Александр Карасёв: «Любая настоящая проза может быть только на одну тему – тему любви»

Война и всё, что с ней связано, – достаточно распространенная тематика в отечественной литературе, как минимум, со времен «Войны и мира». Меняется время, меняются войны, но не меняются вечные вопросы, поднимаемые писателями: о войне и мире, о жизни и смерти, о ненависти и любви. И пусть, на первый взгляд, между гусаром времен наполеоновских войн и контрактником чеченских войн – немного общего, но, тем не менее, при их описании, так или иначе, возникают всё те же вечные вопросы. В этом я убедился, беседуя с участником боевых действий в Чечне и на Донбассе, автором книги «Чеченские рассказы», писателем Александром Карасёвым.

– Александр, я так понимаю, что ваши рассказы на тему чеченской войны писались «из жизни»? На собственном опыте, на опыте сослуживцев или каких-то знакомых…

– Проза всегда пишется по собственному опыту, и мои рассказы, конечно, написаны на эмоционально прожитом материале. Но это не мемуары. Цель автора в данном случае – не написать, как это было на самом деле, а создать именно художественное произведение. В целом же, пусть читатель сам решает, насколько это соотносимо с реальной жизнью и реальными людьми. Я вообще не пишу «на темы». Это не так важно: писать про Чечню или просто историю о человеке в мирной обычной жизни.

– И всё же, в большинстве ваших рассказов затрагивается если не тема войны, то, по крайней мере, связанная с армией. Почему вам интересна именно эта сторона жизни?

– Военная тематика меня интересовала с детства, я читал только про войну, играл только в войну. Срочную службу я проходил еще в Советской Армии, уже потом, во время учебы в университете, на военной кафедре я получил офицерское звание. Я люблю армию, военное дело, как-то душа у меня на это откликается.

– А вы сами – из военной семьи?

– Нет, отец был инженером, мама – тоже инженером, дед был зоотехником. А вот до него те шесть поколений предков, что мне известны, – все были военные, донские казаки.

– Вы говорите, что вас всегда интересовала военная тематика. Когда вы попали на войну, насколько сильно вы ощутили контраст между своими прежними представлениями и тем, что увидали в реальности? Вы испытали разочарование или приняли это как само собой разумеющееся?

– Сильный был контраст, когда я вообще впервые попал в армию: это сильно отличалось от моих юношеских представлений о ней. Офицеры, например, очень отличались от того идеалистического образа, который нам навязывался в кино. А когда я, уже позже, попал в район боевых действий, то мне там очень понравилось: никаких особых нестыковок с восприятием. Я могу сказать, что время, которое я провел в Чечне, – это самое счастливое время в моей жизни. Я был уже взрослый человек, мне было 28 лет, был женат. Для срочников, которые попадают на войну в 18-20 лет, ваш вопрос, наверное, был бы более уместен, а я уже был подготовлен морально.

– Когда у вас возникла мысль описать всё это?

– У меня были попытки писать прозу еще в студенческие годы. А в Чечне я делал записи в ежедневнике, фрагменты, сразу пытался писать прозу. Нет, описать всё, как было, мысли не было. Потом мне эти заметки сильно помогли, и я их использовал, когда писал рассказы на чеченском материале. И потом уже потихоньку стал писать, не только о Чечне. Начали складываться даже стихи. В общем, так на меня Чечня подействовала.

– Что вы хотите донести до читателя своими книгами? Вы говорите, что тема не важна...

– Я считаю, что любая проза, любая настоящая проза, если это действительно произведение литературы, может быть только на одну тему – тему любви. В широком понимании, разумеется, не о любви мужчины к женщине, не только о ней. О любви к Богу, любви к миру, любви к людям. И в каждом произведении прозы какая-то крупица этого присутствует. Если ты смог выразить эту любовь в словах – это и будет посыл к читателю (читатель должен быть способен воспринимать эту любовь). Значит, произведение получилось, и оно становится произведением искусства. А всё, что написано «на темы», оно исчезает со временем, если в нем нет крупиц этой любви. Тема не является критерием искусства.

– А вообще – есть ли на войне место высоким чувствам, той же любви?

– Эти чувства могут проявляться в форме самопожертвования, помощи товарищу. Я это наблюдал.

– А какое событие произвело на вас наибольшее впечатление?

– В Чечне? Бой под Сержень-Юртом 23 апреля 2000 года. Этот бой замечен в истории войны, там мой взвод прикрывал участок дороги, по которому двигалась колонна тульской дивизии ВДВ, где она и попала в засаду. Огонь велся по моему взводу и по самой колонне. Но мы отбились.

– Насколько осознавалась сама близость смерти: что в любой момент может попасть, может ранить, может убить и всё, вас не будет?

– Нет, там об этом не думаешь. Естественно, там ты уклоняешься, укрываешься, но это всё происходит в автоматическом режиме. Возникает ощущение, что идет какая-то замедленная съемка: время протекает по-другому, и то, что происходит за какие-то мгновения, кажется крайне медленным. Там – не до философских рассуждений о жизни и смерти: нужно думать о выполнении своих обязанностей как командира, о подчинённых, как вести огонь, как снабжать огневые точки боеприпасами.

– А что думали и говорили солдаты и офицеры о политике, о политиках, начавших эту войну? Как-то осмысливались эти вопросы?

– Никак не переосмысливались. Совсем не было рассуждений на эту тему, ни разговоров между собой; это было просто никому не интересно. Военные просто выполняли свои задачи, без всякой политики. Причем не было никакой пропаганды, никакой обработки. Мы просто делали свое дело. Никакой критики в адрес властей или чего-то подобного, по крайней мере, я такого не помню.

– На войне часто бывает такое, что противник расчеловечивается? С вами такое было? Как вы относились к тем, кто воевал с той стороны? Были ли какие-то контакты с ними?

– К противнику относишься как к противнику, какое тут может быть еще отношение? Контакты были, но не с явным противником: с местным населением, с ополченцами, которые были, вроде как, на нашей стороне, но при этом ситуация могла всегда измениться.

– А с их стороны какое было отношение?

– Они уважают только силу. Если ты себя ведешь уверенно, они относятся с уважением. Дал слабину – уважать не будут.

– Вы были контрактником?

– Все офицеры служат по контракту, но их контрактниками не называют, так обычно именуют солдат. Я был командиром взвода в звании лейтенанта. Позже получил старшего лейтенанта. Вообще я считаю, что термин «контрактник» – неправильный, вредный. Я бы заменил его термином «доброволец».

– То есть материальный стимул – не главное?

– Нет, многие ездили в Чечню, чтобы заработать денег. Многие жили в сельской местности, где часто не было никакой работы, были семьи, которые надо было кормить. Это солдаты, контрактники. Были и люди просто романтически настроенные. Срочники – так все они, почти, рвались на войну.

– А для вас был значим материальный аспект?

– Для меня – нет.

– А что вас мотивировало?

– Желание служить в армии офицером. Я ощущал призвание к военному делу, я считаю, что военный человек должен воевать. Это, наверное, обидно: всю жизнь прослужить в армии и ни разу не участвовать ни в каких боевых действиях.

– Как долго, на ваш взгляд, происходит возвращение к мирной жизни после окончания войны?

– Среди моих знакомых все вернулись к мирной жизни абсолютно нормальными. Я закончил исторический факультет, и у нас из группы, те, кто получил звание на военной кафедре, человек пять прошли Чечню. Там, конечно, разная степень участия, но – тем не менее. Все они абсолютно нормальные люди. Общался я много с людьми после Чечни, они как-то притягиваются друг к другу, – тоже совершенно нормальные. Хотя, конечно, это всё так не проходит: я, например, очень долго ощущал, что меня тянет на войну. У кого реакция – диаметрально противоположная: «Меня там больше не будет!» То есть проявляется всё по-разному. Но те проблемы, о которых вы говорите, – они, наверное, более остро стоят перед теми, кто попадает на войну в более молодом возрасте.

– То есть, на ваш взгляд, такие понятия, как «афганский», «чеченский», «вьетнамский» синдромы, они больше преувеличены?

– Нет, я не замечаю, чтобы эта тема преувеличивалась: ни в прессе, ни на ТВ я не вижу, чтобы эта тема затрагивалась. Нужна серьезная программа адаптации военнослужащих, но с этим явлением никто не работает. Я читал: есть мнение психологов, что после сорока дней пребывания в зоне боевых действий уже происходят определенные процессы в психике, которые потом требуют восстановления. И самое главное – отношение к ветеранам военных конфликтов должно быть иным. Часто бывает так, что приходишь с войны и понимаешь, что тут никому это не нужно: ни обществу, ни государству, всем плевать. На войне ты ощущаешь свою важность: все твои качества характера, твои духовные силы задействованы полностью. Когда ты приходишь на «гражданку» – всё это уже не чувствуется, ты работаешь в полу-холостом режиме.

– Никакого чувства обиды от этого не возникает?

– Я думаю, в разной степени такое бывает. Вот случай Аркадия Бабченко, которого мне интересно было читать, – то, что он писал о Чечне. Вот это, на мой взгляд, как раз и есть последствие «чеченского синдрома»: большая непрожитая обида. Он, насколько я знаю, попал на войну в 19 лет, потом воевал еще по контракту во второй чеченской, и от этого у него осталась большая психотравма. Нужно внимание общества, внимание и понимание того, что эти люди сделали большое важное дело.

– А вы сами сталкивались с пренебрежительным к себе отношением?

– У меня – другая ситуация, я был офицером, достаточно зрелым человеком, женатым. Конечно, вначале могли быть какие-то срывы, при общении с представителями какой-бы то ни было власти. Но это всё проходит.

– Вам как участнику боевых действий, наверное, полагаются какие-то выплаты?

– Да, регулярно платят «ветеранские деньги», около трех тысяч рублей.

– Прямо скажем, немного. Нет ощущения, что это мало, что вас недооценивают таким образом?

– Да нет, три тысячи в месяц, они лишними не бывают. И я общаюсь с людьми: ни от кого таких нареканий не слышал. Я вообще, когда устраивался в полк, не знал, что там платят деньги за Чечню.

– А сколько платили?

– Я как офицер получал 950 рублей в день, солдат получал 750. Короче, в месяц, по тогдашнему курсу, получалось около тысячи долларов. С учетом того, что я зарплату получал две тысячи рублей в месяц, там я такую сумму получал за два дня. Это были большие деньги по тому времени.

– Вы можете назвать каких-то авторов военной прозы, чьи произведения вам нравятся?

– Самая лучшая повесть о войне – это повесть Виктора Курочкина «На войне как на войне»: это шедевр, я считаю. Мне нравится проза Вячеслава Кондратьева, «Афганские рассказы» Олега Ермакова. Мы одно время с ним переписывались, хотя в живую ни разу не виделись.

– Вообще, вам доводилось общаться с ветеранами иных войн – того же Афгана, Приднестровья, еще каких-то? Отличаются ли впечатления воевавших на тех войнах друг от друга?

– Афганская и чеченская война, хоть и совсем разные войны, но личные впечатления примерно одинаковы. Там было много разного в том, что касается материальной части, разное обеспечение, разная ситуация, другой характер боевых действий, разная интенсивность. Но в том, что касается воздействия на человека, они примерно схожи.

– Вам доводилось уже в мирной жизни встречаться с людьми, которые были в той войне по другую сторону фронта?

– Может, и доводилось, но я об этом не знаю. Я встречал в Чечне людей, которые в первую войну воевали против нас, а во вторую уже были на нашей стороне. Все это воспринимали абсолютно спокойно, как само собой разумеющееся.

– Во время первой войны вы учились в университете, какое у вас было к ней отношение?

– Безразличное. Это была не моя война.

– В каких горячих точках, помимо Чечни, вам довелось побывать?

– На Донбассе. Там я словно вернулся в свое прошлое: надел те же самые погоны.

– Сколько всего вы там пробыли?

– С сентября 2015 по май 2017 года.

– Вы там воевали?

– Выполнял боевые задачи.

– Есть какие-то общие черты между войной на Донбассе и войной в Чечне?

– Совсем не похожи. В Чечне была война партизанская, на Донбассе – позиционная.

– Вы в ДНР или ЛНР участвовали в боевых действиях?

– Я был офицером армии ДНР. Приехал в Донецк, пришел в военкомат, в конце концов, – поступил в часть в качестве офицера.

– Возвращаясь к творчеству, вы состоите в каких-то писательских организациях?

– Я член Союза российских писателей, но я давно никак с ним не контактирую. В Донецке я вступил в Союз писателей ДНР. Вот там очень интересно. Очень хорошие люди. В отличие от того, что я знаю у нас, там еще теплится жизнь, есть энтузиазм, там еще энергия бурлит. Без денег, без каких бы то ни было средств. У нас же я видел в основном угасание.

– Ну, и напоследок: что вы сейчас пишете?

– Пишу рассказ.

Денис ШУЛЬГАТЫЙ