один из оперов на меня.

— Я вас очень хорошо слышу, спасибо. Вы намерены проводить обыск без моего присутствия? — спокойно спросил я, понимая, что ни в коем случае нельзя поддаваться на провокации.

— Не на что там смотреть, стать лицом к стене!

Я не пошевелился.

— Я хочу видеть, как досматривают мои личные вещи. Вдруг что-нибудь пропадет <…>, — так же спокойно сказал я.

Тот уже набрал в легкие воздуха с красным от ярости лицом, но быстро сдулся, когда прокурор сказал:

— Пусть присутствует.

Это была печальная картина. Все мои вещи лежали в куче, спасибо, что не на полу, а на кровати. Загадка только, откуда на них отпечатки ботинок. Но, несмотря на то что они получили огромное удовольствие, к концу обыска настал мой черед веселиться.

— Ну что? — спросил прокурор.

— Запрещенных вещей не обнаружено.

Прокурор прошел в камеру. И началось.

— Так, а где зеркало?

— Повесим, — отчеканил один из сотрудников. <…>

— Это что за тряпка?! — уже кричал прокурор.

— Это матрас.

— У вас что, матрасов нет нормальных?! Почему у него одна простынь?! Где бак для питьевой воды? Постельное белье заменить, выдать бак для воды. Что со светом? Поменять плафон.

Бедные служивые не знали, куда кинуться.

— Почему радио не работает?

— Починим.

— Сделать радио немедленно!

Он повернулся ко мне:

— Есть вопросы по бытовому обеспечению?

— Нет.

Он развернулся и, уходя, скомандовал:

— Рябцева привести в кабинет начальника для опроса.

В кабинете Гуничева я остановился у двери, держа руки за спиной. Помещение было просторным. <…> Во главе стола сидел прокурор. На стуле, справа у стены, недалеко от меня, сидел начальник СИЗО Гуничев. <…>

— Вячеслав Николаевич, — начал прокурор, — это начальник СИЗО Гуничев, он знает, что я всегда наказываю за нарушения строго, но подход у меня справедливый и честный, только по закону. Допустили нарушения? Не обижайтесь.

Он обратился к Гуничеву:

— Почему у Рябцева не оборудована камера, как положено?

Гуничев молчал.

— Все недостатки немедленно устранить.

Начальник СИЗО кивнул: — Устраним.

Голос у него почему-то был не очень довольный. Странно. Закон торжествует, радоваться надо.

— Теперь по жалобе вашего адвоката. В ней указано, что на вас оказывали давление, чтобы вы изменили свидетельские показания по делу цапков. Угрожали вам тут, в СИЗО. Расскажите подробно об этом.

Внимательно выслушав меня, он осторожно так, с расстановкой спросил:

— Скажите, а может, вы, э-э-э, ну из каких-либо личных соображений придумали эту историю? <…> Если вы скажете правду, даю слово, вам за это ничего не будет.

— Правду я вам уже рассказал.

Очень тактично меня подводили к тому, чтобы я избавил всех от проблем и сказал, что ничего не было.

— Допустим. Тогда почему вы сразу не сообщили об этом? <…> Надо было сразу обратиться к начальнику <…>.

— Я не один раз писал начальнику СИЗО заявления, чтобы он пригласил меня на беседу. Но мои заявления остались без ответа.

Прокурор посмотрел на Гуничева.

— Мне заявления Рябцева не поступали, — отрезал начальник.

Прокурор продолжил: <…>

— Если факт угроз был, я обязательно разберусь. Таким оборотням не место среди сотрудников и их надо наказывать. И жалобы ваши найдутся, которые пропали. Вы сказали, постовую зовут Рита?

— Да, она сказала, что отдала жалобы начальнику и он прочитал их при ней.

— Мы во всем этом разберемся, Вячеслав Николаевич, — перебил меня прокурор. — Вы не подумайте, что я вас отговаривал, я должен был спросить. Присаживайтесь за стол и напишите объяснения, где укажите всё, что мне рассказали.

— Зачем писать? Все это есть в жалобах, осталось их найти.

— Затем, чтобы у нас были неприятности! — вспылил Гуничев.

— Зачем вы так? — сладким голосом сказал прокурор. — Да еще и в моем присутствии. Вячеслав Николаевич подумает, что мы тут все заодно.

Я положил взятую уже было ручку.

— Я не буду ничего писать.

— Вот видите, — укоризненно сказал прокурор Гуничеву. — Вы не обращайте внимания. Эмоции начальника СИЗО понятны, я ведь этого так не оставлю, и у него, разумеется, будут неприятности.

Последние слова Гуничев уже не слышал, потому что вылетел из кабинета. Мы остались вдвоем, и я начал писать.

— Скажите, вот вы вроде нормальный, адекватный парень. Как вас угораздило оказаться во всем этом?!

Я перестал писать и задумался. Как рассказать в двух словах целую жизнь? Прокурор продолжал:

— Я знаю, что вы дали свидетельские показания в суде против цапков. Это поступок. Вас ведь двое было свидетелей. Один отказался давать показания, а почему вы не отказались?

— А вы как думаете?

Он не ответил. Потом продолжил:

— Я читал вашу рукопись. Это вы написали?

— Да.

— Я склонен верить вам, и тогда это объясняет ваш поступок. <…> Я дал распоряжение, чтобы обеспечить вашу безопасность. Возле вашей камеры будет установлен круглосуточный пост охраны, — сменил он тему разговора.

— Спасибо.

— Это моя работа. <…> Вы дописывайте объяснения, а я потом заберу. Постовой! — позвал он, открыв дверь кабинета. — Рябцева, когда он допишет, отведите в камеру.

Двери моей камеры были открыты. Чтобы установить зеркало, в стене проштробили нишу. Весь строительный мусор находился на моих вещах и на новом постельном белье. Спасибо постовой: она прикрыла посуду. Зато радио теперь работало так, что его, наверное, было слышно за пределами СИЗО.

— А можно было поаккуратнее?

Постовая пожала плечами и молча развела руки. Понятно. Сам напросился. Теперь у меня все по закону.

Прокурор уехал. Приближался День смеха. Или День дураков. Кто как называет, не имеет значения. Но именно 1 апреля меня вывели к адвокату во второй корпус, где я и мой адвокат имели удовольствие встретиться с Цапком Николаем. <…>

Апрель 2013 года

<…> Каждый день похож на предыдущий. С утра прогулка — 20 минут, больше почему-то нельзя. Вернувшись с прогулки, занимаюсь спортом, насколько позволяют условия в камере. Кормлю свою стаю мышей — мой маленький, но свободный народ. Кофе, сигареты, читаю и, конечно, пишу. Сосредоточиться на последнем помогает одиночество. В нем есть свои плюсы: ничто не мешает думать. Правда, мысли порой угнетают своим содержанием. Не без этого.

— Рябцев!

— Здравствуйте, Маргарита. — Постовая открыла кормушку. Голос ее был резким и сердитым.

— Ну что, добился, чего хотел? Зачем твой адвокат написала жалобу в прокуратуру?

— Как это "зачем"? <…>

— Меня из-за этой жалобы вызывал прокурор и выяснял про твои жалобы. А потом меня вызвал начальник и влепил выговор.

— За что?

— За длинный язык и ненужную инициативу.

Я собрался, постарался быть спокойным и сказал:

— Маргарита, вы меня, конечно, извините за то, что из-за меня у вас неприятности. Но ведь адвокат написала с моих слов, как было, правду.

— Да кому нужна твоя правда? Ты чего добился? Тебе нормально сиделось до того, как ты в газету написал и показания в суде дал? <…> Ты замечаешь разницу?

— Я, по-моему, единственный, кто это заметил.

— А будет еще хуже. Ты прешь против системы, как бессмертный, мне кажется, ты не в своем уме.

— Так что вы сказали прокурору про мои жалобы?

— Дело не в том, что я сказала, а в том, что это никому не нужно, и ему в том числе. А ты, Слава, заноза в заднице уже для всех. Спасибо тебе за проблемы!

Я не успел ничего сказать, как кормушка захлопнулась. <…> Вот так. Оказывается, можно чувствовать себя виноватым непонятно за что.

* * *

— Рябцев!

— Да, здравствуйте.

— Вы меня звали? Я воспитатель, — недовольным голосом представилась Людмила.

— Да. Звал, спасибо, что пришли.

— У вас есть ко мне какие-то вопросы?

— Есть. <…> Я недавно ознакомился с материалами своего личного дела, и мне попался очень любопытный документ, вами подписанный. — Я открыл тетрадь и стал зачитывать: — "Осужденный Рябцев в совершенном преступлении не раскаивается, к мероприятиям воспитательного характера реагирует удовлетворительно. За время содержания имеет два взыскания. Поддерживает дружеские отношения с лицами отрицательной направленности. Придерживается уголовных традиций и так называемых "воровских понятий". В отношении с администрацией учреждения не доверчив, не искренен. По характеру спокоен, самоуверен, общителен, упрям. Планов на будущее не строит".

— И что? — невозмутимо спросила она <…>. — А вы с чем-то не согласны?

— Как-то да.

— Что вас не устраивает? Это мое сложившееся о вас мнение.

— Допустим. Напомните, пожалуйста, а когда вы проводили со мной воспитательные мероприятия?

В ответ — молчание.

— Вот если бы вы их проводили, то обязательно обратили бы внимание, что я уже почти год содержусь в одиночной камере под круглосуточным видеонаблюдением и общаться имею сомнительное удовольствие только с сотрудниками СИЗО. Вы их имели в виду, называя лицами отрицательной направленности?

— Нет, конечно.

— Почему вы решили, что я не раскаиваюсь?

— Я читала копию вашего приговора, и у меня сложилось такое впечатление.

— Я, надеюсь, вы дочитали до того места, где написано, что со мной заключено досудебное соглашение. И наверняка вам известно, что я дал свидетельские показания, изобличающие моих подельников. По-вашему, это не свидетельствует о раскаянии?

— Не обязательно, — отрезала она.

— Понятно. Больше всего мне понравилось последнее предложение. Как вы определили: строю я планы на будущее или нет?

— У вас срок 20 лет, какие вы можете строить планы?

— Вам не стыдно? — не удержался я.

— Нет, мне не стыдно.

Я широко улыбнулся, закончив бесполезный разговор. На самом деле я разозлился. А почему бы мне не строить планов на будущее?..

* * *

Сплю я очень чутко. После Владикавказа (в предыдущей рукописи Вячеслав Рябцев описывал пытки в ИВС этого города. — Ред.) я моментально просыпаюсь от звука тихих шагов у двери. В камере полумрак. 23.00.

— Рябцев! Одевайся, на выход.

Дверь в камеру открылась, в проеме стоял оперативник, рядом постовая.

— Куда?

— Куда надо.

Мне показалось это подозрительным.

— Время 23.00, после 22.00 вывод из камеры запрещен. Я никуда не пойду.

— К начальнику пойдешь?

— А почему в такое время?

— Прокурор к тебе приехал. <…>

Зайдя в кабинет Гуничева, я увидел ту же картину: прокурор и начальник СИЗО расположились на тех же местах, что и в прошлую нашу встречу. <…>

— Осужденный Рябцев. Здравствуйте, — представился я.

Со мной здороваться не посчитали нужным. <…>

— Вячеслав Николаевич, я приехал к вам по очередной жалобе вашего адвоката. — Голос прокурора был резким, очень нервным. Гуничев взглядом пытался меня четвертовать. Прокурор взял в руки лежавшие перед ним бумаги.

— Ваш защитник сообщает, что вам устроили встречу с Цапком Николаем Валерьяновичем возле следственной комнаты во втором корпусе СИЗО. — Он говорил, глядя в бумаги. — Цапок выкрикивал в ваш адрес угрозы и оскорбления.

Я молчал.

— Поверьте, мною проведена тщательная проверка действий сотрудников на предмет того, как эта встреча, вас с Цапком, стала возможной. И в ходе проверки установлено, что эта встреча — случайность. В действиях сотрудников никакого умысла я не нашел.

— Я в этом не сомневался, — вставил я.

Прокурор не выдержал:

— Ну наговорил вам Цапок угроз и оскорблений, но не съел же?! Что в конечном счете произошло? Вы живы-здоровы. Согласен, пережили неприятный момент, не более. Алексеева перевели из карцера?

— Да.

— То, что Алексеев попал в карцер рядом с вашей камерой, тоже случайность, я проверил.

Мне стало противно, я начал раздражаться от этой ахинеи.

— Подведем итоги. Перед тем, как мне ехать в суд свидетелем, мне угрожают. Обещают отвести во второй корпус, чтобы я встретился с цапками, или просто повесить. После этого, с 15 марта, вдруг меня начинают водить к адвокату именно во второй корпус. Я сообщаю об этом "недоразумении" 18-го и 20-го, но жалобы мои пропадают, а скорее я их просто выдумал. Тут же, рядом со мной, естественно случайно, сажают Алексеева. В результате я встретился с Цапком, там, где мне и обещали. Хорошо, что это видела адвокат. <…> Не вписывается в эту картину один момент. Если вы помните, я писал вам объяснения 29 марта, и я не мог знать, что 1 апреля встречусь с Цапком и где именно. Однако это случилось именно так, как я описывал еще в пропавших 18 марта жалобах. Я написал кучу заявлений на имя Гуничева, чтобы меня не водили во второй корпус. Мой адвокат лично просила об этом Гуничева. Он отказал. Я просил перевести Алексеева от моей камеры. Денис Сергеевич (начальник оперчасти. — Ред.) предложил мне наслаждаться общением. Это при том, что я не беспокоил никого угрозами, которые доходят до меня от цапков не через сотрудников. Мне угрожали и в зале суда. И вы настаиваете на том, чтобы я поверил, что все это случайность? — К концу своего монолога я уже успокоился. Прокурор выглядел уставшим и слушал молча. Гуничев был красный и злой, но тоже молчал.

— Вячеслав Николаевич, — уже спокойным тоном говорил прокурор. — Да, все перечисленные события имели место быть. Понимаю, что все это на первый взгляд выглядит подозрительно. Но, уверяю вас, все это не более чем случайные совпадения.

Было понятно, что беседа окончена. А меня позвали сюда поржать. <…>

* * *

— Вячеслав Николаевич! Как дела?

— Добрый вечер, Антон Палыч (постовой. — Ред.), — с улыбкой приветствовал я.

— Тебе тут просили передать кое-что.

— Кто?

— Девочки, которые на видеомониторах сидят. Они просили передать, что ты пресс качаешь неправильно. Ноги должны быть прямыми, — рассмеялся он.

— У вас что, за мониторами девчонки?

— Ну да. <…>

— Капец. — Настроение испортилось. — А их не смущает, что я не всегда одет?

— Нет, по этому поводу жалоб не было, значит, все устраивает. Ты чего, расстроился?

— А чему мне радоваться, Палыч? Камеру эту поставили, а туалет отгородить не разрешают. Нормально я там девчонок развлекаю? <…>

Видя мое настроение, он перестал улыбаться.

— А что, у тебя радио опять не работает?

— Не-а, несколько дней поработало… и всё. Недолго музыка играла.

— Телевизор так и не дали?

— И не дадут. Опекуны мои и благодетели потребовали не улучшать жилищных условий такой гниде, как я. У меня и так тут все по закону.

Палыч смотрел на меня с сочувствием.

— Я ничё не понимаю: почему у цапков все есть, все удобства, а тебе — даже радио не хотят чинить. Ты знаешь, каждая смена на инструктаже получает особые указания насчет тебя: быть с тобой как можно строже.

— Я догадываюсь. И когда это началось?

— В феврале (то есть после выхода публикации. — Ред.).

— Понятно.

Палыч продолжал откровенничать:

— Скажу тебе откровенно, многие тут не понимают, что происходит: почему тебя прессуют, а цапки в VIP-хатах сидят, и отношение к ним прямо противоположное, чем к тебе.

— Не бери в голову, Палыч, все нормально. Главное, мне все понятно. <…>

Прошла вечерняя проверка, скоро отбой. Я пил кофе и размышлял. Некоторые рядовые сотрудники, несмотря на указания начальства, вели себя по-другому. Вот и сегодня постовая, которая никогда не выказывала мне лояльного отношения, вдруг удивила.

— Слава, приходил проверяющий из управления и сказал написать на тебя рапорт, так что не обижайся. Мне придется написать.

— Да ничего. А за что сказал написать?

— Сказал, чтобы сами придумали. — Ей было неудобно.

— Я понимаю, не расстраивайтесь.

* * *

Сегодня полнолуние, не спится. Не дает покоя сегодняшняя встреча. <…>

— Здравствуйте, осужденный Рябцев Вячеслав…

— Ой, ну не надо. Я знаю. Присаживайтесь. — Он указал на стул напротив.

— Курите? Курите. — Он подвинул мне по столу пачку "Парламента".

— Благодарю. — Я не пошевелился.

— Давайте перейдем на "ты", для удобства общения, не возражаете?

— Нет, — я отвечал односложно. Это еще кто? Но представляться он не спешил. Его голос был спокоен, манеры говорили о его уверенности в себе. Говорил он подчеркнуто уважительно, и его уважительность не казалась лживой, что еще больше меня насторожило.

— Хорошо. Я займу совсем немного твоего времени.

— Я не спешу. — Я смотрел во все глаза, мысли путались. Явно какая-то важная птица.

— Скажу прямо: цель моего визита — любопытство. Я хотел на тебя посмотреть.

Теперь любопытно стало мне, и я не выдержал.

— Кто вы? — Я понимал, что зайти в СИЗО из любопытства не каждый может себе позволить.

— Я не буду тебя обманывать. И называться не буду. Достаточно, что я знаю, кто ты. Я вообще много о тебе знаю.

Я запутался окончательно.

— Чем обязан?

— Хотел на тебя посмотреть, — повторил незнакомец. — Вообще, я человек осведомленный. В том числе и о событиях, в которых тебе довелось поучаствовать. Заурядная история. И лица в ней такие же. Кроме тебя.

— Чем я вас так удивил? — Мне неудобно было говорить ему "ты": он был старше.

— Твой рассказ, опубликованный в газете, не вписывается ни в одну схему. Писателей в тюрьмах много. Не все так откровенны и не при таких обстоятельствах. То ли ты безумен, то ли отважен. А может, и то, и другое.

Я мучительно пытался сообразить, к чему он клонит. Он разглядывал меня, как насекомое под микроскопом, и продолжал:

— В любом случае, это была дерзость. И откуда? Забытая пешка обернулась ферзем, появилась интрига.

— Не знаю, появилась ли интрига, а проблемы у меня появились.

— А как ты хотел? Сам виноват. Всех затронул, никого не забыл. Теперь держи. Система не видит ничего, кроме решения собственных задач. Если объективно, своими свидетельскими показаниями ты сделал больше, чем можешь себе представить. Снимаю шляпу. Но, если тебя определили в расходный материал, не рассчитывай, что тебе удастся изменить свое положение. Не выйдет ни у тебя, ни у твоего адвоката. <…> Ты только не обольщайся на свой счет: таких Рябцевых, как ты, — тысячи. Система не может спасти, может только добить, в том числе и собственного свидетеля. И эта ситуация изменится не скоро. Многие институты либо не работают вообще, либо функционируют в извращенной форме. — Мне показалось, что эту фразу он произносит часто. — Я понимаю твои мотивы, тебя понимаю. Убедился, что прав. Если ты вдруг станешь исключением из правила, я буду рад.

Он поднялся и протянул мне руку:

— Желаю удачи, и мой совет: не останавливайся!

— Всего доброго, — я ответил рукопожатием. Чего приходил?

* * *

— Ну что, я тебя поздравляю, — адвокат Наталья Анатольевна улыбалась.

— Спасибо, надеюсь, я был убедительным.

— Более чем. Я думала, ты будешь волноваться, тебя закидают вопросами и попытаются запутать. Но ты справился отлично, молодец! Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю, — честно ответил я. Она насторожилась.

— Жалеешь?

— Нет.

— Вот и хорошо. Рассказывай, как тут обстановка, какие новости?

— Были гости у меня.

— Кто? — удивилась Наталья.

Я рассказал ей о разговоре с тем, кто не пожелал представиться. Она слушала молча, потом попросила описать его. И продолжала молчать. <…>

— Все-таки человек не поленился, проявил интерес, — попытался я вступиться за незнакомца.

— И что? — Тон ее стал резким. — Что дальше? Я через день слышу о тебе с разных сторон: "Да, он хороший парень". И когда я это слышу, меня это бесит. Бесит потому, что если ты такой хороший парень, то почему все мимо постояли? <…> Все это пустая болтовня. И визитер твой — пустышка. Не хочу даже обсуждать. Что еще?

— Беседовал опять с прокурором и Гуничевым. — Я пересказал ей нашу беседу.

— Я была у Гуничева сразу после того, как тебя столкнули с Цапком. Он мне сказал то же самое: извините, так случайно получилось. Ладно, с ним все понятно, по крайней мере, на второй корпус тебя теперь не водят, посмотрим, что дальше будет. Это все?

— Не совсем. Был еще один визит. Открывается кормушка. Вижу сотрудника, раньше его не видел. Он заявил, что слышал, будто мне тут не нравится, и не желаю ли я в связи с этим переехать в карцер. Я его попросил представиться, но он не пожелал этого делать, захлопнул кормушку и ушел.

— Не угомонятся никак, затронули болотце, — защитник мой сегодня явно не в настроении.

<…> В этот момент нас прервали: в кабинет зашел молодой оперативник и представился. Я прослушал, как его зовут, кажется, Эрик или Эльдар.

— Я хотел поговорить с вами и вашим подзащитным, — обратился он к Наталье. — Рябцеву надо написать заявление о том, что он не является лидером криминального мира и воровских традиций не знает, не соблюдает и не поддерживает.

Защитник мой "завис".

— Еще раз, — попросила она.

Оперативник повторил свою короткую речь.

— Зачем?

— Вы понимаете, мы недавно Рябцева поставили на профилактический учет, и, когда он поедет в лагерь, к нему будет, скажем так, предвзятое отношение из-за профилактического учета. Поэтому надо его с учета снимать.

— Интересно. А когда вы его ставили на профилактический учет, он писал заявление, что он является лидером криминального мира?

— Я не знаю, я новенький. <…>

— И кто еще кроме вас будет махать этим заявлением перед Рябцевым, угрожая показать кому надо?

— Ну что вы, я вам обещаю, что в личном деле этого заявления не будет.

— А где оно будет? Вы будете носить его при себе? <…>

Он попытался сказать что-то еще, но Наталье уже надоело.

— Значит, так. Чтобы вы сильно за Рябцева не переживали, мы поступим следующим образом. Когда Рябцев приедет в лагерь, я надеюсь, что его правая рука будет при нем, и он прямо там и напишет такое заявление, если посчитает необходимым. Так вам будет спокойнее?

Опер скис, но делать нечего. <…>

— Нормальный аттракцион?

Я тихо смеялся. <…> Да. А ведь адвокат меня предупреждала, что свидетелем быть — это не модно.

* * *

Я иногда слышу такую фразу: "Я бы на твоем месте…", а далее следует рассказ, как бы мой собеседник поступил, если бы был на моем месте. Послушай, собеседник! Ты не был на моем месте. <…> Говорить то, что сделаешь, и сделать то, о чем говорил, — совсем разные вещи. Когда окажешься перед выбором, ты его сделаешь. И ты найдешь тысячу оправданий, почему ты не сделал так, как рассуждал. А если ты все же поступишь так, как труднее всего, крепись, мой собеседник, все будут судить твой поступок и рассказывать, как поступили бы на твоем месте. И я буду в их числе. <…>

…Прокурор так и не нашел оборотней в погонах. То ли не там искал, то ли эти оборотни и его покусали, не знаю. Прислал бумагу моему адвокату о том, что достоверно установил: жалоб я не отправлял, а события, которые со мной произошли, — всего лишь череда невероятных случайностей. Эта череда случайностей со мной в СИЗО закончилась тем, что мне заломили руки, надели наручники, пока вели в воронок, напомнили о каждой из произошедших случайностей, сопровождая это ударами в живот, и отправили к месту отбывания наказания. Вещи, которые хранились в каптерке, мне решили не отдавать. Правильно, наверное: начальнику СИЗО мои нехитрые пожитки нужнее. И зачем-то украли документы, касающиеся уголовного дела цапков. Конечно, нет никаких сомнений, что это — тоже случайность. <…> Наталья Анатольевна была права: слова не имеют значения, имеют значение только поступки, только они отражают истинные намерения.

И я все-таки строю планы на будущее…